Неточные совпадения
Через
минуту казаки окружили странных выходцев и повели
в главную квартиру арьергарда.
Пить чай
в трактире имеет другое значение для слуг. Дома ему чай не
в чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар; дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую
минуту барин может позвонить.
В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.
Ребячья вера во все чудесное заставляет трусить взрослого мужчину, и та же ребячья вера утешает его
в самые тяжелые
минуты.
Я не имел к нему никакого уважения и отравлял все
минуты его жизни, особенно с тех пор, как я убедился, что, несмотря на все мои усилия, он не может понять двух вещей: десятичных дробей и тройного правила.
В душе мальчиков вообще много беспощадного и даже жестокого; я с свирепостию преследовал бедного вольфенбюттельского егеря пропорциями; меня это до того занимало, что я, мало вступавший
в подобные разговоры с моим отцом, торжественно сообщил ему о глупости Федора Карловича.
Одна из последних кротко-светлых
минут в моей жизни тоже напоминает мне сельский вечер.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера
в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор, бросился
в воду, исчез и через
минуту явился с тщедушным человеком, у которого голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
В силу этого и Карл Иванович любил и узкие платья, застегнутые и с перехватом,
в силу этого и он был строгий блюститель собственных правил и, положивши вставать
в шесть часов утра, поднимал Ника
в 59
минут шестого, и никак не позже одной
минуты седьмого, и отправлялся с ним на чистый воздух.
Долго я сам
в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мной, и эти
минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
От сеней до залы общества естествоиспытателей везде были приготовлены засады: тут ректор, там декан, тут начинающий профессор, там ветеран, оканчивающий свое поприще и именно потому говорящий очень медленно, — каждый приветствовал его по-латыни, по-немецки, по-французски, и все это
в этих страшных каменных трубах, называемых коридорами,
в которых нельзя остановиться на
минуту, чтоб не простудиться на месяц.
И с этой
минуты (которая могла быть
в конце 1831 г.) мы были неразрывными друзьями; с этой
минуты гнев и милость, смех и крик Кетчера раздаются во все наши возрасты, во всех приключениях нашей жизни.
Когда они все бывали
в сборе
в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как
в эти
минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
Стон его становился тяжелее, он утихал
минутами и вдруг продолжительно вздыхал с криком; тут
в ближней церкви ударили
в колокол...
Прошли две-три
минуты — та же тишина, но вдруг она поклонилась, крепко поцеловала покойника
в лоб и, сказав: «Прощай! прощай, друг Вадим!» — твердыми шагами пошла во внутренние комнаты. Рабус все рисовал, он кивнул мне головой, говорить нам не хотелось, я молча сел у окна.
Иная восторженность лучше всяких нравоучений хранит от истинных падений. Я помню юношеские оргии, разгульные
минуты, хватавшие иногда через край; я не помню ни одной безнравственной истории
в нашем кругу, ничего такого, отчего человек серьезно должен был краснеть, что старался бы забыть, скрыть. Все делалось открыто, открыто редко делается дурное. Половина, больше половины сердца была не туда направлена, где праздная страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на нечистых помыслах и троят пороки.
Отец мой вышел из комнаты и через
минуту возвратился; он принес маленький образ, надел мне на шею и сказал, что им благословил его отец, умирая. Я был тронут, этот религиозный подарок показал мне меру страха и потрясения
в душе старика. Я стал на колени, когда он надевал его; он поднял меня, обнял и благословил.
— Прощайте, — прибавил он через
минуту и вышел. Унтер запер меня на ключ, заметив, что если что нужно, то могу постучать
в дверь.
Офицер, чтоб не компрометировать девушку, как только началась тревога, перелез забор и спрятался
в сарае соседнего дома, выжидая
минуты, чтоб выйти.
Жандарм
в ту же
минуту запустил невероятно большую и шершавую руку
в мой карман.
В скучные
минуты, когда не хотелось читать, я толковал с жандармами, караулившими меня, особенно с стариком, лечившим меня от угара. Полковник
в знак милости отряжает старых солдат, избавляя их от строю, на спокойную должность беречь запертого человека, над ними назначается ефрейтор — шпион и плут. Пять-шесть жандармов делали всю службу.
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно хороших стихотворений, имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт
в жизни, он вовсе не был политическим человеком. Он был очень забавен, любезен, веселый товарищ
в веселые
минуты, bon vivant, [любитель хорошо пожить (фр.).] любивший покутить — как мы все… может, немного больше.
Гааз жил
в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел
в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через
минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился
в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
Мы увиделись на несколько
минут 9 апреля 1835 года, накануне моего отправления
в ссылку.
Я кивнул ему головой, не дожидаясь окончания речи, и быстрыми шагами пошел
в станционный дом.
В окно мне было слышно, как он горячился с жандармом, как грозил ему. Жандарм извинялся, но, кажется, мало был испуган.
Минуты через три они взошли оба, я сидел, обернувшись к окну, и не смотрел на них.
—
В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел с год
в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил
в полк, у меня нрав горячий, но через
минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю
в покое, черт с ним совсем…
Проект был гениален, страшен, безумен — оттого-то Александр его выбрал, оттого-то его и следовало исполнить. Говорят, что гора не могла вынести этого храма. Я не верю этому. Особенно если мы вспомним все новые средства инженеров
в Америке и Англии, эти туннели
в восемь
минут езды, цепные мосты и проч.
