Неточные совпадения
— Прости, соколик мой ясный, прости, желанный мой, из одной любви к тебе, моему касатику, все это я, подлая, сделала, захотелось привязать тебя еще пуще к себе и видела я, что хочешь ты иметь от меня ребеночка, а меня Господь наказал за что-то бесплодием, прости, ненаглядный мой, за тебя готова я
жизнь отдать, так люблю тебя, из спины ремни вырезать, пулю вражескую за тебя принять, испытать муку мученическую… — начала, обливаясь слезами, причитать Настасья Федоровна, стараясь поймать в свои объятия ноги отступавшего от нее
графа.
Федор Николаевич встретил своего старого друга с какою-то особенною торжественностью. Это произошло оттого, что только что уехавший
граф Алексей Андреевич в первый раз закинул ему словечко о том, что ему надоела холостая
жизнь и он не прочь жениться.
Скука и однообразие
жизни, проводимой ею в Грузинском монастыре, как сам
граф называл впоследствии свою усадьбу, более или менее объясняют, хотя, конечно, не извиняют обе стороны
жизни полновластной экономки.
Он находился между страхом и надеждою, но, увы, не страхом ответственности перед
графом Аракчеевым, его господином, от мановения руки которого зависела не только его служба, но, пожалуй, и самая
жизнь, и не надежда, что мимо его пройдет чаша опасного расположения или просто каприза сластолюбивой графской фаворитки, а напротив, между страхом, что она призывает его именно только по поводу мучащей ее мозоли, и надеждою, что его молодецкая внешность — ему не раз доводилось слыхать об этом из уст женщин — доставит ему хотя мгновение неземного наслаждения.
Пронесся год, не принеся с собой никаких перемен в его
жизни, разве усугубив тяжесть его положения; так как
граф за последнее время редко навещал Грузино, а полновластная Настасья на свободе предавалась бесшабашным кутежам, требуя, чтобы он разделял их с нею и отвечал на ее давно уже надоевшие ему да к тому же еще пьяные ласки.
Зимний сезон уже давно окончился, балы, приемы и выезды прекратились,
жизнь Натальи Федоровны после шумного медового месяца потекла более однообразно. Начался и прошел апрель, наступили первые числа мая, и
граф Алексей Андреевич приказал готовиться к переезду на лето в Грузино.
Тому, что Наталья Федоровна не знала о существовании знаменитой фаворитки своего мужа, о чем знала и говорила вся тогдашняя Россия и даже Европа, она была обязана замкнутости своей девичьей
жизни; отец и мать не решились посвятить ее в это, даже когда она сделалась невестою
графа, причем первый ограничился, как мы видели, коротким объяснением с Алексеем Андреевичем, две горничные Натальи Федоровны, перешедшие с нею в дом
графа, также находились относительно Минкиной в полной неизвестности.
Граф Алексей Андреевич, войдя в полную ничем не нарушаемого порядка колею грузинской
жизни, занятый начавшимися постройками, не заметил перемену в отношении к нему молодой графини, да и перемена эта, кстати сказать, не была резка, так как отношения между супругами были уже давно холодны.
Граф первые дни также был в некотором смущении, он ожидал каждый день, что сплетни грузинских кумушек, на роток которых, согласно русской пословице, нельзя было накинуть платок никакой строгостью, дойдут до его молодой жены и ему придется, быть может, давать ей неприятное объяснение, но ровное расположение духа графини, о чем последняя тотчас же сообщила ему, постепенно его успокоило, и он начал надеяться, что его привычки и порядок
жизни ничем не будут нарушены.
Вся дворня и все село находились в тревожном ожидании этого торжества; одна молодая графиня безучастно переживала день за днем с удручающим душу однообразием, даже приезжавшие на поклон к всевластному
графу петербургские гости не вносили оживления в
жизнь молодой женщины, все еще находившейся под мучительным кошмаром несбывшихся грез и мечтаний, — кошмаром, который, казалось, продолжится бесконечно.
У Натальи Федоровны мелькнула даже однажды мысль пригласить погостить к себе Катю Бахметьеву, которая в довольно частых и длинных письмах жаловалась на скуку и однообразие
жизни летом в Петербурге и весьма прозрачно намекала, что не отказалась бы провести даже месяц где-нибудь в деревне. „В Грузине у вас, говорят, совсем рай“, — писала хитрая девушка, не забывавшая в каждом письме посылать свой сердечный привет
графу Алексею Андреевичу.
Граф Алексей Андреевич присутствовал на всех панихидах, к которым, ввиду последнего обстоятельства, аккуратно и неукоснительно собирались почти все высокопоставленные лица, даже и незнавшие при
жизни покойного. Они считали своей обязанностью отдать последний долг «тестю всесильного Аракчеева».
