Неточные совпадения
Совсем
уже почти как на чужого я смотрю на маленького мальчика Витю Смидовича, мне нечего тщеславиться его добродетелями, нечего стыдиться его пороков.
Помню, — это
уже было в девяностых годах, я тогда был студентом, — отцу пришлось вести продолжительную, упорную борьбу с губернатором из-за водопровода.
Теперь было
уже двадцать — тридцать врачей, и то и дело приезжали и селились новые молодые врачи.
С тех пор, как я себя помню, отец
уже не был нигилистом, а был глубоко верующим.
Но когда я был
уже в гимназии, папа перешел на общий с нами православно-постный стол, — без яиц и молока, часто без рыбы, с постным маслом.
У мамы был непочатый запас энергии и жизненной силы. И всякую мечту она сейчас же стремилась воплотить в жизнь. Папа же любил просто помечтать и пофантазировать, не думая непременно о претворении мечты в жизнь. Скажет, например: хорошо бы поставить у забора в саду беседку, обвить ее диким виноградом. Назавтра в саду
уже визг пил, стук, летят под топорами плотников белые щепки.
Улица почти на краю города, через два квартала
уже поле.
У папы на Верхне-Дворянской улице был свой дом, в нем я и родился. Вначале это был небольшой дом в четыре комнаты, с огромным садом. Но по мере того как росла семья, сзади к дому делались все новые и новые пристройки, под конец в доме было
уже тринадцать — четырнадцать комнат. Отец был врач, притом много интересовался санитарией; но комнаты, — особенно в его пристройках, — были почему-то с низкими потолками и маленькими окнами.
Сад вначале был, как и все соседние, почти сплошь фруктовый, но папа постепенно засаживал его неплодовыми деревьями, и
уже на моей памяти только там и тут стояли яблони, груши и вишни.
Папа относился к дедушке с глубокою почтительностью и нежною благодарностью. Когда дедушка приезжал к нам, — вдруг он, а не папа, становился главным лицом и хозяином всего нашего дома. Маленький я был тогда, но и я чувствовал, Что в дом наш вместе с дедушкою входил странный, старый, умирающий мир, от которого мы
уже ушли далеко вперед.
Собственно говоря, очень было весело. Но я вдруг вспомнил один момент, когда все пили чай, а я
уже напился, вышел в залу и минут пять в одиночестве сидел перед елкою. Вот в эти пять минут, правда, было скучно.
И я показал, куда пересадил. Пересадил, конечно, подрезав все корни, и цветок
уже завял.
Я
уже говорил: мама в течение нескольких лет содержала детский сад, — совершеннейшая тогда новинка, в Туле небывалая.
Помню, как я проснулся в темноте, вышел в столовую.
Уже отобедали, дети с немкою Минной Ивановной ушли гулять, в столовой сидела одна мама. Горела лампа, в окнах было темно. Я с затуманенной головой удивленно смотрел в окно и не мог понять, как же в этакой черноте может кто-нибудь гулять.
Иногда бывало, что мы их и не хватимся и забывали о них, иногда хватишься, да
уже поздно.
Много тут было радостей и много неожиданностей, — обретались богатства, о которых давно
уже было забыто.
Это я давно заметил, и это было верно. Стоило заметить только раз, а потом никаких не могло быть сомнений: вещи любят дразнить человека и прятаться от него; чем их усерднее ищешь, тем они дальше запрятываются. Нужно бросить их искать. Им тогда надоест прятаться, — вылезут и сядут совершенно на виду, на каком-нибудь самом неожиданном месте, где
уж никак их нельзя было не заметить.
Папа никогда не давал ложных медицинских свидетельств. Однажды, — это было, впрочем, много позже, когда мы со старшим братом Мишею
уже были студентами, — перед концом рождественских каникул к брату зашел его товарищ-студент и сказал, что хочет попросить папу дать ему свидетельство о болезни, чтоб еще недельку-другую пожить в Туле. Миша лукаво сказал...
— Ну, какая
уж очень будет проситься в рот, ту съешьте.
— Очень
уж просились в рот.
Постоянно мы встречались, и постоянно он меня лупил и с каждым разом распалялся все большею на меня злобою; должно быть, именно моя беззащитность распаляла его. Дома ужасались и не знали, что делать. Когда было можно, отвозили нас в гимназию на лошади, но лошадь постоянно была нужна папе. А между тем дело дошло
уже вот до чего. Раз мой враг полез было на меня, но его отпугнул проходивший мимо большой, гимназист. Мальчишка отбежал на улицу и крикнул мне...
