Между тем
псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно
молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
А он между тем, объятый пылом и жаром битвы, жадный заслужить навязанный на руку подарок, понесся, как
молодой борзой
пес, красивейший, быстрейший и молодший всех в стае.
Они визжали, лаяли, прыгали и путались на сворах вокруг коней, на которых сидели доезжачие, а те беспрестанно хлопали арапниками, чтобы привести
молодых, не помнивших себя от нетерпения
псов к повиновению.
Отзвонили вечерню во святых церквах; // За Кремлем горит заря туманная, // Набегают тучки на небо, — // Гонит их метелица распеваючи; // Опустел широкий гостиный двор. // Запирает Степан Парамонович // Свою лавочку дверью дубовою // Да замком немецким со пружиною; // Злого пса-ворчуна зубастого // На железную цепь привязывает, // И пошел он домой, призадумавшись, // К
молодой хозяйке за Москву-реку.