Неточные совпадения
Философия всегда стремилась быть освобождением человеческого
духа от рабства у необходимости.
Философия хранит познание истины как мужскую солнечную активность в отношении к познаваемому [Р. Штейнер в одной из первых своих работ, «Истина и наука», написанной без всякой теософической терминологии, удачно выражает творческую природу познания истины: «Истина не представляет, как это обыкновенно принимают, идеального отражения чего-то реального, но есть свободное порождение человеческого
духа, порождение, которого вообще не существовало бы нигде, если бы мы его сами не производили.
В
философии совершается самоосвобождение творческого акта человеческого
духа в его познавательной реакции на мир, в познавательном противлении миру данному и необходимому, а не в приспособлении к нему.
В
философии есть победа человеческого
духа через активное противление, через творческое преодоление; в науке — победа через приспособление, через приведение себя в соответствие с данным, навязанным по необходимости.
История
философии есть в конце концов история самосознания человеческого
духа, целостной реакции
духа на совокупность бытия.
Но признание общеобязательной
философии как творческого искусства предполагает более высокую ступень общения между людьми и большее напряжение
духа, чем признание общеобязательной
философии научной.
Для всех этих
философий характерна послушная пассивность
духа перед угрожающим лицом мировой необходимости, робость
духа в отстаивании своей свободы.
Философия сознает свою духовно-революционную природу, сознает себя познавательным мятежом
духа против плена необходимости и рабства, закрывающего тайну и смысл бытия.
Критическая
философия — зависимая
философия, в ней бессилен
дух совершить творческий акт, в ней рефлектирующее, раздвоенное состояние
духа.
В сознании Гегеля
философия стала истинносущим, вершиной мирового
духа.
Искусство
философии обязательнее и тверже науки, первее науки, но оно предполагает высшее напряжение
духа и высшую форму общения.
Экономический материализм есть выражение подавленности человеческого
духа [С. Булгаков в своей «
Философии хозяйства» своеобразно соединяет
дух православия с
духом экономического материализма.
Философия эта, по
духу своему не творческая и не активная, а послушная и приспособленная, не допускает мысли о том, что греховно-ограниченное состояние человеческой природы, для которой невозможно творчество бытия, может быть преодолено, что разрыв субъекта и объекта не вечен.
Платонизм, который очень силен и в религии, и в
философии, и в науке, скорее статичен, чем динамичен, и в последнем смысле отрицает творчество и признает лишь приближение к первообразам и идеям, превечно сущим [Платонизм оказалось возможным истолковать в
духе когенианства.
Неточные совпадения
Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал говорить о «жалких соблазнах мира сего», о «высокомерии разума», о «суемудрии науки», о позорном и смертельном торжестве плоти над
духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной
философии:
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в литературе и
философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает.
Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
— «Западный буржуа беднее русского интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи во многом превышают его эмоциональный строй, а главное — он живет сравнительно цельной духовной жизнью». Ну, это уже какая-то поповщинка! «Свойства русского национального
духа указуют на то, что мы призваны творить в области религиозной
философии». Вот те раз! Это уже — слепота. Должно быть, Бердяев придумал.
«Боже мой! — думал он, внутренне содрогаясь, — полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а „честный и гордый“ человек в величайшего негодяя! Гордый
дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над
философией, нравственностью, развитием! Однако
дух устоял, кровь и нервы не одолели: честь, честность спасены…»
Я имею основание считать себя экзистенциалистом, хотя в большей степени мог бы назвать свою
философию философией духа и еще более
философией эсхатологической.