Неточные совпадения
— Владыко святый! — начал тысяцкий Есипов. — Ты сам видишь, что всю судную власть забирает себе наместник великокняжеский. Когда это бывало? Когда новгородцы так низко клонили свои шеи, как теперь перед правителем московским? Когда язык наш осквернялся доносами ложными, кто из нас
был продавцам своего отечества? Упадыш? Казнь Божия совершилась над ним! Так да погибнут новые предатели — Назарий и Захарий. Мы выставляли
князю московскому его оскорбителей, выставь и он нам наших!
Мы обошлемся сперва с
князем, обвиним предателей и поклонимся ему; предатели
будут наказаны собственным грозным судом своей совести, а от нас да
будут они преданы анафеме!
Там действительно уже
были налицо все их единомышленники: сам тысяцкий Есипов, степенный посадник Фома, посадник Кирилл, главный купеческий староста Марк Панфильев, из житых людей [Обывателей.], Григорий Куприянов, Юрий Репехов и другие старосты концов: Наровского, Горчанского, Загородского и Плотницкого, некоторые чтимые в Новгороде купцы, гости и именитые, наконец, такая же знатная и богатая вдова, как и Марфа, Наталья Иванова, которая хвасталась, что великий
князь Иоанн, в бытность свою в Новгороде в 1475 году, ни у кого так не
был роскошно угощен, как у ней.
— И вестимо! — подхватили слушатели. — Московский
князь нас не
поит, не кормит, а нас же обирает: что ж нам менять головы на шапки. Званых гостей мы примем, а незваных проводим. Умрем за святую Софию!
Подьячий Родька Косой, как кликали его бояре, чинно стоял в углу первого стола и по мере надобности раскапывал столбцы и, сыскав нужное, прочитывал вслух всему собранию написанное. Давно уже шел спор о «черной, или народной, дани». Миром положено
было собрать двойную и умилостивить ею великого
князя. Такого мнения
было большинство голосов.
— Ишь, требует веча! Самого двора Ярославлева. Мы и так терпели его самовластие, а то отдать ему эти святилища прав наших. Это значит торжественно отречься от них! Новгород судится своим судом. Наш Ярославль Великий заповедывал хранить его!.. Месть Божия над нами, если мы этого не исполним! Московские триуны
будут кичиться на наших местах и порешат дела и властвовать над нами! Мы провидели это; все слуги — рабы московского
князя — недруги нам. Кто за него, мы на того!
— Да что владыко? Он за
князя подает голос, стало
быть, супротив нас!
Не я ли выкланял у московского
князя гибнувшие права наши и настоял:
быть Новгороду Великим?
— А если Иоанну не любо
будет наше послание, — заметил
князь Шуйский, — чего должны ожидать тогда?
Все это, как и колоссальная изразцовая печь, указывало, что светлица
была некогда обитаема не Савелием с Агафьей, а ближними боярами великого
князя.
— Да
было бы за что и тронуть, — вмешалась в разговор Агафья, — ведь мы — москвичи, суд найдем: нас, рабов своих, ни боярин наш, ни сам
князь великий в обиду не даст всяким заезжим.
— Если бы не измена Упадыша [Новгородский житель, тайный доброжелатель великого
князя Иоанна, заколотивший 55 пушек своих земляков, за что
был мучительно казнен правителями Новгорода.] с его единомышленниками, брызнул бы на московитян такой огненный дождь, что сразу спалил бы их, а гордыня стены Новгорода окрасилась бы кровью новых врагов и еще краше заалела бы.
Боярин наш прозывается Алексеем Полуевктовичем, он
был в чести у великого
князя, а жена его, боярыня Наталья Никоновна, у великой княгини Марьи Михайловны [Первая супруга Иоанна
была тверская княжна.] — первой любимицей.
— Ну, да… послушай, — прервал его Назарий, — всем я
был доволен, на душе светло, на сердце легко, да только вот сьякшался с тобою, и думаешь ты, не узнал я, что нашептывал тебе московский наместник, как одарил тебя щедро великий
князь в Москве. Он наметил тебя на поклон к нему как вечевого дьяка, зная, что звание это почетно. Так-то, хоть от рук твоих не пахнет, но я знаю, что они давно уже смазаны московским золотом.
Хотя дворец находился недалеко от собора, но во время парадного шествия, для соблюдения церемониала, великому
князю подан
был праздничный возок, запряженный шестью рослыми лошадьми ногайского привода. Шлеи у лошадей
были червчатые, уздечки наборные, серебряно-кольчатые; отделан возок
был посеребренным железом и обит снаружи лазуревым сафьяном, а внутри голубою полосатою камкою, седельные подушки
были малиновые шелковые с золотою бахромою. Бока возка
были расписаны золотом, а колеса и дышло крашеные.
Быть представленными
князю и
было целью приезда новгородцев, и потому обещание Стриги-Оболенского пришлось им очень кстати.
