Неточные совпадения
Осознать себя со своей исторической плотью в Православии и чрез Православие, постигнуть его вековечную истину чрез призму современности, а эту последнюю увидать в его свете — такова жгучая, неустранимая потребность, которая ощутилась явно с 19 века, и чем дальше, тем
становится острее [Ср. с
мыслью В. И. Иванова, которую он впервые высказал 10 февраля 1911 г. на торжественном заседании московского Религиозно-философского общества, посвященном памяти В. С.
О хлыстовстве в понимании Булгакова см. в его
статьях: «Человечность против человекобожия»
Русская
мысль.
Бог, как Трансцендентное, бесконечно, абсолютно далек и чужд миру, к Нему нет и не может быть никаких закономерных, методических путей, но именно поэтому Он в снисхождении Своем
становится бесконечно близок нам, есть самое близкое, самое интимное, самое внутреннее, самое имманентное в нас, находится ближе к нам, чем мы сами [Эту
мысль с особенной яркостью в мистической литературе из восточных церковных писателей выражает Николай Кавасила (XIV век), из западных Фома Кемпийский (О подражании Христу).
Булгаков по поводу имясловия написал
статью «Афонское дело» (Русская
мысль. 1913. № 9), а позднее (в 1920 г.) монографию «Философия имени» (Париж, 1953).], помимо общего своего богословского смысла, является в некотором роде трансцендентальным условием молитвы, конституирующим возможность религиозного опыта.
Гегелевский панлогизм есть вместе с тем и самый радикальный имманентизм, какой только знает история
мысли, ибо в нем человеческое мышление, пройдя очистительный «феноменологический» путь,
становится уже не человеческим, а божественным, даже самим божеством.
Анализу романа «Бесы» посвящена
статья Булгакова «Русская трагедия» (Русская
мысль. 1914.
Само собою разумеется, то, что отлагается в сознании в форме мифа, вступая в общее человеческое сознание, затрагивает все способности души, может
становиться предметом
мысли, научного изучения и художественного воспроизведения.
Но они забывают, что если в известном смысле и верно это изречение, то справедливо и обратное: неизреченное не есть
мысль, а потому не может
стать истиной и отрицанием лжи.
Трудность философской проблемы догмата и состоит в этой противоречивости его логической характеристики: с одной стороны, он есть суждение в понятиях и,
стало быть, принадлежит имманентному, самопорождающемуся и непрерывному мышлению, а с другой — он трансцендентен
мысли, вносит в нее прерывность, нарушает ее самопорождение, падает, как аэролит, на укатанное поле мышления.
Amor intellectuales ведь в том и осуществляется, что предмет его
становится проблемой для
мысли; это есть пафос исследования.
Что оно
стало бы
мыслить? самого себя? но тогда оно будет ранее мышления неведающим и нуждающимся в мышлении, для того чтобы познать самого себя, будучи в то же время самодовлеющим (αυτάρκης).
И о всяком образе и сравнении, помощью которого
стали бы
мыслить Тебя, я знаю, что это не есть соответствующий Тебе образ.
«Если бы держал Он когда-либо в себе совет, каким образом открыться, то Его откровение не было бы от вечности, вне чувства и места,
стало быть, и тот совет должен был бы иметь начало и
стать причиной в Божестве, ради которой Бог совещался в Троице Своей, должны бы быть, следовательно, в Боге
мысли, которые явились Ему как бы в виде образов, когда Он хотел идти навстречу вещам.
Только из этого никак не следует, что Божество в абсолютной трансцендентности Своей телесно, хотя одинаково недопустимо и обратное утверждение: здесь должна умолкнуть
мысль и сомкнуться уста, ум
стать не-думанием, а душа не-чувствием.
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы,
статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой
мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Близоруким заблуждением является
мысль, что в человечестве просто в силу «эволюции», — времени и «прогресса», усиливается добро за счет зла, почему оно
становится силою вещей, как бы автоматически, все совершеннее.
Философия истории по существу своему может и должна быть философией трагедии, и сама она
становится трагедией для такой философии, которая не желает или не умеет принять неустранимость антиномии в жизни и
мысли.
Между тем
стало обычным, что именно такие настроения оказывают непомерно большое влияние на образ
мыслей представителей церкви.
Будто сидит он на красном бархатном, необыкновенно мягком диване и смотрит неподвижно на какую-то большую черную картину; и такой покой идет от этой старой, потрескавшейся картины, и так отдыхают глаза, и так мягко
становится мыслям, что на несколько минут, уже засыпающий, он начал противиться сну, смутно испугался его, как неизвестного беспокойства.
Неточные совпадения
Потом остановились на
мысли, что будет произведена повсеместная «выемка», и
стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы — одним словом, все, в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
И так как за эту
мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он
стал развивать ее дальше и дальше.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и
стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила
мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила
мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом
стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова,
стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
То был взор, светлый как
сталь, взор, совершенно свободный от
мысли и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний.