Неточные совпадения
Ляхов отстал от компании.
Он сидел на другом конце комнаты с нарумяненною
девушкою в шляпе с широкими полями и пышными перьями. Вскоре
он вместе с нею исчез из «Сербии».
Темнело. Александра Михайловна вышла в кухню, к квартирной хозяйке. Старуха хозяйка, Дарья Семеновна, жила в кухне вместе с дочерью Дунькой, глуповатой и румяной
девушкой, которая работала на цементном заводе.
Они пили кофе, Александра Михайловна подсела к
ним, но от предложенного кофе решительно отказалась.
— Дело не в деньгах, а в равноправенстве. Женщина должна быть равна мужчине, свободна. Она такой же человек, как и мужчина. А для этого она должна быть умна, иначе мужчина никогда не захочет смотреть на нее, как на товарища. Вот у нас
девушки работают в мастерской, — разве я могу признать в
них товарищей, раз что у
них нет ни гордости, ни ума, ни стыда? Как
они могут постоять за свои права? А Елизавету Алексеевну я всегда буду уважать, все равно, что моего товарища.
Они побежали между верстаками, задевая за пачки листов. Листы дождем сыпались на землю, девушки-фальцовщицы в испуге и удивлении кидались в стороны.
В мастерскую, в сопровождении Василия Матвеева, вошел хозяин Виктор Николаевич Семидалов.
Девушки оставили работу и с любопытством следили за
ним: было большою редкостью, когда хозяин заглядывал в брошировочную.
Он пренебрежительно оглядел ее и вышел. Прислонившись к соседнему верстаку, стоял вихрастый, курносый мастер над
девушками переплетного отделения, Сугробов.
С этих пор, завидев входящую в контору Александру Михайловну, Семидалов стал уходить. Первое время после ее поступления в мастерскую
он покровительствовал ей «в память мужа», перед которым чувствовал себя в душе несколько виноватым. И
его раздражало, что на этом основании она предъявляет требования, каких ни одна
девушка не предъявляла, и что к ней нужно относиться как-то особенно, — не так, как к другим.
Требования же
девушек вызывали лишь негодующее недоумение, и
они находились в полной власти Василия Матвеева с помощниками.
Иногда, просматривая списки с платою, хозяин находил, что такая-то
девушка заработала слишком много, вычеркивал девять рублей и вместо
них ставил восемь.
— Попробовал бы
он с нами так-то, мы бы
ему показали! — смеялись подмастерья, когда
девушки рассказывали
им про это.
И Александра Михайловна не могла понять, потому ли так покорны
девушки, что
им нет управы на контору, или потому и нет управы, что
они так покорны.
А
девушки, ругавшие
его за глаза, в глаза были предупредительны и почтительны.
Брошюранты, работавшие вперемежку с
девушками, нарочно говорили при
них сальности и вызывали
их на сальные ответы.
Больше всего Александру Михайловну поражало, что среди
девушек не было решительно никаких товарищеских чувств. Все знали, что Грунька Полякова, любовница Василия Матвеева, передает
ему обо всем, что делается и говорится в мастерской, — и все-таки все разговаривали с нею, даже заискивали. И Александра Михайловна вспомнила, как покойный Андрей Иванович с товарищами жестоко, до полусмерти, избил однажды, на празднике иконы, подмастерья Гусева, наушничавшего на товарищей хозяину.
Почему, например,
девушки втайне относятся друг к другу, как к врагам, когда всем
им было бы лучше, если бы
они держались дружно?
Была середина июля. Пора стояла глухая, заказы в мастерскую поступали вяло. Хозяин распустил всех
девушек, которые работали в мастерской меньше пяти лет; в
их числе были уволены Александра Михайловна и Таня.
Они поступили на кондитерскую фабрику Крымова и К°, на Васильевском острове.
На углу Владимирской
девушку нагнал высокий господин в цилиндре.
Он близко заглянул ей в лицо и что-то сказал.
Они сели вместе на извозчика и покатили по Литейному. Александра Михайловна медленно пошла дальше.
Накануне всех
девушек заставили с обеда мыть, чистить и убирать мастерские.
Они ворчали и возмущались, говорили, что
они не полы мыть нанимались, да и поломойки моют полы за деньги, а
их заставляют работать даром. Однако все мыли, злые и угрюмые от унизительности работы и несправедливости.
Торжество началось молебном. Впереди стоял вместе с женою Семидалов, во фраке, с приветливым, готовым на ласку лицом.
Его окружали конторщики и мастера, а за
ними толпились подмастерья и
девушки. После молебна фотограф, присланный по заказу Семидалова из газетной редакции, снял на дворе общую группу, с хозяином и мастерами в центре.
Александра Михайловна вглядывалась в давно приглядевшиеся лица
девушек, и в тускло-белом, трезвом свете дня
их хмельные лица казались отвратительными.
Она видела, как подмастерья разговаривали и шутили с
девушками, как обхватывали
их и прижимали к туловищу, когда танцевали: никогда бы
они так не держались с женами и дочерьми своих товарищей…
— Да, недаром покойник Андрей Иванович презирал женщин, — задумчиво сказала Александра Михайловна. — Смотрю я вот на наших
девушек и думаю: верно ведь
он говорил. Пойдет
девушка на работу — бесстыдная станет, водку пьет. Андрей Иванович всегда говорил: дело женщины — хозяйство, дети… И умирал, говорил мне: «Один завет тебе, Шурочка: не иди к нам в мастерскую!»
