Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я
не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Неточные совпадения
Но самодержавный монарх в этот период истории уже
не мог оставаться верен этим стремлениям своей молодости, это
было психологически невозможно.
Россия к XIX в. сложилась в огромное мужицкое царство, скованное крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась
не только на военную силу, но также и на религиозные верования народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа, с крепостническим дворянством, в средней массе своей очень непросвещенным и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко
мог быть разорван и раздавлен.
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря тому, что она
не отрицала разум, как это делала Римская Церковь, и
не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые
могут отсюда возникать, как это происходит в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно
быть сделано единственной основой науки в России — и самими русскими».
Во всяком случае, верно то, что идеи Данилевского
были срывом в осознании русской идеи и в эту идею
не могут войти.
Трагедия Гоголя
была в том, что он никогда
не мог увидеть и изобразить человеческий образ, образ Божий в человеке.
Поразительно, что христианский писатель Гоголь
был наименее человечным из русских писателей, наименее человечным в самой человечной из литератур [Розанов терпеть
не мог Гоголя за его нечеловечность и резко о нем писал.].
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов
не был ренессансным человеком, как
был Пушкин и,
может быть, один лишь Пушкин, да и то
не вполне. Русская литература пережила влияние романтизма, который
есть явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас
не было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.
Отсюда гуманизм, который в сознании
может быть не христианским и антихристианским, приобретает религиозный смысл, без него цели христианства
не могли бы осуществиться.
Для него нет гуманных государств, что
может быть и верно, но
не меняет наших оценочных суждений.
На почве русского православия, взятого
не в его официальной форме,
быть может, возможно раскрытие нового учения о человеке, а значит, и об истории и обществе.
Народничество
не есть национализм, хотя
могло принимать националистическую окраску.
В его писаниях
не было никакой внешней привлекательности, он
не может сравниться с более блестящим Писаревым.
Он
был человек гордый, склонный к гневу, это
был пацифист с воинствующим инстинктом, любил охоту,
был картежник, проигравший в карты миллион, проповедник непротивления — он естественно склонен
был к противлению и ничему и никому
не мог покориться, его соблазняли женщины, и он написал «Крейцерову сонату».
Но такой нигилизм
может быть связан с утонченностью и совсем
не принадлежит эпохе просвещения.
Материализм
есть крайняя форма детерминизма, определяемости человеческой личности внешней средой, он
не видит внутри человеческой личности никакого начала, которое она
могла бы противопоставить действию окружающей среды извне.
Таким началом
может быть лишь духовное начало, внутренняя опора свободы человека, начало,
не выводимое извне, из природы и общества.
Толстого
есть крик страдальца, который поставлен в счастливое положение, у которого
есть все, но который
не может вынести своего привилегированного положения.
Русская литература XIX в. терпеть
не могла империи, в ней силен
был обличительный элемент.
Деятели 60-х годов, которые производили реформы,
могут быть названы либералами, но это
не было связано с определенной идеологией, с целым миросозерцанием.
В действительности русское самодержавие, особенно самодержавие Николая I,
было абсолютизмом и империализмом, которых славянофилы
не хотели,
было чудовищным развитием всесильной бюрократии, которую славянофилы терпеть
не могли.
Вот с этим Л. Толстой
не мог примириться, и это делает ему великую честь, хотя бы его религиозная философия
была слабой и его учение практически неосуществимым.
Русская мысль по своей интенсии
была слишком тоталитарной, она
не могла оставаться отвлеченно-философской, она хотела
быть в то же время религиозной и социальной, в ней
был силен моральный пафос.
Иванова; с ним очень связана проблематика начала века, хотя, в узком смысле, соловьевства у нас,
может быть, и
не было.
Если бы человеческая личность
не была идеальной по отношению к реальным условиям ее собственного существования, человек и
не мог бы иметь идеи Бога, и никакое откровение никогда бы
не могло сообщить ему эту идею, потому что он
не в состоянии
был бы понять ее…
У него
есть много интересных философских мыслей, на которых я
не могу здесь останавливаться.
Огромность России
могла бы
быть иной,
не быть империей с ее злыми сторонами, она
могла бы
быть народным царством.
Но по всем линиям нужно
было преодолеть материализм, позитивизм, утилитаризм, от которых
не могла освободиться левонастроенная интеллигенция.
Марксисты переоценивают народническую идею о том, что Россия
может и должна миновать период капиталистического развития, они — за развитие капитализма в России, и
не потому, что капитализм сам по себе — благо, а потому, что развитие капитализма способствует развитию рабочего класса, который и
будет единственным в России революционным классом.
Бог
может сделать однажды бывшее небывшим,
может сделать, что Сократ
не был отравлен.
Моя тема о творчестве, близкая ренессансной эпохе, но
не близкая большей части философов того времени,
не есть тема о творчестве культуры, о творчестве человека в «науках и искусстве», это тема более глубокая, метафизическая, тема о продолжении человеком миротворения, об ответе человека Богу, который
может обогатить самую божественную жизнь.
Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина
не может их выдержать,
не так ли?
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что
может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей
не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя,
мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?