Неточные совпадения
Подросток пишет: «Нет, мне нельзя жить
с людьми! На сорок лет вперед говорю. Моя идея — угол… Вся
цель моей «идеи» — уединение…» Версилов говорит ему: «Я тоже, как и ты, никогда не любил товарищей».
Иван Карамазов учит: «Так как бога и бессмертия нет, то новому человеку позволительно стать человекобогом, даже хотя бы одному в
целом мире, и
с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится… Все дозволено». Мысли свои Иван сообщает лакею Смердякову, Смердяков убивает отца-Карамазова при молчаливом невмешательстве Ивана. Иван идет в суд доносить на себя. И черт спрашивает его...
— Если бы не было взято так твердо решение мое на завтра, — подумал он вдруг
с наслаждением, — то не остановился бы я на
целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что он замерзнет…»
Но зло, как
цель, совершенно несовместимо
с подвижничеством.
« —
С какими же
целями вы так разблаготворились? — спросил Раскольников.
Раскольников мечется в своей каморке. Морщась от стыда, он вспоминает о последней встрече
с Соней, о своем ощущении, что в ней теперь вся его надежда и весь исход. «Ослабел, значит, — мгновенно и радикально! Разом! И ведь согласился же он тогда
с Соней, сердцем согласился, что так ему одному
с этаким делом на душе не прожить! А Свидригайлов?.. Свидригайлов загадка… Свидригайлов, может быть, тоже
целый исход».
Николай Ростов возвратился
с войны домой и встречается
с Соней. «Он
поцеловал ее руку и назвал ее вы — Соня, Но глаза их, встретившись, сказали друг другу ты и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы».
Оленина тянет к жизни. Сильнее разгорается любовь к красавице Марьянке. Он
с силою схватывает ее наедине, крепко
целует. «Все пустяки, что я прежде думал: и любовь и самоотвержение. Одно есть счастье: кто счастлив, тот и прав, — мелькнуло в его голове».
Алеша говорит: «нутром и чревом хочется любить», «все должны полюбить жизнь больше, чем смысл ее». Толстой не скажет «хочется» и «должны». Он и без того жадно любит жизнь именно нутром и чревом, любит жизнь больше, чем смысл ее. Есть жизнь — есть все. Вопросы о смысле, о
цели осыпаются
с блистающего существа живой жизни, как чуждая шелуха.
У обоих одинаково — мгновенно вспыхнувшее увлечение хорошенькими женщинами, оба
с одинаковою дерзостью стремятся к
цели.
Только по большому недоразумению можно относить Толстого к приверженцам этого «прекрасного зверя». Зверь одинок. Он полон силы жизни, но познавательною интуицией своего инстинкта соприкасается
с миром только для ближайших, практических своих
целей. Высшее, до чего он способен подняться, это — сознание единства со своими детенышами или, — у роевых и стадных животных, — до сознания единства со своей общиной. Живой мир в
целом для животного чужд и нем, он для него — только среда, добыча или опасность.
Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно
целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой.
Упав на колени перед постелью, он держал перед губами руку жены и
целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его
поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Прокофьевны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же,
с тем же правом,
с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
Легко, охотно и просто он ухаживает за Иваном Ильичем, выносит судно, сидит
целыми ночами, держа на плечах ноги Ивана Ильича. «И Ивану Ильичу хорошо было только
с Герасимом. Один Герасим не лгал; по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать это, и просто жалел исчахшего слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его...
Но они не видят, что этим они разрушают
целый сложный, чудесный мир, в котором жизненно-неразрывно все связано одно
с другим.
Ему сообщают, что Москва сгорела. Он рассеянно отвечает: «Да, сгорела, говорят… Это очень жалко». Подводят сына проститься. Андрей чуть заметно улыбается,
с тихой и кроткой насмешкой над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувство. Без радости и нежности
целует он сына, смотрит на плачущую сестру и
с усилием соображает, что плачет она о том, что Николушка останется без отца.
Это-то ощущение единства
с целым и делает Каратаева способным любить жизнь в самой «безвинности ее страданий», смотреть в лицо смерти
с «радостным умилением и тихою торжественностью».
