Неточные совпадения
Учитель словесности уже не так верил в мои таланты. В следующем учебном году я, не смущаясь, однако, приговором казанского профессора, написал нечто вроде продолжения похождений моего героя, и в довольно обширных размерах. Место действия был опять Петербург, куда я не
попадал до 1855 года. Все это было сочинено по разным повестям и очеркам, читанным в журналах, гораздо
больше, чем по каким-нибудь устным рассказам о столичной жизни.
В литературные кружки мне не было случая
попасть. Ни дядя, ни отец в них не бывали. Разговоров о славянофилах, о Грановском, об университете, о писателях я не помню в тех домах, куда меня возили. Гоголь уже умер. Другого «светила» не было. Всего
больше говорили о «Додо», то есть о графине Евдокии Ростопчиной.
Все, что у меня есть в «Василии Теркине» в этом направлении, вынесено еще из детства. Я его делаю уроженцем приволжского села, бывшего княжеского «стола» вроде села Городец, куда я
попал уже
больше сорока лет спустя, когда задумывал этот роман.
Тогда Казань славилась тем, что в „общество“ не
попадали даже и крупные чиновники, если их не считали „из того же круга“. Самые родовитые и богатые дома перероднились между собою, много принимали, давали балы и вечера. Танцевал я в первую зиму, конечно,
больше, чем сидел за лекциями или серьезными книгами.
В ту зиму уже началась Крымская война. И в Нижнем к весне собрано было ополчение. Летом я нашел
больше толков о войне; общество несколько живее относилось и к местным ополченцам. Дед мой командовал ополчением 1812 года и теперь ездил за город смотреть на ученье и оживлялся в разговорах. Но раньше, зимой. Нижний продолжал играть в карты, давать обеды, плясать, закармливать и запаивать тех офицеров, которые
попадали проездом, отправляясь „под Севастополь“ и „из-под Севастополя“.
Попадали мы на исторический спектакль. Это было первое представление «Трубадура», в бенефис баритона Дебассини, во вновь отделанной зале
Большого театра с ее позолотой, скульптурной отделкой и фресками.
С П.И. мы одинаково — он раньше несколькими годами —
попали сразу по приезде в Петербург в сотрудники"Библиотеки для чтения". Там он при Дружинине и Писемском действовал по разным отделам, был переводчиком романов и составителем всяких статей, писал до десяти и
больше печатных листов в месяц.
В том, что теперь зовут"интеллигенцией", у меня не было еще
больших связей за недостатком времени, да и вообще тогдашние профессиональные литераторы, учители, профессора, художники — все это жило очень скромно. Центра, вроде Союза писателей, не существовало. Кажется, открылся уже Шахматный клуб; но я в него почему-то не
попадал; да он и кончил фиаско. Вместо объединения кружков и партий он, кажется, способствовал только тому, что все это гораздо сильнее обострилось.
Первое мое впечатление было такое: из леса, которым мы ехали довольно долго, мы
попали прямо против длинного деревенского"порядка" —
больше все из новых изб. Незадолго перед тем Обуховка наполовину выгорела.
Кавелин рано сблизился с Герценом, и тот стал его
большой симпатией до их разрыва, случившегося на почве политических взглядов и уже в шестидесятых годах: после того момента, когда я
попал в аудиторию к строгому экзаменатору.
Критика тогда сводилась к двум-трем газетам. Сколько помню — рецензенты не особенно
напали на"Однодворца", но и не помогли его успеху, который свелся к приличной цифре представлений. Тогда и огромный успех не мог дать — при системе бенефисов — в один сезон более двадцати спектаклей, и то не подряд. Каждую неделю появлялась новая
большая пьеса.
Мое личное знакомство с Александром Николаевичем продолжалось много лет; но
больше к нему я присматривался в первое время и в Петербурге, где он обыкновенно жил у брата своего (тогда еще контрольного чиновника, а впоследствии министра), и в Москве, куда я
попал к нему зимой в маленький домик у"Серебряных"бань, где-то на Яузе, и нашел его в обстановке, которая как нельзя
больше подходила к лицу и жизни автора"Банкрута"и"Бедность — не порок".
