Неточные совпадения
В посадке этого мужчины, в
том, как сидел на нем сюртук, как он был застегнут, в походке и покрое панталон — опытный
глаз отличил бы бывшего военного, даже кавалериста. Звали его Палтусов.
Палтусов достал перевод из большого гладкого портфеля венской работы, в виде пакета. Он передал сизый листок директору.
Тот сейчас же схватил
глазами сумму.
— Идея прекрасная, Сергей Степанович! — выговорил он и встал со стаканом в руке.
Глаза его обежали и светелку с видом на пестрый ковер крыш и церковных глав, и
то, что стояло на столе, и своего собеседника, и себя самого, насколько он мог видеть себя. — У вас есть инициатива! — уже горячее воскликнул он и поднял стакан, приблизив его к Калакуцкому.
Палтусов вошел в ресторан, остановился спиною к буфету и оглянул залу. Его быстрые дальнозоркие
глаза сейчас же различили на противоположном конце, у дверей в комнату, замыкающую ресторан, группу человек в пять биржевиков и между ними
того, кто ему был нужен.
Над столом привстал и наклонил голову человек лет сорока, полный, почти толстый. Его темные вьющиеся волосы, матовое широкое лицо, тонкий нос и красивая короткая борода шли к
глазам его, черным, с длинными ресницами.
Глаза эти постоянно смеялись, и в складках рта сидела усмешка. По
тому, как он был одет и держал себя, он сошел бы за купца или фабриканта «из новых», но в выражении всей головы сказывалось что-то не купеческое.
Красные веки окружали его желтоватые длинные
глаза, всегда с одним и
тем же выражением подзадоривания и зубоскальства.
Глаза ее, темно-серые, с синеватыми белками и загнутыми ресницами кверху, беспрестанно
то потухали,
то вспыхивали.
— Hein? — повторил он, но уже не
тем звуком.
Глаза его вызывающе и глупо поглядели на жену.
Ее приволжское «чай» немного резнуло его ухо, но тотчас же и понравилось ему. Голова Анны Серафимовны с широкими прядями волос, блеск
глаз и стройность стана — все это окинул он одним взглядом и остался доволен. Но цвет платья он нашел «купецким». Она подумала
то же самое и в одну с ним минуту и опять смутилась. Ей стало нестерпимо досадно на это глупое, тяжелое да вдобавок еще очень дорогое платье.
Глаза Анны Серафимовны блеснули и прикрылись веками. Еще раз кусок сегодняшнего разговора с Палтусовым припомнился ей. Он назвал ее «соломенной вдовой». И она сама это подтвердила. У ней это сорвалось с языка, а теперь как будто и стыдно. Ведь разве не правда? Только не следовало этого говорить молодому мужчине с
глазу на
глаз, да еще такому, как Палтусов. Он не должен знать «тайны ее алькова». Эту фразу она где-то недавно прочла. И Ермил Фомич когда разойдется,
то этаким точно языком говорит.
— Зачем же-с, зачем же-с, — заговорил он. — Я вовсе в это не желаю входить. Душевно признателен за
то, что видел от Константина Глебовича. И хотя бы он за
глаза… при его характере оно и не мудрено; но мы об этом не станем-с…
Глаза эти
то расширяли свои зрачки,
то разбегались и блуждали по комнате.
Подбежал
тот же лакей, что подал ему стакан воды. Нетов поглядел на него, и ему показалось, что
глаза лакея смеются над ним! А кто он? Хозяин! Барин! Почетное лицо!.. И не
то что Краснопёрый или Лещов, а «хам» смеет над ним подсмеиваться!..
Нетов указал
глазами на
ту кучку, где стояли трое «врагов» его.
Нытье брата открыло вдруг
глаза Марье Орестовне на
то, что ее ожидает за границей.
Но в тесной заброшенной комнатке, где коптит керосиновая лампочка, идет работа с раннего утра, часу до первого ночи. Восьмидесятилетняя старуха легла отдохнуть; вечером она не может уже вязать. Руки еще не трясутся, но слеза мочит
глаз и мешает видеть. Ее сожительница видит хорошо и очков никогда не носила. Она просидит так еще четыре часа. Чай они только что отпили. Ужинать не будут.
Та, что работает, постелет себе на сундуке.
