Остановились у какого-то забора. Домбрович вылез, вошел в калитку и, кажется, сам отпер ворота или, по крайней мере, растворил их. Карета въехала на длинный двор. Я выглянула из окна: каменный двухэтажный дом стоит в левом углу двора и загибается глаголем. Но ни в одном окне не
было огня.
«Осел! дурак!» — думал Чичиков, сердитый и недовольный во всю дорогу. Ехал он уже при звездах. Ночь была на небе. В деревнях
были огни. Подъезжая к крыльцу, он увидел в окнах, что уже стол был накрыт для ужина.
Он оделся и, как бы уходя от себя, пошел гулять. Показалось, что город освещен празднично, слишком много
было огней в окнах и народа на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
Нет, надо выбить прежде из головы Захара эту мысль, затушить слухи, как пламя, чтоб оно не распространилось, чтоб не
было огня и дыма…
Они донесли своему начальству, что приехали люди «с тоненьким и острым хвостом, что они бросают гром, едят камни,
пьют огонь, который выходит дымом из носа, а носы у них, — прибавили они, — предлинные».
Стрелок объяснил мне, что надо идти по тропе до тех пор, пока справа я не увижу свет. Это и
есть огонь Дерсу. Шагов триста я прошел в указанном направлении и ничего не увидел. Я хотел уже было повернуть назад, как вдруг сквозь туман в стороне действительно заметил отблеск костра. Не успел я отойти от тропы и пятидесяти шагов, как туман вдруг рассеялся.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам
огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, // Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с
огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой
быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Вдруг песня хором грянула // Удалая, согласная: // Десятка три молодчиков, // Хмельненьки, а не валятся, // Идут рядком,
поют, //
Поют про Волгу-матушку, // Про удаль молодецкую, // Про девичью красу. // Притихла вся дороженька, // Одна та песня складная // Широко, вольно катится, // Как рожь под ветром стелется, // По сердцу по крестьянскому // Идет огнем-тоской!..
То
было холодно, // Теперь
огнем горю!
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте,
ешьте и
пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с
огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!