Неточные совпадения
Пить чай в трактире имеет другое значение для слуг. Дома ему чай не в чай; дома ему
все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар; дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую
минуту барин может позвонить. В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.
Ребячья вера во
все чудесное заставляет трусить взрослого мужчину, и та же ребячья вера утешает его в самые тяжелые
минуты.
Долго я сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мной, и эти
минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес;
все было так синё, синё, а на душе темно, темно».
От сеней до залы общества естествоиспытателей везде были приготовлены засады: тут ректор, там декан, тут начинающий профессор, там ветеран, оканчивающий свое поприще и именно потому говорящий очень медленно, — каждый приветствовал его по-латыни, по-немецки, по-французски, и
все это в этих страшных каменных трубах, называемых коридорами, в которых нельзя остановиться на
минуту, чтоб не простудиться на месяц.
И с этой
минуты (которая могла быть в конце 1831 г.) мы были неразрывными друзьями; с этой
минуты гнев и милость, смех и крик Кетчера раздаются во
все наши возрасты, во
всех приключениях нашей жизни.
Когда они
все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как в эти
минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И к тому же они действительно
все были даже наружно очень красивы.
Прошли две-три
минуты — та же тишина, но вдруг она поклонилась, крепко поцеловала покойника в лоб и, сказав: «Прощай! прощай, друг Вадим!» — твердыми шагами пошла во внутренние комнаты. Рабус
все рисовал, он кивнул мне головой, говорить нам не хотелось, я молча сел у окна.
Иная восторженность лучше всяких нравоучений хранит от истинных падений. Я помню юношеские оргии, разгульные
минуты, хватавшие иногда через край; я не помню ни одной безнравственной истории в нашем кругу, ничего такого, отчего человек серьезно должен был краснеть, что старался бы забыть, скрыть.
Все делалось открыто, открыто редко делается дурное. Половина, больше половины сердца была не туда направлена, где праздная страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на нечистых помыслах и троят пороки.
Через
минуту я заметил, что потолок был покрыт прусскими тараканами. Они давно не видали свечи и бежали со
всех сторон к освещенному месту, толкались, суетились, падали на стол и бегали потом опрометью взад и вперед по краю стола.
В скучные
минуты, когда не хотелось читать, я толковал с жандармами, караулившими меня, особенно с стариком, лечившим меня от угара. Полковник в знак милости отряжает старых солдат, избавляя их от строю, на спокойную должность беречь запертого человека, над ними назначается ефрейтор — шпион и плут. Пять-шесть жандармов делали
всю службу.
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно хороших стихотворений, имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в жизни, он вовсе не был политическим человеком. Он был очень забавен, любезен, веселый товарищ в веселые
минуты, bon vivant, [любитель хорошо пожить (фр.).] любивший покутить — как мы
все… может, немного больше.
— В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе, вы, кажется,
все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через
минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем…
Проект был гениален, страшен, безумен — оттого-то Александр его выбрал, оттого-то его и следовало исполнить. Говорят, что гора не могла вынести этого храма. Я не верю этому. Особенно если мы вспомним
все новые средства инженеров в Америке и Англии, эти туннели в восемь
минут езды, цепные мосты и проч.
В этом захолустье вятской ссылки, в этой грязной среде чиновников, в этой печальной дали, разлученный со
всем дорогим, без защиты отданный во власть губернатора, я провел много чудных, святых
минут, встретил много горячих сердец и дружеских рук.
А спондей английских часов продолжал отмеривать дни, часы,
минуты… и наконец домерил до роковой секунды; старушка раз, вставши, как-то дурно себя чувствовала; прошлась по комнатам —
все нехорошо; кровь пошла у нее носом и очень обильно, она была слаба, устала, прилегла, совсем одетая, на своем диване, спокойно заснула… и не просыпалась. Ей было тогда за девяносто лет.
Она
вся состояла из хороших манер и никогда ни на
минуту не забывалась.
…Я ждал ее больше получаса…
Все было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою постель, выругался и через
минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной, была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула в дверях…
В этой гостиной, на этом диване я ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги. Теперь
все было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана — слова,
минуты, на которых я
все же не мог нe останавливаться без нежности.
Его жена, идеал кротости и самоотвержения, испытав
все, везет его, в одну из тихих
минут, в Девичий монастырь и бросается с ним на колени перед могилой несчастной женщины, прося прощения и заступничества.
— Я не мог остаться во Владимире, я хочу видеть NataLie — вот и
все, а ты должен это устроить, и сию же
минуту, потому что завтра я должен быть дома.
— В том-то
все и дело, что, не теряя ни
минуты, надобно придумать, как и что.