В этом захолустье вятской ссылки,
в этой грязной среде чиновников,
в этой печальной дали, разлученный со всем дорогим, без защиты отданный во власть губернатора, я провел много чудных, святых
минут, встретил много горячих сердец и дружеских рук.
И я не читал ее
в почтовой конторе, а тихо шел домой, отдаляя
минуту чтения, наслаждаясь одной мыслию, что письмо есть.
Глубоко грустная нота постоянно звучала
в ее груди; вполне она никогда не исключалась, а только иногда умолкала, поглощенная светлой
минутой жизни.
В тихие и кроткие
минуты я любил слушать потом рассказы об этой детской молитве, которою начиналась одна широкая жизнь и оканчивалось одно несчастное существование. Образ сироты, оскорбленной грубым благодеянием, и рабы, оскорбленной безвыходностью своего положения — молящихся на одичалом дворе о своих притеснителях, — наполнял сердце каким-то умилением, и редкий покой сходил на душу.
…Последнее пламя потухавшей любви осветило на
минуту тюремный свод, согрело грудь прежними мечтами, и каждый пошел своим путем. Она уехала
в Украину, я собирался
в ссылку. С тех пор не было вести об ней.
Часто, гуляя по саду, она вдруг бледнела и, смущенная или встревоженная изнутри, отвечала рассеянно и торопилась домой; я именно
в эти
минуты любил смотреть на нее.
…Я ждал ее больше получаса… Все было тихо
в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке
в передней свою постель, выругался и через
минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной, была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула
в дверях…
В этой гостиной, на этом диване я ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги. Теперь все было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне,
в похоронной обстановке,
в запахе ладана — слова,
минуты, на которых я все же не мог нe останавливаться без нежности.
Витберг, обремененный огромной семьей, задавленный бедностью, не задумался ни на
минуту и предложил Р. переехать с детьми к нему, на другой или третий день после приезда
в Вятку его жены. У него Р. была спасена, такова была нравственная сила этого сосланного. Его непреклонной воли, его благородного вида, его смелой речи, его презрительной улыбки боялся сам вятский Шемяка.
Убедившись однажды, что ее муж — муж ее, она тихонько и ровненько любила его, занималась кухней и бельем, читала
в свободные
минуты романы и
в свое время благополучно родила аптекарю дочь, белобрысую и золотушную.
Я редко говорю о чувствах, но бывают
минуты,
в которые потребность высказаться становится невыносимою, даже теперь.
Его жена, идеал кротости и самоотвержения, испытав все, везет его,
в одну из тихих
минут,
в Девичий монастырь и бросается с ним на колени перед могилой несчастной женщины, прося прощения и заступничества.
Утром я писал письма, когда я кончил, мы сели обедать. Я не ел, мы молчали, мне было невыносимо тяжело, — это было часу
в пятом,
в семь должны были прийти лошади. Завтра после обеда он будет
в Москве, а я… — и с каждой
минутой пульс у меня бился сильнее.
Это уж было поздно, его «пожалуй» было у меня
в крови,
в мозгу. Мысль, едва мелькнувшая за
минуту, была теперь неисторгаема.
—
В том-то все и дело, что, не теряя ни
минуты, надобно придумать, как и что.
В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание
в такие
минуты. Друзья делают большую ошибку, снимая с плеч главного пациента всю ношу. Выдумать надобно занятия для него, если их нет, задавить физической работой, рассеять недосугом, хлопотами.
Архиерей проехал мимо и, увидя отворенные двери
в церкви, остановился и послал спросить, что делается; священник, несколько побледневший, сам вышел к нему и через
минуту возвратился с веселым видом и сказал нам...
Дома мы выпили с шаферами и Матвеем две бутылки вина, шаферы посидели
минут двадцать, и мы остались одни, и нам опять, как
в Перове, это казалось так естественно, так просто, само собою понятно, что мы совсем не удивлялись, а потом месяцы целые не могли надивиться тому же.
А потом, первые дни начинающейся новой жизни,
в которых дорога каждая
минута,
в которые следовало бы бежать куда-нибудь вдаль,
в уединение, проводятся за бесконечными обедами, за утомительными балами,
в толпе, точно на смех.
Мы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие
минуты, как будто их и невесть сколько
в запасе.
Бедные матери, скрывающие, как позор, следы любви, как грубо и безжалостно гонит их мир и гонит
в то время, когда женщине так нужен покой и привет, дико отравляя ей те незаменимые
минуты полноты,
в которые жизнь, слабея, склоняется под избытком счастия…
Ведь были же и у нее
минуты забвения,
в которые она страстно любила своего будущего малютку, и тем больше, что его существование была тайна между ними двумя; было же время,
в которое она мечтала об его маленькой ножке, об его молочной улыбке, целовала его во сне, находила
в нем сходство с кем-то, который был ей так дорог…
Наташа, друг мой, сестра, ради бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы! ужасная была для меня
минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже,
в каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один брат не любит более сестру, как я тебя, — но что я могу сделать?
Все воскресло
в моей душе, я жил, я был юноша, я жал всем руку, — словом, это одна из счастливейших
минут жизни, ни одной мрачной мысли.
Тут было не до разбора — помню только, что
в первые
минуты ее голос провел нехорошо по моему сердцу, но и это минутное впечатление исчезло
в ярком свете радости.