Он знал, что говорил,
он очень был умный человек…
— А правда, Александра Михайловна, красивый
он? Всякий, кто ни посмотрит, удивляется. Из всей команды
его наперед ставят на смотрах. Все
девушки на
него заглядываются. А
он говорит: «Никого мне не надо, только тебя, говорит, одну я люблю…» И, знаете, я вам уж всю правду скажу: я беременна от
него. Третий месяц… Ребеночек будет у нас. Правда, смешно?
Они встали. Мимо со смехом прошла компания из двух
девушек и трех кавалеров. В темноте блеснули золотые буквы на черно-оранжевом околыше матросской фуражки.
Девушка пошла к компании, и
они с громким смехом исчезли в тумане.
В начале сентября работа в мастерской кипела. Наступил книжный и учебный сезон, в громадном количестве шли партии учебников. Теперь кончали в десять часов вечера, мастерскую запирали на ключ и раньше никого не выпускали. Но выпадали вечера, когда делать было нечего, а
девушек все-таки держали до десяти: мастера за сверхурочные часы получали по пятнадцати копеек в час, и
они в это время, тайно от хозяина, работали свою частную работу — заказ писчебумажного магазина на школьные тетради.
— В баню, говорит, поедем! — передала Александра Михайловна окружающим. Бешеная злоба сдавила ей дыхание. Хотелось, чтобы кто-нибудь громко, исступленно крикнул: «
Девушки, да докуда же мы будем терпеть?!» И чтоб всем вбежать к Матвееву, повалить
его и бить, бить эту поганую тушу ногами, стульями, топтать каблуками… Дарья Петровна с сожалением смотрела на Таню, глаза Фокиной мрачно горели.
Александра Михайловна вышла в прихожую и поспешно оделась. Внизу слышен был говор спускавшихся по лестнице
девушек. Александра Михайловна догнала
их.
— Я вам всю правду скажу: все так делают. Ведь Василий Матвеев у нас все равно, что хозяин, сами знаете. Хочет — даст жить, не хочет — изморит работою, а получишь грош. И везде так, везде мастеру над
девушками власть дана. А есть-то всякой хочется. Ведь человек для того и живет, чтобы
ему полегче было… Поступит
девушка, — ну, сначала, конечно, бодается, пока сил хватает, а потом и уступит. Что ж делать, если свет нынче стал такой нехороший?
— Хорошо вот, вы такая гордая, настойчивая, — льстиво говорила Дарья Петровна. — А много ли у нас таких? Грунька Полякова, сами знаете, и сейчас живет с
ним. Маньку два раза к себе увозил. С Гавриловной когда-то целый год жил. А Фокина вот, — на что уж непоклонная, а сколько раз к
нему хаживала, как помоложе была… Я вам правду скажу: которая
девушка замужняя или помогу имеет со стороны, ну, та может куражиться. А нет помоги, что ж поделаешь? Вон у Фокиной пятеро ребят, всех одень-обуй; как тут куражиться?
Студент опустил «Стрекозу» и посмотрел на
девушку. Она спросила
его...
Она смотрела на желто-бледное, иссохшее в работе лицо Дарьи Петровны и сравнивала
его с полным, веселым лицом ушедшей
девушки.
— Верно.
Девушки видели… И как ловко
он с обложками обернулся! Какие по краям были залиты — обрезал покороче, стали, как новые, а которые больше были залиты — пустил в обрезки, хозяину сказал, что из типографии двух сотен не дослали. Хозяин раскричался: «Как же вы не сосчитали?» — «Я, говорит, считал, да вы меня позвали, а воротился, — мужик типографский уж уехал…» Жалко Танечку нашу, правда?
За краем гранитного спуска медленно плескались длинные зеленоватые волны, утреннее солнце глубоко освещало
их и делало прозрачными, и на этом зеленоватом, плещущем фоне неподвижно рисовалось лежавшее на плитах тело
девушки.
И так со всеми
ими — с
девушками, с женщинами: за то, чтоб жить, мало отдавать труд и здоровье, — у
них есть еще то, до чего жизнь жестоко жадна, и она не отступит, пока не возьмет и этого, пока в ее пахнущую кровью мясную лавочку смирившаяся женщина не принесет и своего мяса.
—
Он смирный, трезвый. О девочке моей обещает заботиться. А в мастерской оставаться было невозможно: мастер притесняет,
девушки, сами знаете, какие. Житья нет женщине, которая честная. Мне еще покойник Андрей Иванович говорил, предупреждал, чтоб не идти туда. И, правда, сама увидела я: там работать — значит потерять себя.
Вставали лица девушек-подруг, на сердце шевелилось брезгливое презрение к
ним, и Александра Михайловна с гордостью думала: «Кто захочет, у кого есть в душе совесть, та всегда останется честною».
Неточные совпадения
Легко вздохнули странники: //
Им после дворни ноющей // Красива показалася // Здоровая, поющая // Толпа жнецов и жниц, — // Все дело девки красили // (Толпа без красных
девушек, // Что рожь без васильков).
Он видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел, что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к
нему объявить, что
девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
— Только я не знаю, — вступилась княгиня-мать за свое материнское наблюдение за дочерью, — какое же твое прошедшее могло
его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою
девушкой.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на
него Свияжского есть только
его ни на чем не основанное предположение, и потому
он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине души
ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой
девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил
он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть,
девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.