И щекотливой этой темы Толстой больше не касается. Николай объясняется
с огорченною, ревнующею кошечкою-Сонею,
целует ее. Все так чисто, так светло, трогательно и «благообразно». Но мы знаем теперь: вечером заботливая мать приведет в спальню сына крепостную девушку
с испуганными, неподвижными глазами, строго-настрого прикажет ей не противиться ласкам барчука. «Мальчику нельзя без этого». И где тогда весь тот светлый, радостно-чистый мир, в котором живет молодежь Ростовых.
Важно ли понятие «бог», когда в насущном, живом и беспрерывном единении душа молитвенно сливается
с целым вселенной?
«Есть ли мучение на этой новой земле? — спрашивает смешной человек. — На нашей земле мы истинно можем любить лишь
с мучением и только через мучение! Мы иначе не умеем любить. Я хочу, я жажду, в сию минуту,
целовать, обливаясь слезами, лишь одну ту землю, которую я оставил, и не хочу, не принимаю жизни ни на какой иной».
У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение
с целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих, и для умерших, еще большее расширение соприкосновения
с целым вселенной…
Не было бы ни странствий Одиссея, ни самой Троянской войны, если бы боги оставили людей в покое и
с жестоким равнодушием не пользовались ими для своих
целей.
В этом гармоническом чувствовании мирового ритма, в этом признании божественной сущности судьбы коренится та любовь к року, — amor fati, — о которой в позднейших своих работах
с таким восторгом говорит Ницше: «Моя формула для величия человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во всю вечность. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее, — любить ее… Являешься необходимым, являешься частицею рока, принадлежащим к
целому, существуешь в
целом»…
Эллины хорошо знали, что кратковременное дионисическое безумие способно спасать людей от настоящего, длительного безумия: кто противится дионисическим оргиям, учили они, тот сходит
с ума. В Афинах существовал особый дионисический праздник, Эоры, который был учрежден
с целью исцелить афинских женщин от охватившего их массового помешательства.
На сцене аполлинические образы героев бились изо всех сил, стремясь к намеченным
целям, — Дионис через хор говорил зрителям, что стремления тщетны,
цели не нужны, что жизнью правит железная необходимость, и не человеку бороться
с нею.
Такой ставший свободным дух стоит
с радостным и доверчивым фатализмом среди вселенной, веруя, что лишь единичное является негодным, что в
целом все искупается и утверждается, — он не отрицает более…
— Если бы не было взято так твердо решение мое назавтра, — подумал он вдруг
с наслаждением, — то не остановился бы я на
целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо и только плюнул бы на то, что он замерзает!»
Переживания обеих половин спутаются, и получится не стройное
целое, а мешанина,
с которою меньше всего можно жить.
В чем основная истина жизни? В чем ценность жизни, в чем ее
цель, ее смысл? Тысячи ответов дает на эти вопросы человек, и именно множественность ответов говорит о каком-то огромном недоразумении, здесь происходящем. Недоразумение в том, что к вопросам подходят
с орудием, совершенно непригодным для их разрешения. Это орудие — разум, сознание.
«Основная ошибка кроется в том, — говорит Ницше, — что мы, вместо того чтобы понять сознательность лишь как частность в общей системе жизни, — принимаем ее в качестве масштаба, в качестве высшей ценности жизни… Если захотеть достаточно широко поставить
цель жизни, то она не должна бы совпадать ни
с одной категорией сознательной жизни; наоборот, она должна была бы еще объяснять каждую из них, как средство, ведущее к сказанной
цели».
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты
с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И
с ними в славе спорили // Дворянские дома. // Дома
с оранжереями, //
С китайскими беседками // И
с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. // Свои индейки жирные, // Свои наливки сочные, // Свои актеры, музыка, // Прислуги —
целый полк!
— Не то еще услышите, // Как до утра пробудете: // Отсюда версты три // Есть дьякон… тоже
с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе // Час
целый откликается… // Такие жеребцы!..
Стародум(
с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу
целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться
с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Они тем легче могли успеть в своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в один день сбросили
с раската и утопили в реке
целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.