И, сидя в вагоне, Теркин не знал, будет ли он делать
вклад на поминание «рабы Божией Калерии» или отслужит одну панихиду или молебен преподобному — в обновление своего мечущегося и многогрешного духа.
Повально воруют везде: в банях, опеках, земских управах, где только можно, без стыда и удержу. Как раз он — из губернского города, где собирается крупный скандал: в банке проворовались господа директора, доверенные люди целой губернии — и паника растет; все кинулись вынимать свои
вклады. У кого есть еще что спускать, бессмысленно и так же бесстыдно расхищают, как этот Низовьев, стареющий женолюбец, у которого Париж не оставит под конец жизни ни одной десятины леса.
— В прошлом году до губернского предводителя дошло… Меня вызвали… Директор/а — свои люди… Тогда банк шел в гору…
вклады так и ползли… Шесть процентов платили… Выручить меня хотели… До разбирательства не дошло, до экстренного собрания там, что ли… По-товарищески поступили.