Мама, как узнала, пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано ходить в гимназию с двоюродным моим братом Генею, который в то время жил у нас. Он был
уже во втором классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу моему
уже была не по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
Он засмеялся и махнул рукою, — меня, мол, не проведешь. И, наверное, он
уж совсем бы мне не поверил, если бы я ему сказал, что предпочел бы порку вчерашнему объяснению с отцом.
Но работа, по нашим силам, была не пустяковая, а оплата не бог весть какая щедрая, поэтому мы брались за такую работу при очень
уж большой нужде в деньгах.
Мы с восторгом согласились, — очень
уж радостно было себе представить, как это будет приятно старику.
Этакий таракан! Был я тогда приготовишкой, а идею о невменяемости усвоил
уже недурно!.. И я изо всей силы ударяю Геню железным заступом по ноге. Не могу вспомнить, что было дальше и чем кончилось.
Но
уж опять смотришь вверх.
Я намечал общий план, а потом
уж каждый из нас импровизировал, что хотел.
— Они пьяны, спят крепко, и когда проснутся, мы будем
уже далеко.
Тысячи три трупов
уже устилали равнину.
И сестра, —
уже не фантастическая сестра Арабелла, а настоящая сестра Юля, — заливалась самыми настоящими слезами, и это мне еще больше поддавало жару.
— Ну, ведь все равно,
уж есть понос. Какая, же разница? Ну, съем яблоко, — понос был и останется, больше ничего.
Григория рассчитали. Жизнь в настоящем виде прошла передо мною. И в первый раз мне пришла в голову мысль, которая потом часто передо мною вставала. «Герой», храбрец… Такая ли
уже это первосортная добродетели? И так ли
уж она сама по себе возвышает человека?
Действительность давала толчок, — и в направлении этого толчка фантазия начинала работать так, что я
уже не отличал, где правда и где выдумка; мучился выдумкою, радовался, негодовал, как будто это все
уже случилось взаправду.
Русские проносятся из конца в конец, — за ними остаются широкие белые полосы, и они
уже не смыкаются.
И
уже русские шарят по всей долине, и захватывают, и беспощадно уничтожают жалкие остатки турок…
Молодцы!
Уже взлезли на стену!
Валятся, валятся! Сколько перебито! И никто дальше не подходит на помощь. А тех, кто
уж наверху, враги теснят, напирают на них, сбрасывают щитами в пропасть. Полный разгром! Жалкие остатки отрядов сбираются ко мне…
Первые ряды дружно одолевают все препятствия, вот они
уже на зубцах стен. Бегут ряд за рядом…
— Приятнее — да. А почетности такой
уж нет.
— Такой маленький — и
уж в гимназия! Вот потеха! В каком вы классе, молодой человек?
Господин
уж совсем изумился...
Пришли с охоты старшие мальчики — восьмиклассник Леля, брат Володи, и семиклассник Митя Ульянинский, племянник хозяйки. Митю я
уже знал в Туле. У него была очень
узкая голова и
узкое лицо, глаза умные, губы насмешливые. Мне при нем всегда бывало неловко.
Но в душе меня это мало утешало. Не просто, не случайно я не умел держать ножик и вилку. Значит, я вообще не умею ничего делать, как они. Это я
уже и раньше смутно чувствовал, — что мы тут не свои. Но как же тогда Маша может меня любить? «Невоспитанные»… Нужно будет приглядываться повнимательнее, как люди живут по-аристократически.
— Маша! Я вам давно хотел сказать, да все позабывал. Вот
уж сколько лет я живу — целых десять лет. И во всю свою жизнь я никогда не видал такой красавицы, как вы.
— А кажется, все
уж пошли домой. Не опоздать бы нам к обеду.
Она рассмеялась и спрятала лицо в носовой платок. Встретившись с Юлей, я спросил, как ей понравилась Маша. Юля была от нее в восторге. Они
уже сдружились.
Он мигнуть не успел, я
уж летел вниз. Не удержался на ногах, упал, расшиб себе локоть. Миша в ужасе бросился ко мне, стал меня поднимать и сконфуженно повторял...
Иногда моею любовью пользовались даже с практическими целями. Раз Юля забыла в конце сада свою куклу, а было
уже темно. Юля горько плакала: ночью мог пойти дождь, мальчишки из соседних садов могли украсть. Двоюродная сестра Констанция сказала...
Давно
уже я заметил, если скажешь: «Я, наверно, пойду завтра гулять», то непременно что-нибудь помешает: либо дождь пойдет, либо нечаянно нашалишь, и мама не пустит. И так всегда, когда скажешь «наверно». Невидимая злая сила внимательно подслушивает нас и, назло нам, все делает наоборот. Ты хочешь того-то, — на ж тебе вот: как раз противоположное!