В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание в такие
минуты. Друзья делают большую ошибку, снимая с плеч главного пациента
всю ношу. Выдумать надобно занятия для него, если их нет, задавить физической работой, рассеять недосугом, хлопотами.
Он был тогда во
всей силе своего развития; вскоре приходилось и ему пройти скорбным испытанием;
минутами он будто чувствовал, что беда возле, но еще мог отворачиваться и принимать за мечту занесенную руку судьбы.
Наташа, друг мой, сестра, ради бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их
всех — они мерзавцы! ужасная была для меня
минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже, в каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один брат не любит более сестру, как я тебя, — но что я могу сделать?
Все воскресло в моей душе, я жил, я был юноша, я жал
всем руку, — словом, это одна из счастливейших
минут жизни, ни одной мрачной мысли.
Гегель держался в кругу отвлечений для того, чтоб не быть в необходимости касаться эмпирических выводов и практических приложений, для них он избрал очень ловко тихое и безбурное море эстетики; редко выходил он на воздух, и то на
минуту, закутавшись, как больной, но и тогда оставлял в диалектической запутанности именно те вопросы, которые
всего более занимали современного человека.
С этой
минуты он его не выпускал из рук до тех пор, пока
вся Россия с восторгом перечитывала песни Кольцова.
Я испытал в эту
минуту, насколько тягостнее всякий удар семейному человеку, удар бьет не его одного, и он страдает за
всех и невольно винит себя за их страдания.
«…Поймут ли, оценят ли грядущие люди
весь ужас,
всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания — почки, из которых разовьется их счастие. Поймут ли они, отчего мы лентяи, ищем всяких наслаждений, пьем вино и прочее? Отчего руки не подымаются на большой труд, отчего в
минуту восторга не забываем тоски?.. Пусть же они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснем: мы заслужили их грусть!»
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев был почти
все время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими
минутами того времени мы обязаны ему. Великая сила любви лежала в этой личности. Со многими я был согласнее в мнениях, но с ним я был ближе — там где-то, в глубине души.
Не сердитесь за эти строки вздору, я не буду продолжать их; они почти невольно сорвались с пера, когда мне представились наши московские обеды; на
минуту я забыл и невозможность записывать шутки, и то, что очерки эти живы только для меня да для немногих, очень немногих оставшихся. Мне бывает страшно, когда я считаю — давно ли перед
всеми было так много, так много дороги!..
С души сошла черная пелена, твой образ воскрес передо мной во
всей ясности своей, и я протянул тебе руку в Париже так же легко и любовно, как протягивал в лучшие, святые
минуты нашей московской жизни.
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: «Господа, извините меня, я вас оставлю на
минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диц — немец, я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь».
Но оно и не прошло так: на
минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса.
Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескали автору. Толки в гостиных предупредили меры правительства, накликали их. Немецкого происхождения русский патриот Вигель (известный не с лицевой стороны по эпиграмме Пушкина) пустил дело в ход.
Все это занимает, рассеивает, раздражает, сердит, и на колодника или сосланного чаще находят
минуты бешенства, чем утомительные часы равномерного, обессиливающего отчаяния людей, потерянных на воле в пошлой и тяжелой среде.
В первую
минуту, когда Хомяков почувствовал эту пустоту, он поехал гулять по Европе во время сонного и скучного царствования Карла X, докончив в Париже свою забытую трагедию «Ермак» и потолковавши со всякими чехами и далматами на обратном пути, он воротился.
Все скучно! По счастию, открылась турецкая война, он пошел в полк, без нужды, без цели, и отправился в Турцию. Война кончилась, и кончилась другая забытая трагедия — «Дмитрий Самозванец». Опять скука!
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после
всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту
минуту ссоры!» [«Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]
У нового духовенства не было понудительных средств, ни фантастических, ни насильственных; с той
минуты, как власть выпала из их рук, у них было одно орудие — убеждение, но для убеждения недостаточно правоты, в этом
вся ошибка, а необходимо еще одно — мозговое равенство!
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и видел, как смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом в могилу. Эта жизнь была
все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не предал своей горести ни на
минуту одуряющей мысли о свидании за гробом.
Тупые консерваторы и революционеры алжирски-ламартиновского толка помогали плутам и пройдохам, окружавшим Наполеона, и ему самому в приготовлении сетей шпионства и надзора, чтоб, растянувши их на
всю Францию, в данную
минуту поймать и задушить по телеграфу, из министерства внутренних дел и Elysée,
все деятельные силы страны.
Действительно, он сказал правду: комната была не только не очень хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на
минуту в залу. Там
все еще пили, кричали, играли в карты и домино какие-то французы. Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил, имею ли я время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.
С той
минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура — на душе стало легко,
все настроилось на свободный человеческий диапазон и так осталось до той
минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в полы, сел в карету и уехал в Лондон.