Но Тасе ловко. Она привыкла к этой безмолвной аудитории. Точно она одна в комнате. Пред
глазами ее театральная рампа, рожки газа, проволока, будка суфлера. Она бегает по сцене, дурачится, смеется, ласкает старого отца. Потом она видит, как наяву, сцену под воротами Китай-города. Это не она, а бедный чиновник, страстно мечтающий о
том, как бы ему чем-нибудь скрасить жизнь своей доченьки. Вот он нашел пакет с пятью печатями. Как он схватил его… Тася чуть не уронила лампу.
Тася прошла мимо афиш, и ей стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть на
то, что стояло в листе за стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел у ней в
глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась — нигде. Ей все равно было: идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.
— Раскусили? — с разгоревшимися
глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. — Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет"рупь" — буквами"пь". Он немца нигде не боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не
то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…
Глаза ее говорили, что и она чувствует
то же самое.
И ее уже не смущает
то, что она сидит рядом с Палтусовым в полутемном уголке на
глазах всех сплетниц.
"Все жулики!" — говорили эти
глаза. Ни в ком нет
того, хоть бы делецкого, гонора, без которого какая же разница между приобретателем и мошенником?..
— Ну, вот что, голубчик… У меня пляс в среду на масленице… Тебя бы и звать не следовало…
Глаз не кажешь. Вот и этот молодчик тоже. Скрывается где-то. — Рогожина во второй раз подмигнула. — Пожалуйста, милая. Вся губерния пойдет писать. Маменек не будет… Только одни хорошенькие… А у кого это место не ладно, — она обвела лицо, —
те высокого полета!…
Черные
глаза, большие, маслянистые, совсем испанский овал лица, смуглого, но с нежным румянцем, яркие губы, белые атласные плечи, золотые стрелы в густой косе; огненное платье с корсажем, обшитым черными кружевами, выступало перед ним на фоне боковой двери в
ту комнату, где приготовлен был рояль для тапера.
Лицо у ней стало злое,
глаза потемнели. Она их отводила в сторону; но нет-нет, да и обдаст ими Тасю.
Той сделалось вдруг тяжело. Эта дарвинистка принесла с собой какое-то напряжение, что-то грубое и бесцеремонное. На лице так и было написано, что она никому спуску не даст и на все человечество смотрит, как на скотов.
Рубцов понизил голос и опять взял ее за руку. Анна Серафимовна закрыла на минуту
глаза."Ведь вот и он — честный малый и умница — говорит
то же, что и она себе уже не раз твердила… Разорение и срам считаться женой Виктора Мироныча!.."
"Что ему?" — подумала с гримасой Марья Орестовна. Она узнала покашливанье мужа… С
тех пор как она здесь опять, он ей как-то меньше мозолит
глаза… Только в нем большая перемена… Не любит она его, а все же ей сделалось странно и как будто обидно, что он все улыбается, ни разу не всплакнул, ободряет ее каким-то небывалым тоном.
Глаза Таси заискрились, когда она заговорила о своем"призвании". Рубцов слушал ее, не поднимая головы, и все подкручивал бороду. Голосок ее так и лез ему в душу… Девчурочка эта недаром встретилась с ним. Нравится ему в ней все… Вот только"театральство"это… Да пройдет!.. А кто знает: оно-то самое, быть может, и делает ее такой"трепещущей". Сердца доброго, в бедности, тяготится теперь
тем, что и поддержка, какую давал родственник, оказалась не из очень-то чистого источника.
Вуалетки Станицына не поднимала. Сквозь нее, в сумерках, виднелось милое для нее лицо Палтусова. По туалету он был
тот же: и воротнички чистые, и короткий, модного покроя пиджак. Только бледен, да
глаза потеряли половину прежнего блеска.
— Брошюра-с… мое жизнеописание: пускай видят, как человек дошел по полного понятия… Я с самого своего малолетства беру-с… когда мне отец по гривеннику на пряники давал. Но я не
то что для восхваления себя, а открыть
глаза всему нашему гражданству… народу-то православному… куда идут, кому доверяют. Жалости подобно!.. Тут у них под боком люди, ничего не желающие, окромя общего благоденствия… Да вот вы извольте соблаговолить просмотреть.