Неточные совпадения
Всякая народная индивидуальность,
как и индивидуальность человека,
есть микрокосм и потому заключает в себе противоречия, но это бывает в разной степени.
В душе русского народа
есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность,
как и в русской равнине.
Русский народ не
был народом культуры по преимуществу,
как народы Западной Европы, он
был более народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко впадал в крайности.
Россия никогда не
была в западном смысле страной аристократической,
как не стала буржуазной.
Таким веком я
буду считать XIX в., век мысли и слова и вместе с тем век острого раскола, столь для России характерного,
как внутреннего освобождения и напряженных духовных и социальных исканий.
Из Вавилона регалии на царство достаются православному царю вселенной, так
как в Византии
было крушение веры и царства.
Духовный провал идеи Москвы,
как Третьего Рима,
был именно в том, что Третий Рим представлялся,
как проявление царского могущества, мощи государства, сложился
как Московское царство, потом
как империя и, наконец,
как Третий Интернационал.
Но на запрос Екатерины митрополит Платон ответил, что он «молит Бога, чтобы во всем мире
были христиане таковы,
как Новиков».
Масонство
было у нас стремлением к внутренней церкви, на видимую церковь смотрели,
как на переходное состояние.
Александр I
был связан с масонством и так же,
как и масоны, искал истинного и универсального христианства.
Но когда вышел обратный приказ власти, то Общество мгновенно изменилось и начало говорить то, что нужно
было таким людям,
как Магницкий.
Некоторые историки указывают, что люди 20-х годов, т. е.
как раз участники движения декабристов,
были более закалены, менее чувствительны, чем люди 30-х годов.
Пестель
был сторонник республики через диктатуру, в то время
как Северное общество
было против диктатуры.
Было увлечение Шиллером, и Достоевский впоследствии
будет употреблять имя «Шиллер»,
как символ «возвышенного и прекрасного».
Пушкин, единственный русский писатель ренессанского типа, свидетельствует о том,
как всякий народ значительной судьбы
есть целый космос и потенциально заключает в себе все.
Русские
были так увлечены Гегелем, Шеллингом, Сен-Симоном, Фурье, Фейербахом, Марксом,
как никто никогда не
был увлечен на их родине.
Дарвинизм, который на Западе
был биологической гипотезой, у русской интеллигенции приобретает догматический характер,
как будто речь шла о спасении для вечной жизни.
Материализм
был предметом религиозной веры, и противники его в известную эпоху трактовались
как враги освобождения народа.
«Если бы закон, — говорит он, — или государь, или
какая бы то ни
было другая власть на земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести, то
будь непоколебим.
Между тем
как тема русского нигилизма и русского коммунизма
есть также философская тема.
Многие замечательные ученые-специалисты,
как, например, Лобачевский или Менделеев, не могут
быть в точном смысле причислены к интеллигенции,
как и, наоборот, многие, ничем не ознаменовавшие себя в интеллектуальном труде, к интеллигенции принадлежат.
Стоя
как бы вне времени, мы не
были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода».
Чаадаев думал, что силы русского народа не
были актуализированы в его истории, они остались
как бы в потенциальном состоянии.
И, наконец, Чаадаев высказывает мысль, которая
будет основной для всех наших течений XIX в.: «У меня
есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы,
какие занимают человечество».
Лицо его не
было расплывчатым,
как лицо многих русских людей, у него
был резко очерченный профиль.
Русская философия истории должна
была прежде всего решить вопрос о смысле и значении реформы Петра, разрезавшей русскую историю
как бы на две части.
Рационалистическая рассеченность
была как бы вторым грехопадением человечества.
Киреевский противополагает тип русского богословия типу богословия западного, то это нужно понимать,
как программу, план русского богословия, так
как никакого русского богословия не
было, оно лишь начинается с Хомякова.
«Все прекрасное, благородное, христианское нам необходимо,
как свое, хотя бы оно
было европейское».
Община
была для них не исторической, а внеисторической величиной,
как бы «иным миром» в этом мире.
Но это
есть духовное,
как бы метафизическое свойство русского народа, не прикрепленное ни к
каким экономическим формам.
Так
как все должно
быть органическим, то не должно
быть ничего формального, юридического, не нужны никакие правовые гарантии.
Если Беккария и имел влияние на русское уголовное законодательство, то отвращение к смертной казни не
было ни одним народом так усвоено,
как народом русским, у которого нет склонности смотреть на зрелище казни.
У русских нет того иерархического чувства, которое
есть у западных людей, его нет ни в
какой области.
Это
как раз значит, в противоположность органической теории славянофилов, что на Западе строй жизни
был более органическим, чем в России.
Славянофилы
как будто недостаточно понимали, что органичность
есть иерархизм.
Но, во всяком случае, славянофилы хотели «России Христа», а не «России Ксеркса» [Слова из стихотворения Вл. Соловьева: «
Каким ты хочешь
быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?»],
как хотели наши националисты и империалисты. «Идея» России всегда обосновывалась пророчеством о будущем, а не тем, что
есть, — да и не может
быть иным мессианское сознание.
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря тому, что она не отрицала разум,
как это делала Римская Церковь, и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать,
как это происходит в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно
быть сделано единственной основой науки в России — и самими русскими».
Западники
были такие же русские люди,
как и славянофилы, любили Россию и страстно хотели для нее блага.
«Где, в
каком углу современного Запада найдете вы такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?» Это и
есть русская интеллигенция.
Он
был прекрасный человек, он очаровывал и влиял,
как профессор, но мысль его
была мало оригинальной.
Он
был нетерпим и исключителен,
как и все увлеченные идеей русские интеллигенты, и делил мир на два лагеря.
После опыта Герцена западничество в том виде, в
каком оно
было в 40-е годы, стало невозможным.
Но вернее
было бы его характеризовать
как гуманиста-скептика.
Он не
был по натуре верующим, энтузиастом,
как Белинский.
«
Как рыцарь
был первообразом мира феодального, так купец стал первообразом нового мира; господа заменились хозяевами».
Европа так же
была отечеством нашим,
как и Россия.
Он думал,
как и большая часть мысливших на тему — Россия и Европа, что в Европе начинается разложение, но что у нее
есть великое прошлое и что она внесла великие ценности в историю человечества.
«Свое собственное, вольное и свободное хотение, — говорит подпольный человек, — свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, — вот это-то и
есть та самая, самая выгодная выгода, которая ни под
какую классификацию не подходит и которой все системы и теории постепенно разлетаются к черту».
Вот
как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не
будут жечь, никому не
будут рубить головы, когда преступник,
как милости и спасения,
будет молить себе конца, и не
будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь,
как теперь смерть; когда не
будет бессмысленных форм и обрядов, не
будет договоров и условий на чувства, не
будет долга и обязанностей, и воля
будет уступать не воле, а одной любви; когда не
будет мужей и жен, а
будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу
быть счастлив без тебя, я
буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…