Неточные совпадения
Прежде всего следует отстранить распространенное понимание
мифа, согласно которому он
есть произведение фантазии и вымысла.
Итак, следует прежде всего признать, что и
мифу присуща вся та объективность или кафоличность, какая свойственна вообще «откровению»: в нем, собственно, и выражается содержание откровения, или, другими словами, откровение трансцендентного, высшего мира совершается непосредственно в
мифе, он
есть те письмена, которыми этот мир начертывается в имманентном сознании, его проекция в образах.
Можно сказать (применяя кантовский термин), что
миф есть синтетическое религиозное суждение a priori» [Ср. с высказыванием В. И. Иванова: «
Миф есть синтетическое суждение, где сказуемое-глагол присоединено к подлежащему-символу» (Иванов В. Собр. соч.
Если же
миф есть событие, то и мыслить его надо сугубо реалистически: иначе сказать, в
мифе речь идет не об отвлеченных понятиях, но о самих реальностях.
Содержание
мифа всегда конкретно, речь идет в нем не о боге вообще и человеке вообще, но об определенной форме или случае определенного богоявления Подлежащее
мифа, его субъект, может
быть обозначено только «собственным», а не «нарицательным», родовым именем.
Миф есть, или, вернее, должен
быть, поэтому отрицанием всякого субъективизма или психологизма (хотя, конечно, возможны ошибки и иллюзии мифотворческого сознания, а потому и субъективные или ложные
мифы).
Этот мифотворческий пафос Гегеля, может
быть, лучше всего объясняет, почему он ставил философию выше религии, ибо философское ведение для него ощущалось как подлинный
миф, а философия как истинная мифология.
Однако эти идеи отличаются от
мифов тем, что они не только свидетельствуют у Канта о реальном присутствии или откровении трансцендентного, но содержат в себе даже меньше реальности, чем опытное познание,
суть только схемы, теневые следы, не более.
На гносеологическом языке
миф и
есть познавание того, что является запредельной Ding an sich для разума, и кантовское учение о непознаваемой вещи в себе содержит поэтому некий философский
миф агностического содержания.
Различные природные стихии (лешие, водяные, русалки, эльфы, гномы и т. д.) открывают о себе в
мифе, и народные сказки в известной части своей
суть такие натуральные
мифы, зарождающиеся, конечно, в пору наибольшей непосредственности и чуткости к голосам из области запредельного чувства.
Вообще виды «откровения», как и предметы его, могут
быть различны: и природные, и божественные, и демонические (так наз. у отцов церковных «прелесть»); оно может исходить из разных миров и иерархий, и само по себе «откровение» с выражающим его
мифом, понимаемое в смысле формально-гносеологическом, может иметь различное содержание: и доброе и злое, и истинное и обманное (ибо ведь и сатана принимает вид ангела света), поэтому сам по себе «откровенный» или мистический характер данного учения говорит только об интуитивном способе его получения, но ничего еще не говорит об его качестве.
Таково гносеологическое значение
мифа: параллельно с дискурсивным мышлением и наукотворчеством, рядом с художественным творчеством стоит религиозное мифотворчество как особая, самозаконная область человеческого духа;
миф есть орудие религиозного ведения.
В таком случае человеческая история, не переставая
быть историей, в то же время мифологизируется, ибо постигается не только в эмпирическом, временном выражении своем, но и ноуменальном, сверхвременном существе; так наз. священная история, т. е. история избранного народа Божия, и
есть такая мифологизированная история: события жизни еврейского народа раскрываются здесь в своем религиозном значении, история, не переставая
быть историей, становится
мифом.
Но единственный в своем роде пример такого соединения ноуменального и исторического,
мифа и истории, несомненно представляют евангельские события, центром которых является воплотившийся Бог — Слово, Он же
есть вместе с тем родившийся при Тиверии и пострадавший при Понтии Пилате человек Иисус: история становится здесь непосредственной и величайшей мистерией, зримой очами веры, история и
миф совпадают, сливаются через акт боговоплощения.
Культ
есть переживаемый
миф, —
миф в действии.
Чтобы понять значение культа, нужно принять во внимание его символический реализм, его мифотворческую энергию: для верующих культ не
есть совокупность своевольно избранных символов, но совершенно реальное богодейство, переживаемый
миф или мифологизирование действительности.
Поэтому богослужение, культ
есть живая догматика,
мифы и догматы в действии, в жизни.
На первое место здесь следует поставить иконографию; помимо религиозного значения иконы, как таковой, этого мифа-вещи, в которой эмпирическая вещность таинственно соединяется с трансцендентной сущностью, она всегда имеет вполне определенное содержание, это
есть мифология в красках, камне или мраморе.
Вообще,
миф завладевает всеми искусствами для своей реализации, так что писаное слово, книга,
есть в действительности лишь одно из многих средств для выражения содержания веры (и здесь выясняется религиозная ограниченность протестантизма, который во всем церковном предании признает только книгу, хочет
быть «Buch-Religion» [Книжная религия (нем.).]).
Догматическая формула
есть попытка высказать содержание религиозного
мифа в слове, выразить его в понятиях.
Догмат
есть имманентизация трансцендентного содержания религии, и это влечет за собой целый ряд ущербов, опасностей, подменов; при этой логической транскрипции
мифа неизбежно зарождается схоластика (или «семинарское богословие»), т. е. рационалистическая обработка догматов, приноровление их к рассудочному мышлению, при котором нередко теряется их подлинный вкус и аромат, а «богословие» превращается в «науку как все другие», только с своим особым предметом.
Миф в полноте своей не
есть мысль, как не
есть мысль и символика художественного произведения, однако он просится и в мысль, и становится мыслью, облекаясь в слово.
Он
был философствующим богословом, т. е. догматиком, мифологом, для которого излагаемые им
мифы представляли различной ценности, точности и бесспорности богословские истины.
И самое учение Платона об идеях как основе познания может
быть понято как учение о мифической структуре мысли,
миф, касание трансцендентного, «умного бытия», предшествует логически, дает основу для отвлеченного рационального познания [Cp. свящ.
Мудра
была в этом отношении практика эллинской, а также и иудейской религии, которые предпочитали совсем не иметь официального богословия и довольствовались непосредственным вероучением в
мифе, культе, священных книгах.
Слово Божие
есть религиозный
миф в писанном слове, постоянно излучающем его божественный свет.
Только откровению, т. е. сверхъестественному ведению (в своем выражении естественно принимающему гносеологическую форму
мифа), может
быть доступна божественная сторона мирового процесса, ибо «Божия никто же весть точию Дух Божий» [Божьего никто не знает, кроме Духа Божия (1 Кор. 2:11).].
Символика пророческих «
мифов» делает их понимание затруднительным, а до времени «распечатания» пророческих книг даже и невозможным без особого озарения духовного, но принципиально надо признавать за ними не условное, а безусловное значение, они не
суть probabilia [Вероятности (лат.).], а голос вечности, раздающийся во времени.
Здесь в законные права вступает религиозная интуиция или вера: о нездешних корнях нашего бытия нам может поведать только откровение, неизбежно выливающееся в форму
мифа, который затем уже может получить и философскую обработку,
быть положен в основу философемы.
По
мифу Озириса, он
был растерзан на куски, но тело его
было собрано Изидою, а восстановлено и оживлено Гором, явившимся, таким образом, воскресителем своего отца; также и всякий сын в обряде «отверстия уст», совершаемом над мумией, возвращает жизнь покойнику — Озирису.