В рассказчики я
попал уже гораздо позднее (первые мои рассказы были"Фараончики"и"Посестрие" — 1866 и 1871 годы) и написал за тридцать лет до ста и более рассказов. Но это уже было после продолжительных работ, после
больших и даже очень
больших вещей.
В Москву я
попадал часто, но всякий раз ненадолго. По своему личному писательскому делу (не редакторскому) я прожил в ней с неделю для постановки моей пьесы «
Большие хоромы», переделанной мной из драмы «Старое зло» — одной из тех четырех вещей, какие я так стремительно написал в Дерпте, когда окончательно задумал сделаться профессиональным писателем.
Люди герценского поколения
попадали за границу вообще с
большей подготовкой, чем та масса, которая кинулась туда с 60-х годов. Конечно, в этой"массе"было уже гораздо
больше, чем прежде, молодых людей, ехавших учиться с университетским дипломом, с более определенной программой дальнейших"штудий". Но сколько же тронулось тогда всякого шляющегося народа!
— Это все равно, как в фокусах… Мускатный шарик,
попадая из-под одного стаканчика в другой, все растет, пока не достигнет самых
больших размеров, в четвертом стаканчике он сокращается, а в пятом приходит в нормальную величину. Так точно строит свои пьесы и мой собрат Сарду.
Меня не смутило и то, что я отправляюсь на такой юг летом и рискую
попасть на
большие жары и оставаться в Мадриде в духоте городской жизни. Но молодость брала свое. Не смущало меня и то, что я не имел никаких добавочных средств для этой поездки. И тут Наке явился «мужем совета». Выхлопотывая себе даровой проезд, он и мне выправил безденежный билет до Мадрида. Сам он уехал раньше меня за несколько дней. А меня что-то тогда задержало.
В Андалузию мне удалось
попасть опять благодаря юркости и знакомствам моего Наке. Он примкнул к целой группе депутатов, все
больше из республиканской оппозиции, для поездки в южные города, где те должны были собирать митинги и выступать на них как ораторы.
В Вене я надеялся
попасть на другой"корм"и вообще пожить с гораздо
большим досугом, как у нас говорится — "с прохладцей".
Он любил говорить о том, как и когда писал"Обрыв". Потом и в печать
попали подробности о том, как он запоем доканчивал роман на водах, писал по целому печатному листу в день и
больше.
В Женеве он поддерживал себя материально, давая уроки и по общим русским предметам, и по фортепианной игре. Когда я (во время франко-прусской войны) заехал в Женеву повидаться с Лизой Герцен, я нашел его ее учителем. Но еще раньше я возобновил наше знакомство на конгрессах"Мира и свободы", всего
больше на первом по счету из тех, на какие я
попадал, — в Берне.
Старший сын Эльсница занял его место и как врач приобрел скоро
большую популярность. Он пошел на французский фронт (как французский гражданин) в качестве полкового врача; а младший сын, как французский же рядовой,
попал в плен; дочь вышла замуж за французского дипломата.
Неточные совпадения
Добчинский. Я бы и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой…
большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если где
попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иванович знает.
Попасть на доку надобно, // А толстого да грозного // Я всякому всучу… // Давай
больших, осанистых, // Грудь с гору, глаз навыкате, // Да чтобы
больше звезд!
Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих людей, необходимо иметь гораздо
больший запас храбрости, нежели для того, чтобы
палить в людей, не имеющих изъянов.
Когда после того, как Махотин и Вронский перескочили
большой барьер, следующий офицер
упал тут же на голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей публике, Алексей Александрович видел, что Анна даже не заметила этого и с трудом поняла, о чем заговорили вокруг.
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он
большею частью выказывал тем, что мог пить как бочка, не
спать и быть всё таким же, и за
большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.