Трудно было найти два более противоположные существа, злосчастным роком связанные между собою на всю
жизнь, чем
граф и графиня Аракчеевы.
Семейный разлад, все более и более обострявшийся, казалось, не замечался
графом Алексеем Андреевичем, жившим исключительно государственною
жизнью и считавшим и дом свой только частью той государственной машины, управление которой ему вверено Высочайшею властью.
К тому же он был человеком, скрывавшим от самых близких ему людей свои мысли и предположения и не допускавшим себя до откровенной с кем-либо беседы. Это происходило, быть может, и от гордости, так как он одному себе обязан был своим положением, но
граф не высказывал ее так, как другие. Пошлого чванства в нем не было. Он понимал, что пышность ему не к лицу, а потому вел
жизнь домоседа и в будничной своей
жизни не гнался за праздничными эффектами. Это был «военный схимник среди блестящих собраний двора».
Весь строй его домашней
жизни продолжал оставаться по своей внешности в той же заранее строго определенной им форме, всюду царил образцовый порядок, все исполняли возложенные на них обязанности, в приемные дни и часы гостиные графини были полны визитерами, принимаемыми по выбору
графа, графиня аккуратно отвечала на визиты — все, следовательно, обстояло, по мнению Алексея Андреевича, совершенно благополучно.
В то время, когда в доме
графа Аракчеева разыгрывалась глухая драма скрытых страданий его молодой жены, задрапированная блеском и наружным деланным счастьем и довольством беспечной светской
жизни, в то время, когда на Васильевском острове, в доме Бахметьевой, зрело зерно другой светской драмы будущего, село Грузино служило театром иной грубой, откровенной по своему цинизму, кровавой по своему исполнению, возмутительной драмы, главными действующими лицами которой были знакомые нам Настасья Минкина, Агафониха, Егор Егорович и Глаша.
Казнокрадство и взяточничество, эти две язвы тогдашней русской администрации, против которых всю свою
жизнь боролся
граф Алексей Андреевич, с особым ожесточением были им преследуемы в бытность его военным министром. Кроме беспощадных исключений уличенных в этих пороках чиновников и примерных их наказаний, Алексей Андреевич прибегал к оглашению поступков не только отдельных личностей, но даже целых ведомств в печати путем приказов.
Дочь в подробности, шаг за шагом, рассказала ей всю свою
жизнь в доме
графа.
Убитым, казалось, безысходным горем голосом начала рассказ Екатерина Петровна. Она описала ей свое падение в Грузине, выставив себя жертвой соблазна
графа, свою
жизнь за последние семь лет, свою сиротскую, горькую долю.
Эта отвратительная сцена, могущая найти себе оправдание лишь в той мучительной сердечной боли, какую должен был испытать при обнаруженных изменах покойной, почти, за последнее время, боготворимой им женщины,
граф Алексей Андреевич, этот «жестокосердный идеалист», каким он остался до конца своей
жизни, казалось, утешила эту боль, а его самого примирила с
жизнью.
При почти затворнической
жизни в Грузине
граф посвятил всю свою деятельность управлению своею обширною вотчиною, состоящею из 15 деревень, вникал в малейшие подробности
жизни: как и кому ходить в церковь, в какие колокола звонить, как ходить с крестным ходом и при других церковных церемониях.
Обо всех мелочах в
жизни каждого крестьянина Аракчеев знал подробно; в каждой деревне было лицо, которое обязано было являться каждое утро лично к самому
графу и подробно рапортовать о случившемся в течение суток.
— Не служба, а
жизнь. Кто не знает
графа, этого жестокого и жесткого человека, у которого нет сердца, который не оценивает трудов своих подчиненных, не уважает даже человеческих их прав, — с горячностью произнес Петр Валерианович, почти до слова повторяя все то, что он несколько дней тому назад говорил своей матери.
Граф Алексей Андреевич был как нельзя более доволен его воспитанием. Ребенок знал Париж, не видав его, знаком был с образом
жизни французов, англичан и итальянцев. Немцев он не любил в образе своего учителя, а потому мало ими занимался.
— Есть еще одно средство, — сказал он после минутного молчания, — попросись в деревню к
графу Алексею Андреевичу. Он устраивает свою усадьбу, ты ему можешь быть во многом полезен, да и сам незаметно развлечешься, это дело будет для тебя ново и интересно. При этом же сельская
жизнь имеет очень благоприятное на нас влияние…
Наскучив бездеятельною
жизнью и невниманием к нему, от скуки и досады, да, кажется, и по совету других,
граф Алексей Андреевич отправился для поправления своего здоровья за границу.
