Неточные совпадения
Не в виде оправдания, а как фактическую справку — приведу то, что из людей 40-х, 50-х и 60-х
годов, сделавших себе имя в либеральном и даже радикально-революционном мире, один только Огарев еще в николаевское время отпустил своих крепостных на волю, хотя и не совсем даром.
Он не мог заранее предвидеть, что его роман подольет масла к тому, что разгорелось по поводу петербургских пожаров. До сих пор легенда о том, что подожгли Апраксин двор студенты вместе с поляками, еще жива. Тогда
революционное брожение уже начиналось. Михайлов за прокламации пошел на каторгу. Чернышевский пошел туда же через полтора
года. Рассылались в тот сезон 1861–1862
года и подпольные листки; но все-таки о"комплотах"и
революционных приготовлениях не ходило еще никаких слухов.
У меня он печатал свои"Московские комнаты снебилью". В них он явился предтечей не только Глеба Успенского, но и Горького — сорок
лет раньше появления его"босяков", но без его босяческого
революционного субъективизма.
Тогда русский эмигрант или вообще ищущий участия в
революционном движении не нашел бы себе надлежащей почвы. Парижское студенчество, как я уже заметил, тогда (то есть в период 1865–1868
годов) не занималось ни подпольным, ни явным движением. Но общий дух делался все-таки более оппозиционным.
И никто и в 1868
году в общелиберальной печати не поднимал похода против этого запрета. Может быть, и сюфражистки XX века, и
революционные социалисты, и анархисты не могут или не хотят добиваться этого законнейшего права свободных граждан наполнять свои воскресные досуги тем, что им нравится.
А между тем до какой же степени он — как талант, ум и
революционный подъем социальной критики — был выше не только тогдашнего общего уровня, но даже и двадцать и тридцать
лет спустя.
Настроение А.И. продолжало быть и тогда
революционным, но он ни в чем не проявлял уже желания стать во главе движения, имеющего чисто подпольный характер. Своей же трибуны как публицист он себе еще не нашел, но не переставал писать каждый день и любил повторять, что в его
лета нет уже больше сна, как часов шесть-семь в день, почему он и просыпался и
летом и зимой очень рано и сейчас же брался за перо. Но после завтрака он уже не работал и много ходил по Парижу.
Русский гнет после восстания 1862–1863
годов чувствовался и на улицах, где вам на каждом шагу попадался солдат, казак, офицер, чиновник с кокардой, но Варшава оставалась чисто польским городом, жила бойко и даже весело, проявляла все тот же живучий темперамент, и весь край в лице интеллигенции начал усиленно развивать свои производительные силы, ударившись вместо
революционного движения в движение общекультурное, что шло все в гору до настоящего момента.
Как я сейчас сказал, в это время меня не было в России. И в Париже (откуда я уехал после смерти Герцена в январе 1870
года) я не мог еще видеть Лаврова. Дальнейшее наше знакомство относится к тем
годам Третьей республики, когда Лавров уже занял в Париже как вожак одной из
революционных групп видное место после того, как он издавал журналы и сделал всем характером своей пропаганды окончательно невозможным возвращение на родину.
Мое общее впечатление было такое: он и тогда не играл такой роли, как Герцен в
годы"Колокола", и его"платформа"не была такой, чтобы объединять в одно целое массу
революционной молодежи. К марксизму он относился самостоятельно, анархии не проповедовал; а главное, в нем самом не было чего-то, что дает агитаторам и вероучителям особую силу и привлекательность, не было даже и того, чем брал хотя бы Бакунин.
Эта парижская эмиграция была только первая ласточка того наплыва русских нелегальных, какие наводнили Латинский квартал в Третью республику, в особенности с конца 80-х
годов, а потом — после взрыва нашего
революционного движения 1905
года.
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм — не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут много подчеркнуто, черт возьми! «До последних,
революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток — два фунта масла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в
революционные годы, не раз вспоминал лампу-«молнию», черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой.
Неточные совпадения
— Он нигилист. [Нигилист — отрицатель (от латин. nihil — ничего); нигилизм — система взглядов, имевшая распространение в середине XIX века. В 60-е
годы XIX столетия противники
революционной демократии называли нигилистами вообще всех революционно настроенных.]
Он не мог противостоять потоку националистической реакции 80-х
годов, не мог противостоять потоку декадентства в начале XX века, не мог противостоять
революционному потоку 1905 г., а потом новому реакционному потоку, напору антисемитизма в эпоху Бейлиса, наконец, не может противостоять могучему потоку войны, подъему героического патриотизма и опасности шовинизма.
Он уже был профессором сравнительной анатомии в Гиссене, товарищем Либиха (с которым вел потом озлобленную химико-теологическую полемику), когда
революционный шквал 1848
года оторвал его от микроскопа и бросил в франкфуртский парламент.
В тридцатых
годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в
революционных тенденциях наших.
Во Франции некогда была блестящая аристократическая юность, потом
революционная. Все эти С.-Жюсты и Гоши, Марсо и Демулены, героические дети, выращенные на мрачной поэзии Жан-Жака, были настоящие юноши. Революция была сделана молодыми людьми; ни Дантон, ни Робеспьер, ни сам Людовик XVI не пережили своих тридцати пяти
лет. С Наполеоном из юношей делаются ординарцы; с реставрацией, «с воскресением старости» — юность вовсе не совместна, — все становится совершеннолетним, деловым, то есть мещанским.