Неточные совпадения
И настоящее осмысливание заключается в
том, чтобы понять все происшедшее с
миром как происшедшее со мной.
И это и после
того, как я сознательно порвал с этим
миром.
Это связано с
тем, что я с болезненной остротой воспринимаю дурной запах
мира.
И самым большим моим грехом, вероятно, было
то, что я не хотел просветленно нести тяготу этой обыденности,
то есть «
мира», и не достиг в этом мудрости.
Прежде всего, я убежден в
том, что воображение еcть один из путей прорыва из этого
мира в
мир иной.
Но жизнь
мира, жизнь человека в значительной своей части это обыденность,
то, что Гейдеггер называет das Man.
Я, в сущности, всегда мог понять Канта или Гегеля, лишь раскрыв в самом себе
тот же
мир мысли, что и у Канта или Гегеля.
Для моего отношения к
миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха и процветания в каком бы
то ни было отношении.
Когда же наступает момент пассивности в отношении притяжения пустоты этого низшего
мира, когда по слабости
мир кажется пустым, плоским, лишенным измерения глубины,
то скука делается диавольским состоянием, предвосхищением адского небытия.
Когда мой духовный путь привел меня в близкое соприкосновение с
миром православным,
то я ощутил
ту же тоску, которую ощущал в
мире аристократическом и в
мире революционном, увидел
то же посягательство на свободу,
ту же вражду к независимости личности и к творчеству.
Отношение между любовью эротической и любовью каритативной, между любовью восходящей, притяжением красоты и высоты, и любовью нисходящей, притяжением страдания и горя в этом низинном
мире, есть огромная и трудная
тема.
Странно было также
то, что подлинный, нуменальный
мир (вещь в себе) непознаваем,
мир же вторичный и неподлинный (феномен) познаваем, и относительно него обоснована общеобязательная и твердая наука.
После
того как я ушел из
мира дворянско-аристократического, я, прежде всего, пришел к уединению.
Революционность, присущая моей природе, есть прежде всего революционность духовная, есть восстание духа,
то есть свободы и смысла, против рабства и бессмыслицы
мира.
У меня было раннее сознание
того, что
мир, общество, цивилизация основаны на неправде и зле.
И в
том и другом случае я отталкивался от довольства «
миром сим», хотел выйти из этого
мира к иному
миру.
С Ницше у меня всегда было расхождение в
том главном, что Ницше в основной своей направленности «посюсторонен», он хочет быть «верен земле», и притяжение высоты оставалось для него в замкнутом круге этого
мира.
Когда по моей инициативе было основано в Петербурге Религиозно-философское общество,
то на первом собрании я прочел доклад «Христос и
мир», направленный против замечательной статьи Розанова «Об Иисусе Сладчайшем и о горьких плодах
мира».
Я, очевидно, был «мистическим анархистом» в другом смысле, и тип мистического анархиста
того времени мне был чужд, Я и сейчас мистический анархист в
том смысле, что Бог для меня есть прежде всего свобода и Освободитель от плена
мира, Царство Божье есть царство свободы и безвластия.
Если от Мережковского меня отталкивала двойственность, переходящая в двусмысленность, отсутствие волевого выбора, злоупотребление литературными схемами,
то от Флоренского отталкивал его магизм, первоощущение заколдованности
мира, вызывающее не восстание, а пассивное мление, отсутствие
темы о свободе, слабое чувство Христа, его стилизация и упадочность, которую он ввел в русскую религиозную философию.
Меня рано начала мучить религиозная
тема, я, может быть, раньше, чем многие, задумался над
темой о тленности всего в
мире и над вечностью.
Бог открывает Себя
миру, Он открывает Себя в пророках, в Сыне, в Духе, в духовной высоте человека, но Бог не управляет этим
миром, который есть отпадение во внешнюю
тьму.
Потом в глубине ничто и
тьмы вдруг начал загораться свет, он вновь поверил, что есть Бог, «ничто» превратилось в
мир, ярко освещенный солнцем, все восстановилось в новом свете.
В этом
мире совершенство творческого произведения может быть лишь символическим,
то есть лишь знаком иного, совершенства в ином
мире, в ином плане бытия и сверхбытия.
Правда романтиков в недовольстве конечностью и закованностью этого
мира, в устремленности к
тому, что лежит за пределами рационального порядка.
Возможны периоды реакции и
тьмы, как возможны и творческие прорывы, повороты, раскрытие новых аспектов
мира, новых
миров.
Иллюзия классицизма заключается в
том, что будто бы результаты творческого акта могут быть совершенными в этом
мире, могут нас оставлять и не притягивать к иному
миру.
Но вместе с
тем было чувство, что я попаду в более свободный
мир и смогу дышать более свободным воздухом.
Уже по
ту сторону Рейна для них начинается варварский
мир, который, по их мнению, не является наследником греко-римской цивилизации.
Для каждой из сторон раскрывался ей малознакомый, чуждый, но все
тот же христианский
мир.
Может быть, это отчасти объясняется
тем, что я человек другого
мира, не католик и не француз.
Моя драма совсем не в
том, что я должен преодолеть препятствия для использования жизни в этом
мире, а в
том, что я должен преодолеть препятствия для освобождения от этого
мира, для перехода в свободу иного
мира.
Если нет Бога,
то есть если нет высшей сферы свободы, вечной и подлинной жизни, нет избавления от необходимости
мира,
то нельзя дорожить
миром и тленной жизнью в нем.
Конец
мира и истории не может произойти в будущем,
то есть в нашем времени.
И вместе с
тем конец
мира и истории не может быть лишь потусторонним, совершенно по
ту сторону истории, он разом и по
ту сторону и по эту сторону, он есть противоречие для нашей мысли, которое снимается, но не самой мыслью.
Люди очень легко объявляют наступление конца
мира на
том основании, что переживает агонию и кончается историческая эпоха, с которой они связаны своими чувствами, привязанностями и интересами.
Гениально у Н. Федорова
то, что он, может быть, первый сделал опыт активного понимания Апокалипсиса и признал, что конец
мира зависит и от активности человека.
Нужно совершенно отказаться от
той рационалистической идеи, что Бог есть мироправитель, что Он царствует в этом природном
мире, в
мире феноменов, если употреблять гносеологическую терминологию.
Макс Штирнер был прав, когда говорил, что весь
мир есть «собственность» «единственного»,
то есть меня.
Сознание границ моей личности, обостряющее личное сознание, есть, вместе с
тем, сознание моего рабства у чуждого мне
мира и моего восстания против него.
Но всякий иерархический порядок в
мире есть объективация,
то есть отпадение духа от самого себя, экстериоризация, совершаемая субъектом.
Для
тех, для кого тайна совсем исчезает,
мир должен представляться совсем плоским, двухмерным.
Я вижу смысл искусства в
том, что оно переводит в иной, преображенный
мир.
Подлинное же творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой путь ее и выйти на свободу, к преображенному
миру, к
миру экзистенциальной субъективности и духовности,
то есть подлинности, к царству человечности, которая может быть лишь царством богочеловечности.
Я активен, способен к идейной борьбе и в
то же время тоскую ужасно и мечтаю об ином, о совсем ином
мире.