— Вот что, Михаил Андреевич, скажу я вам, — начал
граф, когда Шумский вошел в его кабинет и остановился перед письменным столом, за которым сидел Аракчеев. — Вам, действительно, здесь трудно найти себе занятие, а без дела жить скучно. В мире для вас все потеряно, но есть еще место, где вы можете быть полезным, если не ближним, то, по крайней мере, самому себе. Ваша
жизнь полна горьких заблуждений; пора бы подумать вам о своем спасении и загладить грехи вашей юности молитвою и покаянием.
— Чего не испытаешь, того не знаешь, — продолжал
граф, — может, это и есть ваше настоящее призвание. Я вас не неволю, но по моему мнению, гораздо лучше иметь какое-нибудь верное средство к
жизни, чем томиться неопределенностью своей участи и не иметь ничего верного для своего существования. Подумайте.
С мельчайшими подробностями рассказал он ей свою
жизнь в Москве, свою любовь к Марье Валерьяновне Хвостовой, брат которой служил в военных поселениях
графа Аракчеева и пропал без вести, дуэль с Зыбиным, бегство Хвостовой из родительского дома, свой приезд в Петербург и, наконец, роковое сознание участия в братоубийственном деле, охватившее его на Сенатской площади, его бегство и
жизнь в полуразрушенной барке.
Его почти постоянное присутствие в Петербурге, его почти затворническая
жизнь в доме на Литейной улице, совпавшая с временем, следовавшим за неожиданною катастрофою в Таганроге, далеко, вопреки злорадствующим намекам, не объяснялись страхом со стороны
графа Аракчеева потери власти.
«
Жизнь есть служба! — любил повторять
граф. — Великий князь Николай Павлович, — добавлял он по обыкновению, — совершенно разделяет мое мнение. Еще в молодости, после войны двенадцатого года, раз во время царскосельских маневров он сказал мне замечательные слова, которых я не забуду пока жив. Я записал их слово в слово и выучил наизусть, как катехизис».
Над этим вопросом
граф первый раз в
жизни серьезно задумался.
Покончив с вопросом об отношениях своих с Минкиной,
граф мысленно перенесся ко времени своей женитьбы и кратковременной
жизни с женой.
Двадцатилетнего периода времени как бы не существовало: ее менее чем двухлетняя совместная
жизнь с
графом, казалось ей, окончилась только вчера. Так живо это далекое пережитое и выстраданное ею представилось ей перед моментом свидания с человеком, именем которого, окруженным частью удивлением и уважением, а частью злобною насмешкою и даже проклятиями, была полна вся Россия и который по закону считался ей мужем.
«Восемнадцать лет — это целая
жизнь! — проносилось в ее уме. — Да, несомненно, для нее это более, чем
жизнь, это медленная смерть… Ее
жизнь…» — Наталья Федоровна горько улыбнулась. Эта
жизнь окончилась в тот день, когда она в кабинете своего покойного отца дала слово
графу Алексею Андреевичу Аракчееву быть его женой, момент, который ей пришел на память, когда она поняла внутренний смысл бессвязного бреда больного Хрущева.
Он давил ее, парализовал ее волю и за минуту твердая в своей решимости говорить с
графом Алексеем Андреевичем и добиться от него исполнения ее желания, добиться в первый раз в
жизни, она, оставшись одна в полутемной от пасмурного раннего петербургского утра, огромной приемной, вдруг струсила и даже была недалека от позорного бегства, и лишь силою, казалось ей, исполнения христианского долга, слабая, трепещущая осталась и как-то не сразу поняла слова возвратившегося в приемную после доклада Семидалова, лаконично сказавшего ей...
Графине думалось, что
граф, в душе которого она успела тронуть им самим забытые струны любви к ближнему, сам найдет в их гармонических звуках себе утешение в далеко невеселой, одинокой своей
жизни.
Это не была, таким образом, привязанность отца, не была и ревность любовника, каким не мог быть для свежей молодой девушки одряхлевший от болезни и ударов судьбы Алексей Андреевич, но все же в этой привязанности было какое-то плотское чувство, которое остается всегда в натуре устаревших «женолюбцев», каким всю
жизнь был
граф Аракчеев.
Грузинское имение было отдано государем Николаем Павловичем новгородскому корпусу, вследствие духовного завещания
графа, предоставившего в нем право и выражавшего просьбу государю, после его смерти назначить его наследника по выбору и воле государя императора, если бы он при
жизни себе не назначил такового.