Неточные совпадения
Россия,
как Божья мысль, осталась великой, в ней
есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью.
С давних времен
было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия — особенная страна, не похожая ни на
какую страну мира.
Русский народ не хочет
быть мужественным строителем, его природа определяется
как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина.
Государственная власть всегда
была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она не из него созидалась, а приходила
как бы извне,
как жених приходит к невесте.
Классы и сословия слабо
были развиты и не играли той роли,
какую играли в истории западных стран.
И
как ни поверхностны,
как ни банальны
были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе
был провозвестником такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе,
какой никто еще в мире не решался утверждать.
Утверждение свободы духа,
как чего-то характерно-русского, всегда
было существенной особенностью славянофильства.
Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, — все не хотят и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине,
быть «
как все».
С этим связано то, что все мужественное, освобождающее и оформляющее
было в России
как бы не русским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким или греческим в старину.
В этом
есть аналогия с идеей римской империи, которая также универсальна и сверхнациональна,
как и древнееврейский мессианизм.
Христианское мессианское сознание может
быть лишь сознанием того, что в наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово миру,
как сказал его уже мир латинский и мир германский.
Русское самосознание не может
быть ни славянофильским, ни западническим, так
как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли.
На Западе не может
быть западничества, там невозможна эта мечта о Западе,
как о каком-то высшем состоянии.
Высшее состояние не
есть Запад,
как не
есть и Восток; оно не географично и материально ничем не ограничено.
Так
как царство Божие
есть царство абсолютного и конечного, то русские легко отдают все относительное и среднее во власть царства дьявола.
Мужественность русского народа не
будет отвлеченной, оторванной от женственности,
как у германцев.
Произошло странное явление: преувеличенная мужественность того, что
было предо мною,
как бы изменила структуру моей организации и отбросила, опрокинула эту организацию — в женскую.
Голова
была ясна, а сердце билось…
как у женщины.
Подобного поклонения государственной силе,
как мистическому факту истории, еще не
было в русской литературе.
Розанов,
как явление бытия,
есть глубочайшая, полярная противоположность всему Христову.
Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем не произошло никакого переворота, что он остался таким же язычником, беззащитным против смерти,
как и всегда
был, столь же полярно противоположным всему Христову.
О смерти он раньше не удосуживался подумать, так
как исключительно
был занят рождением и в нем искал спасение от всего.
Но А. Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом в церковной жизни, в точке скрепления церкви и государства, с влияниями, которые не могут
быть даже названы реакционными, так
как для них нет никакого разумного имени.
Хлыстовство,
как начало стихийной оргийности,
есть и в нашей церковной жизни.
Мистика должна войти в глубь духа,
как то и
было у всех великих мистиков.
Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части не разделяю,
были первыми русскими европейцами, так
как они пытались мыслить по-европейски, самостоятельно, а не подражать западной мысли,
как подражают дети.
А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание
было детское, они относились к европейской культуре так,
как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура
есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность.
Для М. Горького романтизм всегда
есть буржуазная реакция, и на этом утверждении можно видеть, до
какого ослепления доводит схема экономического материализма,
как безжизненна она.
Высококультурный слой может
быть так же народен,
как и глубинный подземный слой народной жизни.
К святому сложилось отношение,
как к иконе, лик его стал иконописным ликом, перестал
быть человеческим.
Если никогда нельзя
было серьезно говорить о материализме,
как направлении полуграмотном, то невозможно уже серьезно говорить и о позитивизме, а скоро нельзя
будет говорить о критицизме кантовского типа.
Недопустимо
было бы принципиально противополагать часть целому или орган организму и мыслить совершенство целого организма,
как исчезновение и преодоление множественности его частей и органов.
Национальность
есть бытийственная индивидуальность, одна из иерархических ступеней бытия, другая ступень, другой круг, чем индивидуальность человека или индивидуальность человечества,
как некоей соборной личности.
Национальность
есть положительное обогащение бытия, и за нее должно бороться,
как за ценность.
Творческий национальный путь и
есть путь к всечеловечеству,
есть раскрытие всечеловечества в моей национальности,
как она раскрывается во всякой национальности.
Много
есть тяжелого и болезненного в этом процессе, так
как нелегок переход от старой цельности через расщепление и разложение всего органического к новой, не бывшей еще жизни.
Любовь наша к России,
как и всякая любовь, — произвольна, она не
есть любовь за качества и достоинства, но любовь эта должна
быть источником творческого созидания качеств и достоинств России.
Это
было в нашем расколе, в мистическом сектантстве и у такого русского национального гения,
как Достоевский, и этим окрашены наши религиозно-философские искания.
Национализм
есть положительное благо и ценность,
как творческое утверждение, раскрытие и развитие индивидуального народного бытия.
Национализм может
быть чистым западничеством, евреизацией России, явлением партикуляристическим по своему духу, не вмещающим никакой великой идеи о России, неведующим России,
как некоего великого Востока.
И русский империализм,
как всемирно-исторический факт, не
был еще достаточно осознан и не
был сопоставлен с так называемой националистической политикой.
Империализм,
как бы ни
были часто низменны его мотивы и дурны его приемы, все же выводит за грани замкнутого национального существования, он выводит за границы Европы в мировую ширь, за моря и океаны, объединяет Восток и Запад.
Но она не может
быть рассматриваема
как механическая смесь народностей — она русская по своей основе и задаче в мире.
Великая империя, верящая в свою силу и свое призвание, не может превращать своих граждан в бесправных париев,
как то
было у нас с евреями.
Могущественнейшее чувство, вызванное мировой войной, можно выразить так: конец Европы,
как монополиста культуры,
как замкнутой провинции земного шара, претендующей
быть вселенной.
Ибо Британская империя,
как и всякая империя, в пределе своем
есть мир, земной шар.
— Примечание составителя.)],
есть то же стремление к мировому владычеству, что и в Римской империи, которую нельзя рассматривать,
как бытие национальное.
Конец Европы
будет выступлением России и славянской расы на арену всемирной истории,
как определяющей духовной силы.
Существует ли Россия,
как некое единство, более глубокое, чем все разделяющие интересы ее человеческого состава,
есть ли в мире единый лик России и что значит для мира выражение этого лика?