С 1425 по 1462 год в Москве
был великим
князем внук Дмитрия Донского, Василий Васильевич Темный. Много этот
князь потерпел несчастий на своем веку, но великое удовольствие доставлял ему подраставший сын. Слепой
князь презирал духом великую будущность сына, и, кроме того, эта будущность
была ему предсказана, когда Иван
был еще отроком.
Кардинал начал
было разговор о вере, но когда митрополит изложил ему всю римскую неправду, он замолчал, сказав, что не взял с собой нужных книг, не ожидая спора, так как Иван Фрязин говорил в Риме, что здесь все согласны на соединение веры. Ему отвечали, что вольно им
было верить. Фрязин-де никаких грамот с собой о том не имел, и за ложь великий
князь прогонит его с очей своих.
В глазах своих подданных Иоанн Васильевич уже стал монархом, требующим беспрекословного повиновения и строго карающим за ослушание, возвысился до недосягаемой царственной высоты, перед которою бояре и
князья одного с ним корня должны
были благоговейно преклоняться наравне с последним из его подданных.
До него
князья московские, начиная с Ивана Даниловича Калиты, и московский народ, словно молча, не понимая друг друга, трудились над освобождением от татар, и в этой молчаливой работе, в этой тайне, которую знали все, но и друг другу не высказывали, — чувствовали свою силу и свое превосходство над жителями прочих русских областей, которые жили сами по себе, а об общем деле не помышляли и тяготы его не несли, каковы
были, например, новгородцы.
Теперь дело
было сделано: от Орды Русь
была свободна. Народ русский, единый по крови, по вере и языку, имел вместо многих
князей одного государя. Удачи победы и великий ум Иоанна III еще более возвысили мнение русских о самих себе и о величии своего государя.
По новгородским хартиям значилось, что пригород Москвы — Торжок и окружные земли издавна
были под властию Великого Новгорода, но дед Иоанна III, великий
князь Василий Дмитриевич, завоевал их и оставил за собою, по договорным же грамотам с сыном, великим
князем Василием Васильевичем, прозванным Темным, Торжок снова обратился под власть новгородского веча, а прочие земли остались как бы затаенные за Москвою и помину объявить не
было.
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского
князя. — «Наши деды и отцы
были уже чересчур уступчивы ненасытным московским
князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а остались дети, которые не могут сжать меча своего слабою рукою. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собою».
Думали, думали, с чего бы начать действовать. Явно напасть на владения великого
князя не хотели, а может
быть и не смели, и потому начали действовать исподтишка, понемногу, захватя доходы его, воды и земли, заставляли присягать народ только именем Великого Новгорода, а о
князе умалчивали, наконец, схватили великокняжеского наместника и послов и властию веча заключили их под стражу.
После отъезда Ананьина, великий
князь послал боярина Селиванова с грамотою псковитянам, приглашая их, в случае войны,
быть готовыми выступить в поход с московскими дружинами против ослушников.
Псковитяне предложили новгородцам свое посредничество между ними и великим
князем, но совет новгородский им отвечал: «Если вы добросовестны и нам не вороги, а добрые соседи, то вооружайтесь и станьте за нас против самовластия московского, а кланяться вашему владыке не хотим, потому что считаем это дело зазорным, да и ходатайства вашего не желаем, а коли вы согласны на наше предложение, то дайте знать и мы сами
будем вам всегда верны и дружественны».
Это не устрашило новгородцев, они надеялись на собственные свои силы и на мужество всегда могучих сынов святой Софии, как называли они себя, продолжали своевольничать и не пускали на вече никого из московских сановников. В это время король польский прислал в Новгород послом своего воеводу,
князя Михаила Оленьковича, и с ним прибыло много литовских витязей. Зачем
было прислано это посольство, долго никто не знал, тем более, что смерть новгородского владыки Ионы отвлекла внимание от заезжих гостей.
— Он вами выбран — и принят
был мною с честью. Я готов жаловать вас, мою отчину, и всегда, если вы чистосердечно признаете вину свою и не забудете, что мои предки чествовались великими
князьями Новгорода и всей Руси.
Новгородцы продолжали их чествовать как представителей Иоанна, и убеждали их, что от последнего зависит навсегда оставаться другом святой Софии, а между тем в Двинскую землю
был уже отправлен воевода,
князь суздальский Василий Шуйский-Гребенка, охранять ее от внезапного вторжения московской рати.
Вскоре от великого
князя Иоанна
была получена грамота, в которой он уговаривал мятежников смириться. Митрополит в припись увещевал их на то же самое и, соболезнуя о народе русском, писал, что вдаются они в ересь нечестивую, как в сети дьявола.
Среди новгородцев
было много новобранцев, а потому войско их не выдержало натиска дружин
князя Холмского и боярина Федора Давыдовича и бежало.
За эти три года до приезда Назария в Москву, великий
князь посетил Новгород,
был встречен с почестями и в особенности среди новгородских сановников отличил Назария.
