Неточные совпадения
В мучениях доживал я до торжественного
дня,
в пять часов утра я уже просыпался и думал о приготовлениях Кало; часов
в восемь являлся он
сам в белом галстуке,
в белом жилете,
в синем фраке и с пустыми руками. «Когда же это кончится? Не испортил ли он?» И время шло, и обычные подарки шли, и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной
в салфетке богатой игрушкой, и Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
Я не думал тогда, как была тягостна для крестьян
в самую рабочую пору потеря четырех или пяти
дней, радовался от души и торопился укладывать тетради и книги.
В 1827 я привез с собою Плутарха и Шиллера; рано утром уходил я
в лес,
в чащу, как можно дальше, там ложился под дерево и, воображая, что это богемские леса, читал
сам себе вслух; тем не меньше еще плотина, которую я делал на небольшом ручье с помощью одного дворового мальчика, меня очень занимала, и я
в день десять раз бегал ее осматривать и поправлять.
Круто изменил Зонненберг прежние порядки; дядька даже прослезился, узнав, что немчура повел молодого барина
самого покупать
в лавки готовые сапоги, Переворот Зонненберга так же, как переворот Петра I, отличался военным характером
в делах самых мирных.
Долго я
сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и
сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты
разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
Итак, наконец затворничество родительского дома пало. Я был au large; [на просторе (фр.).] вместо одиночества
в нашей небольшой комнате, вместо тихих и полускрываемых свиданий с одним Огаревым — шумная семья
в семьсот голов окружила меня.
В ней я больше оклиматился
в две недели, чем
в родительском доме с
самого дня рождения.
«Что же он делал?» — «Так,
самое, то есть, пустое: травы наберет, песок смотрит, как-то
в солончаках говорит мне через толмача: полезай
в воду, достань, что на
дне; ну, я достал, обыкновенно, что на
дне бывает, а он спрашивает: что, внизу очень холодна вода?
А вот что рассказывает
сам Давыдов: «Во время бунта на Сенной государь прибыл
в столицу лишь на второй
день, когда уже все успокоилось.
Государь был
в Петергофе и как-то
сам случайно проговорился: „Мы с Волконским стояли во весь
день на кургане
в саду и прислушивались, не раздаются ли со стороны Петербурга пушечные выстрелы“.
В роще Марьиной гулянье
В самой тот
день семика.
— Помилуйте, зачем же это? Я вам советую дружески: и не говорите об Огареве, живите как можно тише, а то худо будет. Вы не знаете, как эти
дела опасны — мой искренний совет: держите себя
в стороне; тормошитесь как хотите, Огареву не поможете, а
сами попадетесь. Вот оно, самовластье, — какие права, какая защита; есть, что ли, адвокаты, судьи?
Я собирался на другой
день продать лошадь и всякую дрянь, как вдруг явился полицмейстер с приказом выехать
в продолжение двадцати четырех часов. Я объяснил ему, что губернатор дал мне отсрочку. Полицмейстер показал бумагу,
в которой действительно было ему предписано выпроводить меня
в двадцать четыре часа. Бумага была подписана
в самый тот
день, следовательно, после разговора со мною.
Чиновничество царит
в северо-восточных губерниях Руси и
в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки… даль страшная, все участвуют
в выгодах, кража становится res publica. [общим
делом (лат.).]
Самая власть, царская, которая бьет как картечь, не может пробить эти подснежные болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм.
Я давно говорил, что Тихий океан — Средиземное море будущего. [С большой радостью видел я, что нью-йоркские журналы несколько раз повторили это. (Прим. А. И. Герцена.)]
В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе. Не
в самом же
деле мерзнуть и дрожать
в Березове и Якутске, когда есть Красноярск, Минусинск и проч.
Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от
дел. Он занимался составлением просьб и хождением по
делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки
в трех губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил рассказывать удивительные анекдоты о
самом себе и своих сослуживцах, не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
Я веселее вздохнул, увидя, что губернатор и прокурор согласились, и отправился
в полицию просить об облегчении силы наказания; полицейские, отчасти польщенные тем, что я
сам пришел их просить, отчасти жалея мученика, пострадавшего за такое близкое каждому
дело, сверх того зная, что он мужик зажиточный, обещали мне сделать одну проформу.
