Неточные совпадения
Забоюсь, — так
кто же будет лечить меня от испуга, где же взять ангела, как Соню?» Подросток пишет про себя: «Валялась
на постели какая-то соломинка, а
не человек, — и
не по болезни только!» Иван Карамазов жалуется Алеше
на черта: «Он меня трусом назвал!
Да потому что
на живое самостоятельное хотение ни у
кого из них мы
не видим даже намека.
Кто из упомянутых героев действительно цельно, широко и свободно проявляет себя? Никто. Никто
не живет. Каждый превратил свою живую душу в какую-то лабораторию, сосредоточенно ощупывает свои хотения, вымеривает их, сортирует, уродует, непрерывно ставит над ними самые замысловатые опыты, — и понятно, что непосредственная жизнь отлетает от истерзанных хотений.
Кириллов — детски прекрасная, благородная душа, ясно и чисто звучащая
на все светлое в жизни. Но его, как и всех других, «съела идея». Человек обязан заявить своеволие, все
на свете — «все равно», и «все хорошо». «
Кто с голоду умрет,
кто обидит и обесчестит девочку, — хорошо. И
кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо, и
кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо».
Тщетно ждем мы от художника Толстого, чтобы он в живых образах показал нам раскрывшийся Левину смысл жизни. «С Кити никогда
не будет ссор, с гостем,
кто бы он ни был, буду ласков». Но с Кити Левин опять поссорился — и приходит к окончательному выводу: «Так же буду сердиться
на Ивана-кучера, так же буду спорить… Но жизнь моя теперь
не только
не бессмысленна, как было прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее».
— Раненые, вот
кто! Это нельзя, маменька; это ни
на что
не похоже… Нет, маменька, голубушка, это
не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем; вы посмотрите только, что
на дворе… Маменька! Это
не может быть!..
Кутузов со свитой нагоняет полк. «Во втором ряду, с правого фланга, невольно бросился в глаза голубоглазый солдат Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел
на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех,
кто не шел в это время с ротой».
« —
Кто же им
не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают, — меня и тебя с твоим рыцарством, все равно,
на осинку».
«Измученным людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и
на всех лицах было заметно колебание, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для
кого мне убивать и быть убитым? Убивайте,
кого хотите, делайте, что хотите, а я
не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать, куда попало».
Кто это написал, — большой художник? Да. Но возможно также, что написал это в своем дневнике восьмилетний мальчик. И тот же мальчик, описывая священника в ризе, скажет: «старик в парчовом мешке», и про городового напишет: «человек с саблей и пистолетом
на красном шнурке» (и именно пистолетом, а
не револьвером).
Понятно поэтому, что поэзия любви
не кончается у Толстого
на том,
на чем обычно кончают ее певцы любви. Где для большинства умирает красота и начинается скука, проза, суровый и темный труд жизни, — как раз там у Толстого растет и усиливается светлый трепет жизни и счастья, сияние своеобразной, мало
кому доступной красоты.
«Анна собрала свои последние силы, чтобы выдержать взятую
на себя роль».
Кто не знал, что происходит, «те любовались спокойствием и красотою этой женщины и
не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставленного у позорного столба».
Для Толстого живая жизнь
не знает ошибок. Она благостна и велика. Ею глубоко заложена в человеке могучая, инстинктивная сила, ведущая его к благу. И горе тому,
кто идет против этой силы,
кто не повинуется душе своей, как бы это ни было тяжело и трудно.
На него неотвратимо падает «отмщение», и он гибнет.
Всегда в жизни будут и ужасы, и страдания, никогда жизнь
не скажет человеку: «Вот, страдание устранено из мира, — теперь живи!» Жив только тот,
кто силою своей жизненности стоит выше ужасов и страданий, для
кого «
на свете нет ничего страшного», для
кого мир прекрасен, несмотря
на его ужасы, страдания и противоречия.
И тот,
кто раньше обличал случайную кучку богачей туристов, примостившихся
на балконе уродливого здания жизни, теперь всею силою своею бьет в самый фундамент здания, пишет «Воскресение», «
не может молчать» и
на весь мир кричит, что в уродство и грязь превращена священная жизнь, что нельзя людям мириться с таким кощунством.
Однако, понятно само собою, немногого может достигнуть человек «судьбе вопреки». Рок
не одолеть, и непрерывно сыплет он
на человека свои тяжкие удары. Как же относится к ним гомеровский эллин? Так, как относится всякий, в
ком жива и крепка сила жизни...
Учитесь люди,
И пока пределов жизни
не достигнет без печали,
И пока свой день последний
не увидит тот,
кто смертен,
На земле
не называйте вы счастливым никого.
Черною тучею висит над человеком «сумрачная, тяжкодарная судьба»; жизнь темна и полна страданий, счастье непрочно и обманчиво. Как жить? Можно
на миг забыться в страдании, опьяниться им, как вином. Но в
ком есть хоть капля жизненного инстинкта, тот никогда
не сможет примириться с такою жизнью. А жить надо — жить под властью божества, непрерывно сыплющего
на человека одни только страдания и ужасы.
Кто же виноват в этих страданиях и ужасах, как
не божество?
Происходит обратное: притязание
на независимость,
на свободное развитие,
на laisser aller изъявляется с наибольшею горячностью теми, для
кого никакая узда
не была бы слишком строгою.
«Нет, те люди
не так сделаны, — с завистью думает он. — Настоящий властелин,
кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, а стало быть, все разрешается. Нет,
на этаких людях, видно,
не тело, а бронза!»
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери
кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать
на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Жаловаться? А
кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева
на двадцать тысяч, тогда как его и
на сто рублей
не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это
на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Городничий. Скажите! такой просвещенный гость, и терпит — от
кого же? — от каких-нибудь негодных клопов, которым бы и
на свет
не следовало родиться. Никак, даже темно в этой комнате?
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни
на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается
на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
А уж Тряпичкину, точно, если
кто попадет
на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим,
кто кого!