Неточные совпадения
Я сказал: для меня этот мальчик теперь почти совсем чужой. Пожалуй, это не совсем верно. Не знаю, испытывают ли что-нибудь похожее другие, но у меня так: далеко в глубине души, в очень темном ее уголке, прячется сознание, что я все тот же мальчик Витя Смидович; а то, что я — «
писатель», «доктор», что мне скоро шестьдесят лет, — все это только нарочно; немножко поскрести, —
и осыплется шелуха, выскочит маленький мальчик Витя Смидович
и захочет выкинуть какую-нибудь озорную штуку самого детского размаха.
Этих
писателей я читал
и перечитывал, знал наизусть множество стихов, знал наизусть
и целые куски прозы, например...
Или из «Записок охотника», как состязаются певцы
и как в воздухе, наполненном тенями ночи, звучит далекое: «Антропка-а-а!»
И много еще. Но не было у нас Льва Толстого, Гончарова, Достоевского, не было Фета
и Тютчева. Их я брал из библиотеки,
и они не могли так глубоко вспахать душу, как те
писатели, наши.
Было не до того, чтоб уроки учить. Передо мною распахнулась широкая, завлекающая область,
и я ушел в не всею душою, — область умственных наслаждений. Для меня этот переворот связан в воспоминаниях с Боклем. У папы в библиотеке стояла «История цивилизации в Англии» Бокля. По имени я его хорошо знал. Это имя обозначало нас самого умного, глубокомысленного
и трудпонимаемого
писателя. Читать его могут только очень умные люди. Генерал у Некрасова говорит в балете поэту...
В «Бахчисарайском фонтане», — как евнух смотрит на купающихся ханских жен
и ходит по их спальням. Потом еще — примечание на первой странице «Дубровского», что у Троекурова в особом флигеле содержался гарем из крепостных девушек.
И у каждого
писателя были такие тайно отмеченные в памяти места.
Орест Миллер не был крупным ученым
и в истории науки имени своего не оставил. Наибольшею известностью пользовалась его книга «Русские
писатели после Гоголя», собрание публичных лекций о новых
писателях — Тургеневе, Льве Толстом, Достоевском, Гончарове
и т. д., — статей журнально-критического типа. Он был страстным почитателем Достоевского, с большим наклоном к старому, чуждающемуся казенщины славянофильству. В то время ходила эпиграмма...
«Неделя» была еженедельная общественно-политическая газета,
и при ней ежемесячно — книжка беллетристики. Газета была очень распространена, особенно в провинции. Редактором ее был Павел Александрович Гайдебуров. Он очень внимательно относился к начинающим авторам, вывел в литературу целый ряд молодых
писателей.
Мережковский был первый
писатель, которого я видел вблизи.
И видел: такой же он, как большинство, даже неказистее. Если он может, — то почему я не могу? Я шел домой по Среднему проспекту
и старался сочинить стихи, чтоб были не хуже стихов Мережковского.
Сел писать новый, только что задуманный рассказец — „Загадка“. Писал его с медленною радостью, наслаждаясь, как уверенно-спокойно работала голова. Послал во „Всемирную иллюстрацию“. Напечатали в ближайшем номере.
И гонорар прислали за оба рассказа. Вот уж как! Деньги платят. Значит, совсем уже, можно сказать,
писатель.
Я мечтал стать
писателем,
и именно беллетристом.
А
писатель, изучая человека, должен быть совершенно ориентирован в строении
и отправлениях его тела, во всех здоровых
и болезненных состояниях как тела его, так
и духа.
— Оратор указал на то, что я служу родине пером. Господа! Трудная это служба! Я не знаю, есть ли на свете служба тяжелее службы русского
писателя, потому что ничего нет тяжелее, как хотеть сказать, считать себя обязанным сказать, —
и не мочь сказать. Когда я думаю о работе русского
писателя, я всегда вспоминаю слова Некрасова о русской музе — бледной, окровавленной, иссеченной кнутом.
И вот, господа, я предлагаю всем вам выпить не за государя-императора, а
Рассказ, правда, был плох,
и отказ его напечатать оказался для меня очень полезным. Под влиянием первого успеха молодой
писатель легко теряет голову, понижает требовательность к себе, повышенно оценивает все, что напишет. Уж не он с трепетом! обращается в редакцию, — сама редакция просит, торопит, увеличивает гонорар.