Простые линии, их гармоническое сочетание, ритм, числовые отношения представляют нечто таинственное и с тем вместе неполное, Здание, храм не заключают
сами в себе своей цели, как статуя или картина, поэма или симфония; здание ищет обитателя, это — очерченное, расчищенное место, это — обстановка, броня черепахи, раковина моллюска, — именно
в том-то и
дело, чтоб содержащее так соответствовало духу, цели, жильцу, как панцирь черепахе.
Сверх
дня рождения, именин и других праздников,
самый торжественный сбор родственников и близких
в доме княжны был накануне Нового года. Княжна
в этот
день поднимала Иверскую божию матерь. С пением носили монахи и священники образ по всем комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости, слуги, служанки, старики, дети. После этого все поздравляли ее с наступающим Новым годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят детям. Она ими играла несколько
дней, потом
сама раздаривала.
Ребенок не привыкал и через год был столько же чужд, как
в первый
день, и еще печальнее.
Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты не порезвишься, не пробежишь», девочка улыбалась, краснела, благодарила, но оставалась на своем месте.
Я Сашу потом знал очень хорошо. Где и как умела она развиться, родившись между кучерской и кухней, не выходя из девичьей, я никогда не мог понять, но развита была она необыкновенно. Это была одна из тех неповинных жертв, которые гибнут незаметно и чаще, чем мы думаем,
в людских, раздавленные крепостным состоянием. Они гибнут не только без всякого вознаграждения, сострадания, без светлого
дня, без радостного воспоминания, но не зная, не подозревая
сами, что
в них гибнет и сколько
в них умирает.
В Перми Зонненберг ревностно принялся за
дело, то есть за покупку ненужных вещей, всякой посуды, кастрюль, чашек, хрусталю, запасов; он
сам ездил на Обву, чтоб приобрести ex ipso fonte [из
самого источника (лат.).] вятскую лошадь.
Витберг, обремененный огромной семьей, задавленный бедностью, не задумался ни на минуту и предложил Р. переехать с детьми к нему, на другой или третий
день после приезда
в Вятку его жены. У него Р. была спасена, такова была нравственная сила этого сосланного. Его непреклонной воли, его благородного вида, его смелой речи, его презрительной улыбки боялся
сам вятский Шемяка.
Офицер очень деликатно устранился. Княгиня была поражена, оскорблена и решилась узнать,
в чем
дело. Сестра офицера, с которой говорила
сама Natalie и которая дала слово брату ничего не передавать княгине, рассказала все компаньонке. Разумеется, та тотчас же донесла.
Ясное
дело, что положение молодой девушки не могло перемениться к лучшему. Компаньонка стала осторожнее, но, питая теперь личную ненависть и желая на ней выместить обиду и унижение, она отравляла ей жизнь мелкими, косвенными средствами;
само собою разумеется, что княгиня участвовала
в этом неблагородном преследовании беззащитной девушки.
Я остался ждать с его милой, прекрасной женой; она
сама недавно вышла замуж; страстная, огненная натура, она принимала
самое горячее участие
в нашем
деле; она старалась с притворной веселостью уверить меня, что все пойдет превосходно, а
сама была до того снедаема беспокойством, что беспрестанно менялась
в лице.
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня
в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы, на
самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он не смел подвинуться, ни архиерей ему не говорил, чтоб он отошел.
Мне казалось мое
дело так чисто и право, что я рассказал ему все, разумеется, не вступая
в ненужные подробности. Старик слушал внимательно и часто смотрел мне
в глаза. Оказалось, что он давнишний знакомый с княгиней и долею мог, стало быть,
сам поверить истину моего рассказа.
На другой
день утром мы нашли
в зале два куста роз и огромный букет. Милая, добрая Юлия Федоровна (жена губернатора), принимавшая горячее участие
в нашем романе, прислала их. Я обнял и расцеловал губернаторского лакея, и потом мы поехали к ней
самой. Так как приданое «молодой» состояло из двух платьев, одного дорожного и другого венчального, то она и отправилась
в венчальном.
