О ценности ничего нельзя изрекать словами, не может
быть учения о ценности, потому что данность должна предшествовать суждению, не зависеть от суждения, а определять его.
Неточные совпадения
Для гностицизма религия
есть знание, тайное и явное,
есть посвящение в
учение.
Догматы Церкви никогда не
были рационалистичны и интеллектуалистичны, они раскрывали лишь мистические факты, рационалистичны и интеллектуалистичны
были еретические
учения.
Кантианство убивает не метафизику, не
учение о бытии, это
была бы невелика беда, оно убивает само бытие, вернее, оно выражает, отражает в жизни совершившееся угашение бытия, его отдаление от покинутого человека.
Кто только не повторял контовского
учения о трех фазисах развития и не
пел победного гимна третьему, позитивно-научному периоду?
Метафизическое
учение о причинности как о волевой активности субстанций блестяще
было формулировано русским философом Лопатиным.
Несовершенство языка, страшный номинализм слов дает кажущееся оправдание тому
учению современного критицизма, согласно которому бытие
есть лишь форма экзистенциального суждения и вне суждения бытия нет.
В
учении о разуме гносеология соединяется с онтологией, как то
было у Гегеля и Шеллинга, и отделение гносеологической проблемы от
учения о разуме опять возвращает нас к философии неорганической, рассеченной.
Но
учение о Логосе, составляющее душу онтологической гносеологии, сталкивается с иррациональностью и греховностью бытия, которые для гегелевского панлогизма
были непостижимы.
[У Вл. Соловьева
есть остроумное
учение о различии между бытием как состоянием, которое Гегель превратил в отвлеченную идею, и сущим как конкретным, живым носителем бытия, субстратом, существом.
Глубоким представляется
учение Мейстера Эккерта [Эккерт
был мистиком огромной силы, но он
был пантеист, превратил христианство в религию отвлеченной духовности и явился мистическим истоком протестантизма.] о Перво-Божестве (Gottheit), которое глубже и изначальнее Бога (Gott).
Все христианское
учение было уже подготовлено греческой и восточной мудростью, даже таинства христианские имеют свой прообраз в таинствах древних религий.
Католическое
учение о церковной иерархии с папой во главе
было ложной религиозной антропологией и обнаруживало отсутствие подлинной религиозной антропологии — откровения богочеловечества, в котором Сам Христос
есть Царь и Первосвященник и не имеет заместителей.
Если в католичестве
было ложное, сбившееся с пути
учение о церкви, хотя
была сама Церковь, то в протестантизме сама идея церкви начала постепенно истребляться.
Но этот же самый божественный человек, согласно
учению гуманистического позитивизма, произошел из низкого состояния, вышел из недр неорганической материи; этот человек смертен, этот человек не обладает даже реальным единством личности и
есть лишь игра природных и социальных сил.
В религии социализма, этом последнем слове
учения о прогрессе,
есть конец.
Все теософическое
учение о переселении душ
есть последовательная форма эволюционизма, и притом эволюционизма натуралистического, не ведающего преодоления порядка природы чудом и благодатью.
Теософическая вина, как она выражена в
учении о карме,
есть лишь особое выражение для неотвратимого закона причинности.
Что успел бы я, если бы вы вдалися пороку, чужды
были учения, тупы в рассуждениях, злобны, подлы, чувствительности не имея?
Припоминаю невольно давно читанную мною старую книжечку английского писателя, остроумнейшего пастора Стерна, под заглавием „Жизнь и мнения Тристрама Шанди“, и заключаю, что по окончании у нас сего патентованного нигилизма ныне начинается шандиизм, ибо и то и другое не
есть учение, а есть особое умственное состояние, которое, по Стернову определению, „растворяет сердце и легкие и вертит очень быстро многосложное колесо жизни“.
Люди, 18 веков воспитанные в христианстве, в лице своих передовых людей, ученых, убедились в том, что христианское учение
есть учение о догматах; жизненное же учение есть недоразумение, есть преувеличение, нарушающее настоящие законные требования нравственности, соответствующие природе человека, и что то самое учение справедливости, которое отверг Христос, на месте которого он поставил свое учение, гораздо пригоднее нам.
Неточные совпадения
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого
учения уволить: писано бо
есть, не мечите бисера пред свиниями, да не попрут его ногами».
Скотинин. Да коль доказывать, что
ученье вздор, так возьмем дядю Вавилу Фалелеича. О грамоте никто от него и не слыхивал, ни он ни от кого слышать не хотел; а какова
была голоушка!
Для них подобные исторические эпохи
суть годы
учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере они могут претерпеть.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева
учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали
споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в
ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.