Скабичевского я видал редко, и хотя он
в глазах публики занял уже место присяжного литературного критика"Отечественных записок", в журнале он не играл никакой заметной роли, и рядом с ним Михайловский уже выдвинулся как"восходящая звезда"русского философского свободомыслия и революционного духа. Молодежь уже намечала его и тогда в свои вожаки.
Неточные совпадения
Подтянутость
публики замечалась везде, и борода, кроме как у купцов, бросалась
в глаза, и из-за нее приводилось иметь дело с полицией.
И вот случился инцидент, где я как раз рисковал повредить себе
в глазах той
публики, какую я всегда имел
в виду, и перед персоналом своих собратов.
А тогда он уже сошелся с Некрасовым и сделался одним из исключительных сотрудников"Современника". Этот резкий переход из русофильских и славянофильских журналов, как"Москвитянин"и"Русская беседа",
в орган Чернышевского облегчен был тем, что Добролюбов так высоко поставил общественное значение театра Островского
в своих двух знаменитых статьях. Островский сделался
в глазах молодой
публики писателем — обличителем всех темных сторон русской жизни.
Журнал наш одинаково отрицал всякую не то что солидарность, но и поблажку тогдашним органам сословной или ханжеской реакции, вроде газеты"Весть"или писаний какого-нибудь Аскоченского. Единственно, что недоставало журналу, это — более горячей преданности тогдашнему социальному радикализму. И его ахиллесовой пятой
в глазах молодой
публики было слишком свободное отношение к излишествам тогдашнего нигилизма и ко всяким увлечениям по части коммунизма.
Этот сотрудник сыграл
в истории моего редакторства довольно видную роль и для журнала довольно злополучную, хотя и непреднамеренно. Он вскоре стал у меня печатать свой роман"Некуда", который всего более повредил журналу
в глазах радикально настроенной журналистики и молодой
публики.
Актер Фюрст, создатель театра
в Пратере, был
в ту пору еще свежий мужчина, с простонародной внешностью бюргера из мужиков, кажется, с одним вставным фарфоровым
глазом, плотный, тяжелый, довольно однообразный, но владеющий душой своей
публики и
в диалоге, и
в том, как он пел куплеты и песенки
в тирольском вкусе.
В нем давал себя знать австрийский народный кряж, с теми бытовыми штрихами, какие дает венская жизнь мелкого бюргерства, особенно
в демократических кварталах города.
Всегда
в хлопотах, но с неизменным самообладанием и немного прибауточным жаргоном, он олицетворял своей личностью для большой
публики весь Клуб художников и вообще увеселительно-художественный Петербург. Есть портрет его работы Константина Маковского — как раз из той эпохи. Он представлен
в профиль, как он смотрит
в отверстие кулисы, с своим моноклем
в глазу.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной
в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
Обычная удачливость мудрецов и на этот раз сказалась во всей силе, ибо им достаточно было одной минуты общего увлечения, чтобы,
в глазах публики, в несчетный раз проделать самый заурядный и всем надоевший фокус.
Стихи Озерова, после Сумарокова и Княжнина, так обрадовали публику, что она, восхитившись сначала, продолжала семь лет безотчетно ими восхищаться, с благодарностью вспоминая первое впечатление, — и вдруг, публично с кафедры ученый педант — чем был
в глазах публики всякий профессор — смеет называть стихи по большей части дрянными, а всю трагедию — нелепостью…
Человек он недалекий, восточного пошиба, но честный и прямой, не бреттер, не фат и не кутила — достоинства, дающие
в глазах публики диплом на бесцветность и мизерность.
Неточные совпадения
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и
глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась
в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три
в день,
публика очень любила ее, а люди пытливого ума бегали
в павильон слушать, как тихая музыка звучит
в стальном жерле длинной пушки.
У Омона Телепнева выступала
в конце программы, разыгрывая незатейливую сцену: открывался занавес, и пред
глазами «всей Москвы» являлась богато обставленная уборная артистки; посреди ее, у зеркала
в три створки и
в рост человека, стояла, спиною к
публике, Алина
в пеньюаре, широком, как мантия.
После первого акта
публика устроила Алине овацию, Варвара тоже неистово аплодировала, улыбаясь хмельными
глазами; она стояла
в такой позе, как будто ей хотелось прыгнуть на сцену, где Алина, весело показывая зубы, усмехалась так, как будто все люди
в театре были ребятишками, которых она забавляла.
— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у тебя жест? У тебя лицо не живет! У тебя вся душа только
в глазах, этого мало! Не вся
публика смотрит на сцену
в бинокль…
Публики было много, полон зал, и все смотрели только на адвоката, а подсудимый забыто сидел между двух деревянных солдат с обнаженными саблями
в руках, — сидел, зажав руки
в коленях, и, косясь на
публику глазами барана, мигал.