Ставить крест над молодым
писателем только потому, что на протяжении трех лет два последующих его рассказа оказались слабее предыдущего, было, конечно, несправедливо
и предвзято-придирчиво.
И писатель, прибегающий к подобным приемам, позволяет себе утверждать, что противник его вдохновляется гоготанием толпы!
В то время наше писательское товарищество («Книгоиздательство
писателей в Москве») решило издавать беллетристические сборники, редактором избрало меня,
и приведенное письмо Короленко — ответ на мою просьбу принять участие в наших товарищеских сборниках. Лозунги наши были: ничего антижизненного, антиобщественного, антиреволюционного; стремление к простоте
и ясности языка; никаких вывертов
и кривляний.
Я с нею познакомился, помнится, в 1915 или 1916 году. На каком-то исполнительном собрании в московском Литературно-художественном кружке меня к ней подвел
и познакомил журналист Ю. А. Бунин, брат
писателя. Сидел с нею рядом. Она сообщила, что привезла с собою из Нижнего свои воспоминания
и хотела бы прочесть их в кругу беллетристов. Пригласила меня на это чтение — на Пречистенку, в квартире ее друга В. Д. Лебедевой, у которой Вера Николаевна остановилась.
Ораторы один за другим всходили на кафедру
и заявляли, что не нам проливать слезы над Оскаром Уайльдом, попавшим в каторжную тюрьму за содомский грех, — нам, у которых столько
писателей прошло черен каторгу за свою любовь к свободе
и народу.
Так ли это было с объективной точки зрения? Может быть,
и даже наверное, Лев Толстой написал бы не так
и написал бы гораздо лучше. Но он, Леонид Андреев, — он-то должен был написать именно так
и иначе не мог
и не должен был написать. Это-то вот бессознательным своим чутьем понимала Александра Михайловна
и в этом-то отношении была таким другом-женою, какого можно пожелать всякому
писателю.
Знал я другую писательскую жену. Прочтет ей муж свой рассказ, она скажет: «Недурно. Но Ванечка Бунин написал бы лучше». Или: «Вот бы эту тему Антону Павловичу!» А
писатель был талантливый, со своим лицом.
И он вправе был бы сказать жене: «Суди меня, как меня,
и оставь в покое Чехова
и Бунина». Для Александры Михайловны Леонид Андреев был именно родным, милым Леонидом Андреевым, ей не нужен он был ни меньшим, ни большим, но важно было, чтобы он наилучше дал то, что может дать.
И правда, с русскими
писателями синьор Моргано был очень приветлив, при встречах далеко откидывал в сторону руку со шляпой
и восклицал, приятно улыбаясь...
— Умирая, она мне сказала: «Ты должен остаться жить, ты…» Ну, не скажу, как она выразилась, словом, — «ты — большой
писатель, ты должен довершить, что задумал». Ведь она все мои планы, все замыслы знала близко…
И потом — мне сама она этого не могла сказать, она поручила своей матери передать мне это после смерти: «Скажи ему, чтоб он женился».
И прибавила: «только так, как я, его никто не будет любить».
— Может ли вся эта сволочь понимать тр-рагедию?.. Викентий Викентьевич! Вы честный
писатель.
И я — я тоже честный
писатель! Вы понимаете, что это значит? Да! Ч-е-с-т-н-ы-й
писатель! Я, Викентий Викентьевич, честный
писатель! А вот Блок, — он нечестный
писатель.
Но как раз «Записки врача» дали мне такую славу, которой без них я никогда бы не имел
и которой никогда не имели многие
писатели, гораздо более меня, одаренные. Знал я несколько таких. Их высоко ценили любители литературы. Но широкой публике они были совершенно неизвестны. В вагоне скажет случайному спутнику свою фамилию, а тот...
И в бешенстве восклицал
писатель...
Он начал с того, что его, как провинциала (он говорил с заметным акцентом на „о“), глубоко поражает
и возмущает один тот уже факт, что собравшаяся здесь лучшая часть московской интеллигенции могла выслушать, в глубоком молчании такую позорную клевету на врача
и писателя, такие обвинения в шарлатанстве, лжи
и т. п. только за то, что человек обнажил перед нами свою душу
и рассказал, через какой ряд сомнений
и ужасов он прошел за эти годы.
Вот я
и предложил Клестову такой план: создать не кооперативное товарищество
писателей, а просто комиссионную контору, которая за определенный процент взяла бы на себя издание книг
писателей, печатанье, устройство вклада
и т. д.
