Неточные совпадения
Отец мой почти совсем не служил; воспитанный французским гувернером
в доме набожной и благочестивой тетки, он лет шестнадцати поступил
в Измайловский полк сержантом, послужил до павловского воцарения и вышел
в отставку гвардии капитаном;
в 1801 он уехал за границу и прожил, скитаясь из страны
в страну, до
конца 1811 года.
Толочанов, должно быть, очень любил ее; он с этого времени впал
в задумчивость, близкую к помешательству, прогуливал ночи и, не имея своих средств, тратил господские деньги; когда он увидел, что нельзя свести
концов, он 31 декабря 1821 года отравился.
Изредка отпускал он меня с Сенатором
в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же горя, сколько радости. Сенатор приезжал со мною
в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде
конца. Театр был у Арбатских ворот,
в доме Апраксина, мы жили
в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад
в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он сиживал на лавочке
в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно
в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого
конца, круто подогнувши третий палец под него.
Поехал и Григорий Иванович
в Новоселье и привез весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни с большой дороги порубки не бросаются
в глаза. Сенатор после раздела, на худой
конец, был пять раз
в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Этот Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным
в послании к Лукуллу, был министр народного просвещения С. С. (еще не граф) Уваров, Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег
в памяти образчики всех наук, их казовые
концы или, лучше, начала.
Весь медицинский факультет, студенты и лекаря en masse [
в полном составе (фр.).] привели себя
в распоряжение холерного комитета; их разослали по больницам, и они остались там безвыходно до
конца заразы.
Судьбе и этого было мало. Зачем
в самом деле так долго зажилась старушка мать? Видела
конец ссылки, видела своих детей во всей красоте юности, во всем блеске таланта, чего было жить еще! Кто дорожит счастием, тот должен искать ранней смерти. Хронического счастья так же нет, как нетающего льда.
Пока еще не разразилась над нами гроза, мой курс пришел к
концу. Обыкновенные хлопоты, неспаные ночи для бесполезных мнемонических пыток, поверхностное учение на скорую руку и мысль об экзамене, побеждающая научный интерес, все это — как всегда. Я писал астрономическую диссертацию на золотую медаль и получил серебряную. Я уверен, что я теперь не
в состоянии был бы понять того, что тогда писал и что стоило вес серебра.
Сначала ему было трудно читать, потом, одушевляясь более и более, он громко и живо дочитал поэму до
конца.
В местах особенно резких государь делал знак рукой министру. Министр закрывал глаза от ужаса.
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно ждал
конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а
в летах человек осторожен и редко увлекается.
— К моей рубашке она не идет, — сказал он мне, — но запонку вашу я сохраню до
конца жизни и наряжусь
в нее на своих похоронах.
Развязный от природы и изощривший свои способности многосторонним воспитанием
в таборе акробатов и
в пересыльных арестантских партиях, с которыми прошел с одного
конца России до другого, он сделался лихим дельцом.
Анекдотам и шалостям Чеботарева не было
конца; прибавлю еще два. [Эти два анекдота не были
в первом издании, я их вспомнил, перечитывая листы для поправки (1858). (Прим. А. И. Герцена.)]
Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями, ехал торжественно
в Верхотурье. Третья повозка везла целый курятник, — курятник, едущий на почтовых! По дороге он увез с нескольких станций приходные книги, перемешал их, поправил
в них цифры и чуть не свел с ума почтовое ведомство, которое и с книгами не всегда ловко сводило
концы с
концами.
— Это так у нас, домашнее выражение. Скучно, знаете, при наказании, ну, так велишь сечь да куришь трубку; обыкновенно к
концу трубки и наказанию
конец — ну, а
в экстренных случаях велишь иной раз и на две трубки угостить приятеля. Полицейские привычны, знают примерно сколько.
Полусвятые и полубродяги, несколько поврежденные и очень набожные, больные и чрезвычайно нечистые, эти старухи таскались из одного старинного дома
в другой;
в одном доме покормят,
в другом подарят старую шаль, отсюда пришлют крупок и дровец, отюда холста и капусты, концы-то кой-как и сойдутся.
С производством
в чины и с приобретением силы при дворе меняются буквы
в имени: так, например, граф Строганов остался до
конца дней Сергеем Григорьевичем, но князь Голицын всегда назывался Сергий Михайлович.