Все бояре, которых считалось при великом
князе Иоанне III Васильевиче до двадцати,
были в светлом, то
есть праздничном платье, степенно раскланивались между собою и с придворными и с удивлением, искоса, посматривали на новых лиц — на Назария и Захария.
Великий
князь, одетый в богато убранную из золотой парчи ферязь, по которой ярко блестели самоцветные каменья и зарукавья которой пристегивались алмазными, величиною с грецкий орех, пуговицами, в бармы [Оплечья.], убранные яхонтами, величественно сидел на троне с резным высоким задом из слоновой кости, стоявшем на возвышении и покрытом малинового цвета бархатной полостью с серебряной бахромою; перед ним стоял серебряный стол с вызолоченными ножками, а сбоку столбец с полочками [Этажерка.], на которых
была расставлена столовая утварь из чистого литого серебра и золота.
Князь Михаил Верейский, отец Василия Верейского, давно
был у него и поднес ему серебряное блюдо, полное разных дорогих каменьев.
Перед ними стоял тот, слава о чьих подвигах широкой волной разливалась по тогдашней Руси, тот, чей взгляд подкашивал колена у
князей и бояр крамольных, извлекал тайны из их очерствелой совести и лишал чувств нежных женщин. Он
был в полной силе мужества, ему шел тридцать седьмой год, и все в нем дышало строгим и грозным величием.
— Даю тебе клятву, — перебил его великий
князь, — ни одна кровинка не скатится на родную землю твою, если они не
будут упорствовать… И даже тогда я постараюсь сберечь ее от погибели — ведь она русская, моя…
Остзейские провинции
были некогда достоянием Великого Новгорода и полоцких
князей.
Роковая запись новгородская
была получена накануне, и великий
князь повелел для выслушания ее собраться всем ближним своим боярам в думную палату для окончательного разрешения дела относительно вольной отчины своей — Великого Новгорода.
К назначенному, по обычаю того времени, раннему часу думная палата великокняжеская
была полна. Сам великий
князь восседал на стуле из слоновой кости с резною спинкою, покрытом бархатною полостью малинового цвета с золотою бахромою.
Когда известная уже читателям запись
была прочитана, лицо великого
князя сделалось сумрачно, бояре и
князья стали переглядываться между собою, поглаживать свои бороды, приготовляясь говорить, но, видимо, никто первый не решался нарушить торжественную тишину. Иоанн Васильевич обвел глазами собрание, остановив на несколько мгновений свой взгляд на Назарии, сидевшем с опущенной долу головой, и на митрополита, погруженного в глубокие, видимо, тяжелые думы.
— Истинно, — сказал
князь Стрига-Оболенский. —
Будем примером в кротости и терпении. Враги наши сами устыдятся, и мы через это жару насыплем на главу их.
— Мы им зададим жару, когда обступим стены домов их! — прервал речь его
князь Семен Ряполовский, — стало
быть, он полюбился им, когда еще старый не совсем простыл, а они…
Когда вы
были ведомы Литвою и платили ей поголовную дань свою, я не обременял вас своею такою же, но только истребовал законной доли своей, установленной веками, дедами и отцами нашими; вы же замышляли прежде и теперь сделаться отступниками от нее, стало
быть и от меня, и хотите опять предаться Литве, несмотря на завещание предков: блюсти повиновение законное старшему удельному
князю Русскому.
«Троекратно увещеваю вас, не забывайте слов апостола: „Бога бойтесь, а
князя чтите“. Состояние града вашего ныне уподобляется древнему Иерусалиму, когда Бог готовился предать его в руки Титовы. Смиритесь же, да прозрят очи души вашей от слепоты своей — и Бог мира да
будет над вами непрестанно, отныне и до века. Аминь».
— Да как же! В случае задирки кого-нибудь Новгород им помога, а в случае утяги с битвы он для них всегда
был теплою пазушкой, — сказал
князь Холмский.
Бояре в присутствии великого
князя всегда говорили между собою не громко, но четкое ухо его не пропускало мимо ушей их слова, несмотря на то, что он порой занимался другим делом. По его наказу Ощера переряжался в разные платья и шнырял между народом, причем его обязанностью
было не говорить, а только слушать, держась его же заповеди: не выпускать, а принимать.
Дела и даже самые мысли
князя Михаила
были нанизаны перед ним как на ниточке. От этого он и брал все меры осторожности, оттого про него и говорили в народе...
Великому
князю подвели богато убранного вороного коня, покрытого алой бархатной попоной, унизанной жемчугом и самоцветными камнями. Уздечка на нем
была наборная из сереброчеканных колец.
Князь Василий Верейский, сжимая острогами крутые бока своего скакуна, уже гарцевал перед теремом княжны Марии, племянницы великой княгини Софьи Фоминишны. Наличник шлема его
был поднят, на шишаке развевались перья, а молодецкая грудь
была закована в блестящую кольчугу.