Неточные совпадения
—
Жизнь полюбить больше, чем
смысл ее?
Но пустая форма бессмертия в философском
смысле, — какое содержание она гарантирует? Что-то огромное? «Да почему же непременно огромное?» В душе человека только мрак и пауки. Почему им не быть и там? Может быть, бессмертие — это такой тусклый, мертвый, безнадежный ужас, перед которым страдальческая земная
жизнь — рай?
Какой вообще может быть
смысл в этой
жизни, которая полна ужасов и скорбей?
Жизнь теряет для Левина всякий
смысл. Его тянет к самоубийству. Но рядом с этим наблюдается одно чрезвычайно странное явление. «Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он живет, он не находил ответа и приходил в отчаяние; но когда он переставал спрашивать себя об этом, он как будто знал, и что он такое, и для чего живет, потому что твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он гораздо тверже и определеннее жил, чем прежде».
Лишь благодаря христианским верованиям миллионы людей живут, находя в
жизни смысл.
Не «вложил», даже не «вложу», а только «властен вложить»! И что вложить-то? «С Кити не будет ссор, с гостем буду ласков». И бессмысленная прежде
жизнь вдруг освещается
смыслом! Вот тот живящий хлеб, который, наконец, нашел Левин. Но ведь этот хлеб из папье-маше! Левин искал пищу в игрушечных и оружейных лавках. Очевидно, в одной из игрушечных лавок ему и подсунули этот хлеб.
«
Смысл добра» открывается и Пьеру Безухову в учении масонов. «Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как-то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным». Мы увидим — пребывание в плену дало Пьеру новое, широкое понимание
жизни, и он с чуждым, отказывающимся чувством вспоминает об откровениях масонства.
«
Смысл добра», который они вкладывают в
жизнь, так наглядно мертвен, так уродлив, что вызывает только раздражение, почти отвращение.
Внутренняя сущность его героев совершенно не соответствует тому «
смыслу добра», который они признают за
жизнь.
Мы перебрали, кажется, решительно всех героев Толстого, вкладывающих или пытающихся вложить в
жизнь «
смысл добра».
Люди по мере сил вкладывают в
жизнь «
смысл добра», «забывают себя» для других, а художник говорит: «Это — умирание, это смерть души!» Вареньке недостает «сдержанного огня
жизни».
Инстинкт — это мы уже делаем выводы из Бергсона, — инстинкт немо вбуравливается всеми своими корнями в глубь
жизни, целостно сливается с нею, охраняет нас, заставляет нас жить, не помнить о смерти, бороться за
жизнь и ее продолжение, но при этом молчит и невыявленным хранит в себе
смысл того, что делает.
Алеша говорит: «нутром и чревом хочется любить», «все должны полюбить
жизнь больше, чем
смысл ее». Толстой не скажет «хочется» и «должны». Он и без того жадно любит
жизнь именно нутром и чревом, любит
жизнь больше, чем
смысл ее. Есть
жизнь — есть все. Вопросы о
смысле, о цели осыпаются с блистающего существа живой
жизни, как чуждая шелуха.
Живая
жизнь не может быть определена никаким конкретным содержанием. В чем
жизнь? В чем ее
смысл? В чем цель? Ответ только один: в самой
жизни.
Жизнь сама по себе представляет высочайшую ценность, полную таинственной глубины. Всякое проявление живого существа может быть полно
жизни, — и тогда оно будет прекрасно, светло и самоценно; а нет
жизни, — и то же явление становится темным, мертвым, и, как могильные черви, в нем начинают копошиться вопросы: зачем? для чего? какой
смысл?
То же и относительно людей.
Жизнь бесконечно разнообразна, бесконечно разнообразны и люди. Общее у них, всем дающее
смысл, — только
жизнь. Проявления же
жизни у разных людей могут быть совершенно различны.
Уж, конечно, самоотверженная Варенька вкладывает в
жизнь больше «
смысла добра», чем пьяница, вор и убийца дядя Ерошка; и, конечно, смешно в нравственном отношении даже сравнивать благородного общественного деятеля Кознышева с забубенным Стивою Облонским.
Толстой с очевидною намеренностью совершенно изменяет
смысл вопроса. Тургенев говорит: «кто боится смерти, пусть поднимет руку!» Смерти боится все падающее, больное, лишенное силы
жизни. Толстой же отвечает: «да, и я не хочу умирать». Умирать не хочет все живое, здоровое и сильное.
Загадка смерти, несомненно, остро интересует Толстого. «Какой в
жизни смысл, если существует смерть?» В процессе своих исканий почти все герои Толстого проходят через этот этапный пункт. Но никогда сам художник не застревает на этом пункте, как застряли Тургенев или Достоевский.
«
Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела
смысла, как отдельная
жизнь. Она имела
смысл только, как частица целого, которое он постоянно чувствовал». Больной и слабый, Каратаев сидит в своей шинельке, прислонившись к березе. Идти он не может. И он знает, что французы сейчас его пристрелят. «В лице Каратаева, кроме выражения вчерашнего радостного умиления, светилось еще выражение тихой торжественности».
Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности
жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти,
смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих…
Вечность, бесконечность… При самом большом усилии воображения способны ли мы во всем объеме охватить жуткий для
жизни смысл этих понятий?
«
Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела
смысла, как отдельная
жизнь.
Но если не суждено человечеству окончательно выродиться, то оно поймет когда-нибудь, что
смысл его существования — не в трагическом преодолении
жизни, а в бестрагичном, гармоническом слиянии с нею.