Надобно было положить этому
конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я говорил ему о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли
в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
К
концу вечера магистр
в синих очках, побранивши Кольцова за то, что он оставил народный костюм, вдруг стал говорить о знаменитом «Письме» Чаадаева и заключил пошлую речь, сказанную тем докторальным тоном, который сам по себе вызывает на насмешку, следующими словами...
Старика схватили, и император велел зажечь с четырех
концов село, а жителей выслать
в Сибирь на поселение.
Старик прослыл у духоборцев святым; со всех
концов России ходили духоборцы на поклонение к нему, ценою золота покупали они к нему доступ. Старик сидел
в своей келье, одетый весь
в белом, — его друзья обили полотном стены и потолок. После его смерти они выпросили дозволение схоронить его тело с родными и торжественно пронесли его на руках от Владимира до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где он схоронен; они уверены, что он при жизни имел уже дар делать чудеса и что его тело нетленно.
Она у нас прожила год. Время под
конец нашей жизни
в Новгороде было тревожно — я досадовал на ссылку и со дня на день ждал
в каком-то раздраженье разрешения ехать
в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
К
концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, —
в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Не одни железные цепи перетирают жизнь; Чаадаев
в единственном письме, которое он мне писал за границу (20 июля 1851), говорит о том, что он гибнет, слабеет и быстрыми шагами приближается к
концу — «не от того угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое по этому самому пагубнее первого».
Мы думаем, что Россия не так не способна к нему, и на этом сходимся с славянами. На этом основана наша вера
в ее будущность. Вера, которую я проповедовал с
конца 1848 года.
Помирятся ли эти трое, померившись, сокрушат ли друг друга; разложится ли Россия на части, или обессиленная Европа впадет
в византийский маразм; подадут ли они друг другу руку, обновленные на новую жизнь и дружный шаг вперед, или будут резаться без
конца, — одна вещь узнана нами и не искоренится из сознания грядущих поколений, это — то, что разумное и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма.
Как они ни бились
в формах гегелевской методы, какие ни делали построения, Хомяков шел с ними шаг
в шаг и под
конец дул на карточный дом логических формул или подставлял ногу и заставлял их падать
в «материализм», от которого они стыдливо отрекались, или
в «атеизм», которого они просто боялись.
«Аксаков остался до
конца жизни вечным восторженным и беспредельно благородным юношей; он увлекался, был увлекаем, но всегда был чист сердцем.
В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шел по улице; К. Аксаков ехал
в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.
Разум, мысль на
конце — это заключение; все начинается тупостью новорожденного; возможность и стремление лежат
в нем, но, прежде чем он дойдет до развития и сознания, он подвергается ряду внешних и внутренних влияний, отклонений, остановок.
Не таков Люцифер
в «Каине»; это печальный ангел тьмы, на его лбу тускло мерцает звезда горькой думы, полного внутреннего распадения,
концы которого не сведешь.
Надобно иметь много храбрости, чтоб признаваться
в таких впечатлениях, которые противоречат общепринятому предрассудку или мнению. Я долго не решался при посторонних сказать, что «Освобожденный Иерусалим» — скучен, что «Новую Элоизу» — я не мог дочитать до
конца, что «Герман и Доротея» — произведение мастерское, но утомляющее до противности. Я сказал что-то
в этом роде Фогту, рассказывая ему мое замечание о концерте.
— Что же это значит? Пользуясь тем, что я
в тюрьме, вы спите там,
в редакции. Нет, господа, эдак я откажусь от всякого участия и напечатаю мой отказ, я не хочу, чтоб мое имя таскали
в грязи, у вас надобно стоять за спиной, смотреть за каждой строкой. Публика принимает это за мой журнал, нет, этому надобно положить
конец. Завтра я пришлю статью, чтоб загладить дурное действие вашего маранья, и покажу, как я разумею дух,
в котором должен быть наш орган.
…Музыка гремит, кареты подъезжают… Не знаю, как это случилось, но я заснул; кто-то отворил дверь и разбудил меня… Музыка гремит, кареты подъезжают,
конца не видать… Они
в самом деле его убьют!