Неточные совпадения
Но так
как мои родители жили в Киеве, то я поступил в Киевский кадетский корпус, хотя за мной осталось право в любой момент
быть переведенным в пажеский корпус.
После того,
как он
был произведен в генералы и отправился на войну, солдаты его полка поднесли ему медаль в форме сердца с надписью: «Боже, храни тебя за твою к нам благодетель».
Был парад войска в Новочеркасске, и Николай I обратился к моему деду,
как начальнику края, с тем, чтобы
было приведено в исполнение его предписание об уничтожении казацких вольностей.
Как майорат, это имение нельзя
было ни продать, ни заложить, и это спасло от полного разорения.
Гимнастика
была обязательным предметом,
как и танцы.
Этим
как будто бы исчерпались все мои возможности физического труда, и всю жизнь я
был неумелым в этой области.
Было бы самомнением и ложью сказать, что я стоял выше соблазнов «жизни», я, наверное,
был им подвержен,
как и все люди, но духовно не любил их.
Но философия моя
была,
как теперь говорят, экзистенциальна, она выражала борения моего духа, она
была близка к жизни, жизни без кавычек.
Если гордость
была в более глубоком пласте, чем мое внешнее отношение к людям, то в еще большей глубине
было что-то похожее на смирение, которое я совсем не склонен рассматривать
как свою добродетель.
Как будто бы оболочки души не
были в порядке.
Расставание мне
было мучительно,
как умирание, расставание не только с людьми, но и с вещами и местами.
Я часто думал, что не реализовал всех своих возможностей и не
был до конца последователен, потому что во мне
было непреодолимое барство, барство метафизическое,
как однажды
было обо мне сказано.
Нужно отличать «я» с его эгоистичностью от личности. «Я»
есть первичная данность, и оно может сделаться ненавистным,
как говорил Паскаль.
Религия
есть не что иное,
как достижение близости, родственности.
Это
было обозначением легкого и счастливого типа, в то время
как я
был трудный тип и переживал жизнь скорее мучительно.
Я так же плохо представлял себя в роли профессора и академика,
как и в роли офицера и чиновника или отца семейства, вообще в
какой бы то ни
было роли в жизни.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха и процветания в
каком бы то ни
было отношении.
Трудно
было то, что я никогда не умел,
как многие, идеализировать и поэтизировать такие состояния,
как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание.
Поэтому «жизнь»
есть как бы умирание бесконечного в конечном, вечного во временном.
Я от слишком многого уходил, в то время
как многое нужно
было преображать.
Свобода не легка,
как думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она
есть тяжелое бремя.
С детства я решил, что никогда не
буду служить, так
как никогда не соглашусь подчиниться никакому начальству.
Я
был так же одинок в своей аристократической любви к свободе и в своей оценке личного начала,
как всю жизнь.
Мне не раз приходится говорить в этой книге, что во мне
есть как бы два человека, два лица, два элемента, которые могут производить впечатление полярно противоположных.
У меня всегда
было странное впечатление неловкости, когда я смотрел на мужа и жену,
как будто бы я подсмотрел что-то, что мне не следует видеть и о чем не следует знать.
Мне ближе
была идея андрогина Я. Бёме,
как преодолевающая пол.
Большим недостатком моим
как писателя
было то, что,
будучи писателем афористическим по своему складу, я не выдерживал последовательно этого стиля и смешивал со стилем не афористическим.
Мир не
есть мысль,
как думают философы, посвятившие свою жизнь мысли.
Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда не
был ей школьно привержен и никогда в таком смысле не принадлежал ни к
какой школе.
Философия связана
была для меня с моей судьбой, с моим целостным существованием, в ней присутствовал познающий
как существующий.
Я никогда не
был кантианцем в строгом смысле,
как не
был толстовцем, марксистом или ницшеанцем.
Я
был первоначально потрясен различением мира явлений и мира вещей в себе, порядка природы и порядка свободы, так же
как признанием каждого человека целью в себе и недопустимостью превращения его в средство.
В этом проблематика Достоевского, Ибсена
была моей нравственной проблематикой,
как и пережитое Белинским восстание против гегелевского мирового духа,
как некоторые мотивы Кирхегардта, которого я, впрочем, очень поздно узнал и не особенно люблю,
как и борьба Л. Шестова против необходимых законов логики и этики, хотя и при ином отношении к познанию.
С точки зрения современной психологии мою изначальную тему можно
было бы формулировать
как различение между бессознательным и сознанием, но научная психология и ее представители не способны к философскому обоснованию и развитию учения о бессознательном.
Основная тема моя
была в том,
как дальше развить и вместе с тем преодолеть мысль Канта, пытаясь оправдать возможность познания первореальности до рационализации, до обработки сознанием.
Это могло
быть также формулировано
как различение первичного и вторичного сознания.
Бытие
есть как бы застывшая свобода, статизированная свобода.
Всегда существовали философы, которые вкладывали в свою философию себя, то
есть познающего
как существующего.
Как я говорил уже, это
есть прежде всего преодоление объективации.
Я все-таки всю жизнь искал истину и смысл; «что»
было для меня важнее, чем «
как».
Я изначально
был «автономен», антиавторитарен, и ни к
какой авторитарности меня принудить нельзя
было.
Но вот что у меня несомненно
было и что оставило во мне след на всю жизнь,
как оставляет след первая любовь.
Первый раз я
был арестован в Киеве всего на несколько дней
как участник большой студенческой демонстрации.
При аресте и допросах,
как и во всех катастрофических событиях жизни, я по характеру своему не склонен
был испытывать состояние подавленности, наоборот, у меня всегда
был подъем и воинственная настроенность.
Гегелианцем я совсем не
был,
как другие марксисты.
И он
был омрачен,
как и вся моя молодость, запутанной драматической ситуацией, но я иногда вспоминаю об этом периоде с радостным чувством, хотя в воспоминаниях для меня вообще
есть что-то мучительное.
Как и всегда у меня, это не
был только умственный процесс, но связан
был со всеми событиями моей жизни.
В это время, перед ссылкой, я познакомился с человеком, который остался моим другом на всю жизнь,
быть может, единственным другом, и которого я считаю одним из самых замечательных и лучших людей,
каких мне приходилось встречать в жизни.
Я поставил дело так, что этот вопрос
будет для меня решен мной самим,
как, впрочем, и все другие вопросы морального характера.
Еще до ссылки я ездил на короткое время в Петербург по специальному разрешению, так
как я
был под следствием.