Но тем знаменательнее, что основное отношение к
жизни у них у всех совершенно одинаково, настолько одинаково, что в этом
смысле мы воспринимаем гомеровы поэмы как нечто вполне цельное и однородное [Исключение представляют некоторые вставки в «Одиссею», относительно которых доказано, что они принадлежат к другой, гораздо более поздней эпохе.
Душа человека неотрывно связана с телом и с этою
жизнью. У Гомера слово «психе» не обозначает души в нашем
смысле. «Душа» — психе противополагается не телу, а самому человеку. Ахиллес
Психе, как указывает Нэгельсбах, есть у Гомера принцип животной, а не духовной
жизни, это, сообразно первоначальному значению слова, — «дух», дыхание человека. Покинув тело, эта психе-душа улетает в подземное царство в виде смутного двойника умершего человека, в виде тени, подобной дыму. (Она лишена чувства, сознания, хотения. — как раз всего того, что составляет «я» человека, его душу в нашем
смысле.)
Дионисово вино мы можем здесь понимать в более широком
смысле: грозный вихревой экстаз вакханок вызван в трагедии не «влагою, рожденной виноградом». Тиресий определенно указывает на ту огромную роль, какую играло это дионисово «вино» в душевной
жизни нового эллинства: оно было не просто лишнею радостью в
жизни человека, — это необходимо иметь в виду, — оно было основою и предусловием
жизни, единственным, что давало силу бессчастному человеку нести
жизнь.
В ней придается религиозный
смысл глубочайшему инстинкту
жизни, инстинкту будущности
жизни, вечности
жизни; самый путь к
жизни, соитие, понимается как священный путь».
Вечная
жизнь мистерий никоим образом не понималась в
смысле вечного продолжения
жизни на земле.
«Новой гордости научило меня мое «Я», — говорит Заратустра, — ей учу я людей: больше не прятать головы в песок небесных вещей, но свободно нести ее, земную голову, которая творит для земли
смысл!» Ницше понимал, что неисчерпаемо глубокая ценность
жизни и религиозный ее
смысл не исчезают непременно вместе со «смертью бога».
Он не ощущал могучих токов, идущих от земли, не знал того извечного хмеля
жизни, который делает все живое способным «любить
жизнь больше, чем
смысл ее».
В чем основная истина
жизни? В чем ценность
жизни, в чем ее цель, ее
смысл? Тысячи ответов дает на эти вопросы человек, и именно множественность ответов говорит о каком-то огромном недоразумении, здесь происходящем. Недоразумение в том, что к вопросам подходят с орудием, совершенно непригодным для их разрешения. Это орудие — разум, сознание.
Там прячутся в темноте наши инстинкты, по-своему отзывающиеся на явления
жизни; там залегает наше основное, органическое жизнечувствование — оценка
жизни не на основании умственных соображений и рассуждений, а по живому, непосредственному ощущению
жизни; там — то «нутро и чрево», которое одно лишь способно «
жизнь полюбить больше, чем
смысл ее», или, с другой стороны, — возненавидеть
жизнь, несмотря на сознанный умом
смысл ее.
Объективной истины не существует. Нелепо искать объективных ценностей. «Как будто ценности скрыты в вещах, и все дело только в том, чтоб овладеть ими!» — иронизирует Ницше. Ценности вещей скрыты не в вещах, а в оценивающем их человеке. «Нет фактов, есть только интерпретации». Поскольку дело идет об оценке
жизни, о выяснении ее «
смысла», это, несомненно, так.
Кто жив душою, в ком силен инстинкт
жизни, кто «пьян
жизнью», — тому и в голову не может прийти задавать себе вопрос о
смысле и ценности
жизни, и тем более измерять эту ценность разностью между суммами жизненных радостей и горестей.
А именно только чудовищное разложение жизненных инстинктов делает возможным, что человек стоит среди
жизни и спрашивает: «для чего? какая цель? какой
смысл?» — и не может услышать того, что говорит
жизнь, и бросается прочь от нее, и только богом, только «тем миром» способен оправдать ее.
Между тем, вчера он недоумевал, как можно ставить
жизни вопросы об ее
смысле и ценности; вселенная говорила ему. «
жизнь и блеск!» Сегодня же она, сама в себе нисколько не изменившаяся, говорит ему: «погребение!» И напрасны попытки силою представления и воспоминания удержаться при вчерашнем жизнеотношении; то, что вчера было полно покоряющей душу убедительности, сегодня превратилось в мертвые слова, брезгливо отвергаемые душою.
Напротив: в полном банкротстве живой
жизни, в победительном и окончательном выявлении человеческой неспособности жить, — «в этом и только в этом» он способен видеть «религиозный и метафизический
смысл» даже борьбы человечества за улучшение
жизни.
В добывании силы
жизни, в выведении человека на тот путь живой
жизни, которым идет в природе все живущее, — в этом прежде всего «метафизический и религиозный
смысл» также и социального освобождения человечества.
Нет, конечно! Если
смысл всей борьбы человечества за улучшение
жизни — в том, чтобы превратить
жизнь в пирушку, сделать ее «сытою» и «благоустроенною», то не стоит она этой борьбы. Но
смысл не в этом. Обновление внешнего строя — только первый, необходимый шаг к обновлению самого человека, к обновлению его крови, нервов, всего тела, к возрождению отмирающего инстинкта
жизни.
Незаконны только притязания Диониса на верховенство, его облыгание
жизни как вечного страдания и растерзания, его утверждение, что в подносимом им человеку «вине» — единственный
смысл и оправдание
жизни, единственное средство к преодолению ее бедствий, что
Полною глубокого и волнующего
смысла представляется нам эта надпись, вырезанная на храме бога
жизни и счастья.