Чтобы слиться с народом и его верой, он одно время принуждал себя считать православным, соблюдал все предписания православной церкви, но
не в силах был смириться, взбунтовался и начал проповедовать свою веру, свое христианство, свое Евангелие.
Неточные совпадения
Нужно признать характерным свойством русской истории, что
в ней долгое время
силы русского народа оставались как бы
в потенциальном,
не актуализированном состоянии.
Россия к XIX
в. сложилась
в огромное мужицкое царство, скованное крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась
не только на военную
силу, но также и на религиозные верования народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа, с крепостническим дворянством,
в средней массе своей очень непросвещенным и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко мог быть разорван и раздавлен.
Чаадаев думал, что
силы русского народа
не были актуализированы
в его истории, они остались как бы
в потенциальном состоянии.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что есть
в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных
сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно
не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
Этот же хаос Тютчев чувствует и за внешними покровами истории и предвидит катастрофы. Он
не любит революцию и
не хочет ее, но считает ее неизбежной. Русской литературе свойствен профетизм, которого нет
в такой
силе в других литературах. Тютчев чувствовал наступление «роковых минут» истории.
В стихотворении, написанном по совсем другому поводу, есть изумительные строки...
В европейском мещанском мире он видит два стана: «С одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой — неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но
не имеют
силы, т. е., с одной стороны, скупость, с другой — зависть.
Он верил, что «начнется переворот
не где-нибудь, а именно
в России, потому что нигде, как
в русском народе,
не удержалось
в такой
силе и чистоте христианское мировоззрение».
Но суровость,
не допускающая никакой игры избыточных
сил, была связана у него с оптимистической верой
в возможность окончательной победы над смертью,
в возможность
не только воскресения, но и воскрешения, т. е. активного участия человека
в деле всеобщего восстановления жизни.
— Что? о вчерашнем разговоре? — сказал Левин, блаженно щурясь и отдуваясь после оконченного обеда и решительно
не в силах вспомнить, какой это был вчерашний разговор.
— Теперь тот самый, у которого в руках участь многих и которого никакие просьбы
не в силах были умолить, тот самый бросается теперь к ногам вашим, вас всех просит.
Но ей нельзя. Нельзя? Но что же? // Да Ольга слово уж дала // Онегину. О Боже, Боже! // Что слышит он? Она могла… // Возможно ль? Чуть лишь из пеленок, // Кокетка, ветреный ребенок! // Уж хитрость ведает она, // Уж изменять научена! //
Не в силах Ленский снесть удара; // Проказы женские кляня, // Выходит, требует коня // И скачет. Пистолетов пара, // Две пули — больше ничего — // Вдруг разрешат судьбу его.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная
сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской
силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся //
В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока
не пустит по миру, //
Не отойдя сосет!
Пастух уж со скотиною // Угнался; за малиною // Ушли подружки
в бор, //
В полях трудятся пахари, //
В лесу стучит топор!» // Управится с горшочками, // Все вымоет, все выскребет, // Посадит хлебы
в печь — // Идет родная матушка, //
Не будит — пуще кутает: // «Спи, милая, касатушка, // Спи,
силу запасай!
Молиться
в ночь морозную // Под звездным небом Божиим // Люблю я с той поры. // Беда пристигнет — вспомните // И женам посоветуйте: // Усердней
не помолишься // Нигде и никогда. // Чем больше я молилася, // Тем легче становилося, // И
силы прибавлялося, // Чем чаще я касалася // До белой, снежной скатерти // Горящей головой…
—
Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да
в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его //
Не слезы — кровь течет! //
Не знаю,
не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты,
сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!