Для этого мы решили предложить московским
писателям создать товарищество с паевыми взносами, которое
и было бы хозяином предприятия.
Мы с Клестовым выработали такую программу: товарищество берет на себя все хлопоты по изданию книг
писателей, устраивает свой собственный склад, берет на себя предварительную оплату расходов по печатанию
и бумаге
и за комиссию удерживает в свою пользу 15 % с номинала книги.
Весь доход в первую очередь идет на погашение долга
писателя товариществу, за печатанье
и бумагу, все остальное, за вычетом 15 % комиссионных, целиком получает автор каждый месяц по мере продажи книги.
Если
писатель брал на себя немедленную оплату счетов по типографии
и бумаге, то с него удерживалось за комиссию только 10 %.
Забегая вперед, скажу, что предприятие наше дало результаты самые блестящие: до самой революции оно быстро росло
и укреплялось,
писатель повалил к нам валом, в конце концов он получал за свою книгу до 28 % с номинала.
Когда об этом сообщили опытнейшему книжнику
И. Д. Сытину, он рассмеялся
и сказал, что это полнейший вздор, что ни одно издательство такого гонорара
писателям не выдержит; обычный гонорар
писателя составлял от 10–13 % с номинала, а то
и еще меньше.
Сделали мы собрание вышеперечисленных
писателей. Выслушали нас очень настороженно. Все находили очень неудобным, что
писатель сразу ничего не будет получать за свое издание. Удалось их убедить примером на мне самом. Я им сказал, что никогда с издателями не имел дела, издаю сам, получаю со склада комиссионный расчет каждый месяц
и благодаря этому имею определенную ренту в 1000–2000 руб. в месяц, а то
и больше. Неужели же это не удобнее, чем получить сразу 4–5 тысяч
и не знать, когда получишь еще что-нибудь?
Решили назвать наше предприятие «Книгоиздательство
писателей в Москве», но в то время было очень трудно добиться у власти разрешения на какое-нибудь кооперативное предприятие,
и на хлопоты по такому делу уходили годы.
Действительно, прошло года два, пока нам удалось добиться утверждения кооперативного товарищества
писателей,
и только тогда мы получили возможность снять с нашей «фирмы» пресловутый «торговый дом».
Принимая редакторство, я счел нужным усиленно подчеркнуть, что наше предприятие вовсе не есть товарищество
писателей для издания своих произведении, а есть только комиссионное предприятие, имеющее целью избавить
писателей от эксплуатации издателей. Поэтому, с одной стороны, член товарищества отнюдь не может рассчитывать на издание своих произведений только потому, что он член товарищества, а с другой стороны, мы можем издавать
и произведения
писателей, не входящих в наше товарищество.
Мне, — гораздо менее талантливому, чем упомянутые
писатели, равно как
и Бунин, — мне такую популярность доставила самая плохая из написанных мною книг «Записки врача».
Он был очарователен с высшими, по-товарищески мил с равными, надменен
и резок с низшими, начинающими
писателями, обращавшимися к нему за советом.
Но он усиленно проталкивал молодых
писателей; окружавших его поклонением
и рабски подражавших ему, как, напр., поэта Николая Мешкова, беллетриста
И. Г. Шкляра
и др.
Вскоре Клестов был сослан, а когда воротился
и предложил Блюменбергу свои услуги, тот ему ответил, что никакие редакторы ему не нужны, а важно вот что: для каждого сборника «гвоздем» взять произведение какого-нибудь широкопопулярного
писателя, заплатив ему по 1000 руб. с листа, а остальное заполнить какой-нибудь трухой по 200 руб. за лист, а при этом, очевидно, редактор мог бы только мешать.
И тут у многих участников собрания явилась мысль о создании чего-то вроде московского клуба
писателей, где бы сходились лица самых разнообразных художественных
и политических установок для хорошего, дружеского обмена мнениями.
— Нахожу, что это черт знает, что такое. Из писательской массы выделяют двенадцать человек, — почему именно двенадцать? —
и награждают их словом «почетный академик».
И все считают это какой-то важной наградой
и смотрят на них среди других
писателей, как на генералов. Не люблю генералов ни в какой области.
Между прочим, они обсуждали кандидатуры на три имеющиеся вакансии
и постановили выбрать вас, как писателя-общественника, Мережковского, как представителя модернизма,
и кн.