Неточные совпадения
Можно себе представить,
как мне хотелось знать, что он готовит, я подсылал дворовых мальчиков выведать, но Кало держал ухо востро.
При всем этом
можно себе представить,
как томно и однообразно шло для меня время в странном аббатстве родительского дома.
Мы переписывались, и очень, с 1824 года, но письма — это опять перо и бумага, опять учебный стол с чернильными пятнами и иллюстрациями, вырезанными перочинным ножом; мне хотелось ее видеть, говорить с ней о новых идеях — и потому
можно себе представить, с
каким восторгом я услышал, что кузина приедет в феврале (1826) и будет у нас гостить несколько месяцев.
[
Как розно было понято в России путешествие Гумбольдта,
можно судить из повествования уральского казака, служившего при канцелярии пермского губернатора; он любил рассказывать,
как он провожал «сумашедшего прусского принца Гумплота».
— Помилуйте-с,
как же-с это-с можно-с,
какое занятие-с, Гегелева-с философия-с; ваши статьи-с читал-с, понимать-с нельзя-с, птичий язык-с.
Общие вопросы, гражданская экзальтация — спасали нас; и не только они, но сильно развитой научный и художественный интерес. Они,
как зажженная бумага, выжигали сальные пятна. У меня сохранилось несколько писем Огарева того времени; о тогдашнем грундтоне [основном тоне (от нем. Grundton).] нашей жизни
можно легко по ним судить. В 1833 году, июня 7, Огарев, например, мне пишет...
«Разве что-нибудь учебное, грамматику
какую, что ли, пожалуй,
можно, а не то надобно спросить генерала».
А капитан на другой день к офицеру пришел и говорит: «Вы не гневайтесь на молдаванку, мы ее немножко позадержали, она, то есть, теперь в реке, а с вами, дескать, прогуляться
можно на сабле или на пистолях,
как угодно».
Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но
можно быть жандармским офицером, — не утратив всего человеческого достоинства, так
как сплошь да рядом
можно найти женственность, нежное сердце и даже благородство в несчастных жертвах «общественной невоздержности».
— Хотелось бы мне знать, в чем
можно обвинить человека по этим вопросам и по этим ответам? Под
какую статью Свода вы подведете меня?
— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут,
как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари — опять чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет, да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что
можно с ребятишками делать?
Сенявин, который сам рассказывал этот анекдот, принадлежал к тому числу непрактических людей в русской службе, которые думают, что риторическими выходками о честности и деспотическим преследованием двух-трех плутов, которые подвернутся,
можно помочь такой всеобщей болезни,
как русское взяточничество, свободно растущее под тенью цензурного древа.
— Экой ты
какой! Разве супротив закона
можно идти? Конечно, все дело рук человеческих. Ну, вместо тридцати ударов мы назначим эдак пяточек.
Можно ли было найти лучше место для храма в память 1812 года
как дальнейшую точку, до которой достигнул неприятель?
Шампанское оказалось замерзнувшим вгустую; ветчину
можно было рубить топором, она вся блистала от льдинок: но a la guerre comme à la guerre. [на войне
как на войне (фр.).]
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только
можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают,
как их покойники были в параличе,
как они за ними ходили — а и без того холодно».
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по совести,
как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что
можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
— Господи,
какие глупости, от часу не легче, — заметила она, выслушавши меня. —
Как это
можно с фамилией тащиться в ссылку из таких пустяков? Дайте я переговорю с Орловым, я редко его о чем-нибудь прошу, они все не любят, этого; ну, да иной раз может же сделать что-нибудь. Побывайте-ка у меня денька через два, я вам ответ сообщу.
Не вызванный ничем с моей стороны, он счел нужным сказать, что он не терпит, чтоб советники подавали голос или оставались бы письменно при своем мнении, что это задерживает дела, что если что не так, то
можно переговорить, а
как на мнения пойдет, то тот или другой должен выйти в отставку.
Вот до
каких геркулесовских столбов безумия
можно доправиться, имея две-три полиции, враждебные друг другу, канцелярские формы вместо законов и фельдфебельские понятия вместо правительственного ума.
как сказал об нём Пушкин, был идеалом образцового капрала, так,
как он носился в мечтах отца Фридриха II; нечеловеческая преданность, механическая исправность, точность хронометра, никакого чувства, рутина и деятельность, ровно столько ума, сколько нужно для исполнителя, и ровно столько честолюбия, зависти, желчи, чтоб предпочитать власть деньгам. Такие люди — клад для царей. Только мелкой злопамятностью Николая и
можно объяснить, что он не употребил никуда Аракчеева, а ограничился его подмастерьями.
«Господи,
какая невыносимая тоска! Слабость ли это или мое законное право? Неужели мне считать жизнь оконченною, неужели всю готовность труда, всю необходимость обнаружения держать под спудом, пока потребности заглохнут, и тогда начать пустую жизнь?
Можно было бы жить с единой целью внутреннего образования, но середь кабинетных занятий является та же ужасная тоска. Я должен обнаруживаться, — ну, пожалуй, по той же необходимости, по которой пищит сверчок… и еще годы надобно таскать эту тяжесть!»
Соглашаться с ним нельзя было,
как и с братом его, но понимать его
можно было лучше,
как всякую беспощадную крайность.
Парламентское правление, не так,
как оно истекает из народных основ англо-саксонского Common law, [Обычного права (англ.).] a так,
как оно сложилось в государственный закон — самое колоссальное беличье колесо в мире.
Можно ли величественнее стоять на одном и том же месте, придавая себе вид торжественного марша,
как оба английские парламента?
Такова общая атмосфера европейской жизни. Она тяжелее и невыносимее там, где современное западное состояние наибольше развито, там, где оно вернее своим началам, где оно богаче, образованнее, то есть промышленнее. И вот отчего где-нибудь в Италии или Испании не так невыносимо удушливо жить,
как в Англии и во Франции… И вот отчего горная, бедная сельская Швейцария — единственный клочок Европы, в который
можно удалиться с миром.
Но, снова руководствуясь той отечественной политической экономией, что за
какое бы пространство извозчик ни спросил двугривенный — все же попробовать предложить ему пятиалтынный, я, без всякого достаточного основания, сказал Шомбургу, что полагаю, что один процент
можно сбавить.
Можно ли оставить камень на камне этого глупого, пошлого здания des us et coutumes, [нравов и обычаев (фр.).] годного только для слепой и выжившей из ума старухи,
как Фемида?
Из речи, сказанной на втором митинге на Примроз-Гиле Шеном,
можно знать en gros, [в общем (фр.).]
как было дело.