Неточные совпадения
Они шли
на войну, а в России оставались войска молодые, свежие, состоявшие из кадровых
солдат.
Нечего говорить, как жестоко было отправлять
на войну всю эту немощную, стариковскую силу. Но прежде всего это было даже прямо нерасчетливо. Проехав семь тысяч верст
на Дальний Восток, эти
солдаты после первого же перехода сваливались. Они заполняли госпитали, этапы, слабосильные команды, через один-два месяца — сами никуда уж не годные, не принесшие никакой пользы и дорого обошедшиеся казне, — эвакуировались обратно в Россию.
Однажды зашел я
на вокзал, когда уходил эшелон. Было много публики, были представители от города. Начальник дивизии напутствовал уходящих речью; он говорил, что прежде всего нужно почитать бога, что мы с богом начали
войну, с богом ее и кончим. Раздался звонок, пошло прощание. В воздухе стояли плач и вой женщин. Пьяные
солдаты размещались в вагонах, публика совала отъезжающим деньги, мыло, папиросы.
— А у нас что? — продолжал штабс-капитан. — Кто из нас знает, зачем
война? Кто из нас воодушевлен? Только и разговоров, что о прогонах да о подъемных. Гонят нас всех, как баранов. Генералы наши то и знают, что ссорятся меж собою. Интендантство ворует. Посмотрите
на сапоги наших
солдат, — в два месяца совсем истрепались. А ведь принимало сапоги двадцать пять комиссий!
Жадно ловились все известия из Вашингтона.
Солдаты ежедневно ходили
на станции покупать номера «Вестника Маньчжурских Армий». Посредничество Рузвельта принято, уполномоченные России и Японии собираются съехаться… И вдруг приказ Линевича, в котором он приводит царскую к нему телеграмму: «Твердо надеюсь
на доблестные свои войска, что в конце концов они с помощью божиею одолеют все препятствия и приведут
войну к благополучному для России окончанию».
А потом, спаси господи, война начнется. Идет
солдат на войну, верный присяге. Шинелью из кислой шерсти навкось опоясан, ранец на нем и вещевой мешок со всем его имуществом, ружье на плече, патроны в подсумках.
Неточные совпадения
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному //
Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам —
солдат турецкой
войны, крест, медали имею,
на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
После того, как он был произведен в генералы и отправился
на войну,
солдаты его полка поднесли ему медаль в форме сердца с надписью: «Боже, храни тебя за твою к нам благодетель».
«Природное» барство проелось в «Эрмитаже», и выскочкам такую марку удержать было трудно, да и доходы с
войной прекратились, а барские замашки остались. Чтоб прокатиться
на лихаче от «Эрмитажа» до «Яра» да там, после эрмитажных деликатесов, поужинать с цыганками, венгерками и хористками Анны Захаровны — ежели кто по рубашечной части, — надо тысячи три
солдат полураздеть: нитки гнилые, бухарка, рубаха-недомерок…
Но во время турецкой
войны дети и внуки кимряков были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли
на суде, поставщиками
на армию, которые дали огромные заказы
на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским
солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с тех пор пошли бумажные подметки…
на Сухаревке,
на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «
на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».