Мы обыкновенно думаем о завтрашнем
дне, о будущем годе,
в то время как надобно обеими руками уцепиться за чашу, налитую через край, которую протягивает
сама жизнь, не прошенная, с обычной щедростью своей, — и пить и пить, пока чаша не перешла
в другие руки.
Я не имел сил отогнать эти тени, — пусть они светлыми сенями, думалось мне, встречают
в книге, как было на
самом деле.
Его отец, говорят, сердясь на него,
сам просил, чтобы его перевели
в армию; брошенный
в какой-то потерянной белорусской деревне, с своим парком, Бакунин одичал, сделался нелюдимом, не исполнял службы и
дни целые лежал
в тулупе на своей постели.
Пристав принял показания, и
дело пошло своим порядком, полиция возилась, уголовная палата возилась с год времени; наконец суд, явным образом закупленный, решил премудро: позвать мужа Ярыжкиной и внушить ему, чтоб он удерживал жену от таких наказаний, а ее
самое, оставя
в подозрении, что она способствовала смерти двух горничных, обязать подпиской их впредь не наказывать.
Наши люди рассказывали, что раз
в храмовой праздник, под хмельком, бражничая вместе с попом, старик крестьянин ему сказал: «Ну вот, мол, ты азарник какой, довел
дело до высокопреосвященнейшего! Честью не хотел, так вот тебе и подрезали крылья». Обиженный поп отвечал будто бы на это: «Зато ведь я вас, мошенников, так и венчаю, так и хороню; что ни есть
самые дрянные молитвы, их-то я вам и читаю».
Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная история его,
в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие
в патриархальном быту славянском. Артель и сельская община,
раздел прибытка и
раздел полей, мирская сходка и соединение сел
в волости, управляющиеся
сами собой, — все это краеугольные камни, на которых созиждется храмина нашего будущего свободно-общинного быта. Но эти краеугольные камни — все же камни… и без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте.
Я
сам ни с кем
в мире не желал бы так вести торговых
дел, как с Киреевским.
Рыцарь был больше он
сам, больше лицо и берег, как понимал, свое достоинство, оттого-то он,
в сущности, и не зависел ни от богатства, ни от места; его личность была главное;
в мещанине личность прячется или не выступает, потому что не она главное: главное — товар,
дело, вещь, главное — собственность.
Таким образом, я очутился
в Париже с большой суммой денег, середь
самого смутного времени, без опытности и знания, что с ними делать. И между тем все уладилось довольно хорошо. Вообще, чем меньше страстности
в финансовых
делах, беспокойствия и тревоги, тем они легче удаются. Состояния рушатся так же часто у жадных стяжателей и финансовых трусов, как у мотов.
На другой
день я явился
в знаменитую больше чем
сама Ленорман, улицу Jérusalem.
Тупые консерваторы и революционеры алжирски-ламартиновского толка помогали плутам и пройдохам, окружавшим Наполеона, и ему
самому в приготовлении сетей шпионства и надзора, чтоб, растянувши их на всю Францию,
в данную минуту поймать и задушить по телеграфу, из министерства внутренних
дел и Elysée, все деятельные силы страны.
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который
сам едет и у которого визированный пасс
в кармане, — спросил его,
в чем
дело? Он уверял, что
сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних
дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал
в Париж.
Я уверен, что подобная черта страдания перед призванием была и на лице
девы Орлеанской, и на лице Иоанна Лейденского, — они принадлежали народу, стихийные чувства, или, лучше, предчувствия, заморенные
в нас, сильнее
в народе.
В их вере был фатализм, а фатализм
сам по себе бесконечно грустен. «Да свершится воля твоя», — говорит всеми чертами лица Сикстинская мадонна. «Да свершится воля твоя», — говорит ее сын-плебей и спаситель, грустно молясь на Масличной горе.
День этот удался необыкновенно и был одним из
самых светлых, безоблачных и прекрасных
дней — последних пятнадцати лет.
В нем была удивительная ясность и полнота,
в нем была эстетическая мера и законченность — очень редко случающиеся. Одним
днем позже — и праздник наш не имел бы того характера. Одним неитальянцем больше, и тон был бы другой, по крайней мере была бы боязнь, что он исказится. Такие
дни представляют вершины… Дальше, выше,
в сторону — ничего, как
в пропетых звуках, как
в распустившихся цветах.