Неточные совпадения
Противоречивость и сложность русской души, может
быть, связана с тем, что в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой
истории — Восток и Запад.
Московский период
был самым плохим периодом в русской
истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу, и по недоразумению его идеализировали свободолюбивые славянофилы.
История русского народа одна из самых мучительных
историй: борьба с татарскими нашествиями и татарским игом, всегдашняя гипертрофия государства, тоталитарный режим Московского царства, смутная эпоха, раскол, насильственный характер петровской реформы, крепостное право, которое
было самой страшной язвой русской жизни, гонения на интеллигенцию, казнь декабристов, жуткий режим прусского юнкера Николая I, безграмотность народной массы, которую держали в тьме из страха, неизбежность революции для разрешения конфликтов и противоречий и ее насильственный и кровавый характер и, наконец, самая страшная в мировой
истории война.
Казацкая вольница
была очень замечательным явлением в русской
истории, она наиболее обнаруживает полярность, противоречивость русского народного характера.
Но вместе с тем казацкая вольница, в которой
было несколько слоев, представляла анархический элемент в русской
истории, в противовес государственному абсолютизму и деспотизму.
С него начинается глубокое раздвоение в русской жизни и русской
истории, внутренняя расколотость, которая
будет продолжаться до русской революции.
Раскол
был уходом из
истории, потому что
историей овладел князь этого мира, антихрист, проникший на вершины церкви и государства.
Трагическим моментом в
истории масонства XVIII в.
был арест Новикова и закрытие его типографии.
Но самодержавный монарх в этот период
истории уже не мог оставаться верен этим стремлениям своей молодости, это
было психологически невозможно.
Одиночество молодежи 30-х годов
будет более ужасно, чем одиночество поколения декабристов, и оно приведет к меланхолии [См. книгу М. Гершензона «
История молодой России».].
То, что о. Г. Флоровский неверно называет выходом из
истории — «просвещение», утопизм, нигилизм, революционность, —
есть также историческое [См.: о. Г. Флоровский.
История не
есть только традиция, не
есть только охранение.
Беспочвенность имеет свою почву, революционность
есть движение
истории.
Мы увидим, что наша философия
будет прежде всего философией
истории, именно историософическая тема придает ей тоталитарный характер.
Такова
была философия
истории Чаадаева.
Для
истории русской мысли, для ее нерегулярности характерно, что первый русский философ
истории Чаадаев
был лейб-гусарский офицер, а первый оригинальный богослов Хомяков
был конно-гвардейский офицер.
Но он
был потрясен и пленен универсализмом католичества и его активной ролью в
истории.
Чаадаев думал, что силы русского народа не
были актуализированы в его
истории, они остались как бы в потенциальном состоянии.
Русская философия
истории должна
была прежде всего решить вопрос о смысле и значении реформы Петра, разрезавшей русскую
историю как бы на две части.
Построение русской
истории славянофилами, главным образом К. Аксаковым,
было совершенно фантастично и не выдерживает критики.
Это
есть типология, характеристика духовных типов, а не характеристика действительной
истории.
Это
были «Записки по всемирной
истории», которые составляют три тома его собрания сочинений [См. мою книгу «А. С. Хомяков».].
При таком философском миросозерцании трудно
было оправдать мессианскую веру в русский народ, трудно
было обосновать философию
истории и этику Герцена.
С его персонализмом связана
была и его оригинальная философия
истории.
Герцен
был более художник, чем философ, и от него нельзя требовать обоснования и развития философии
истории.
Мысли его
были направлены против философии
истории Гегеля, против подавления человеческой личности мировым духом
истории, прогрессом.
Он думал, как и большая часть мысливших на тему — Россия и Европа, что в Европе начинается разложение, но что у нее
есть великое прошлое и что она внесла великие ценности в
историю человечества.
Сам Достоевский
был писателем петровского периода русской
истории, он более петербургский, чем московский писатель, у него
было острое чувство особенной атмосферы города Петра, самого фантастического из городов.
Тема о столкновении личности и
истории, личности и мировой гармонии
есть очень русская тема, она с особенной остротой и глубиной пережита русской мыслью.
Этот же хаос Тютчев чувствует и за внешними покровами
истории и предвидит катастрофы. Он не любит революцию и не хочет ее, но считает ее неизбежной. Русской литературе свойствен профетизм, которого нет в такой силе в других литературах. Тютчев чувствовал наступление «роковых минут»
истории. В стихотворении, написанном по совсем другому поводу,
есть изумительные строки...
Это значит, что центральной темой
была тема о человеке, о судьбе человека в обществе и в
истории.
Полемизируя с правым христианским лагерем, Вл. Соловьев любил говорить, что гуманистический процесс
истории не только
есть христианский процесс, хотя бы то и не
было сознано, но что неверующие гуманисты лучше осуществляют христианство, чем верующие христиане, которые ничего не сделали для улучшения человеческого общества.
На почве русского православия, взятого не в его официальной форме,
быть может, возможно раскрытие нового учения о человеке, а значит, и об
истории и обществе.
Народничество
было порождением неорганического характера русской
истории петровского периода, паразитарного характера массы русского дворянства.
У славянофилов это
было по-иному и связано с ложной идеализацией допетровского периода русской
истории, как органического.
После него в
истории нашей социалистической мысли руководящую роль
будет играть публицистическая критика.
Чернышевский
был очень ученый человек, он знал все, знал богословие, философию Гегеля, естественные науки,
историю и
был специалистом по политической экономии.
Этот аргумент, связанный с тем, что в русском сознании и мысли XIX в.
было меньше связанности с тяжестью
истории и традиции, ничего не доказывает.
Не может
быть классовой истины, но может
быть классовая ложь, и она играет немалую роль в
истории.
Толстой справедливо считал, что преступление
было условием жизни государства, как она слагалась в
истории.
Это
есть самое крайнее отвержение авторитета и принуждения, какое знает
история христианства, и Достоевский выходит тут за пределы исторического православия и исторического христианства вообще, переходит к эсхатологическому христианству, к христианству Духа, раскрывает профетическую сторону христианства.
Уже в конце века и в начале нового века странный мыслитель Н. Федоров, русский из русских, тоже
будет обосновывать своеобразный анархизм, враждебный государству, соединенный, как у славянофилов, с патриархальной монархией, которая не
есть государство, и раскроет самую грандиозную и самую радикальную утопию, какую знает
история человеческой мысли.
В этом
была доля истины, но это значит лишь, что богословие Хомякова пыталось творчески осмыслить весь духовный опыт вековой новой
истории.
Соловьева центральной, вся его философия, в известном смысле,
есть философия
истории, учение о путях человечества к богочеловечеству, к всеединству, к Царству Божьему.
Философия
истории связана для него с учением о Богочеловечестве, что и
есть главная его заслуга перед русской религиозно-философской мыслью.
Церковь
есть богочеловеческий организм,
история Церкви
есть богочеловеческий процесс, и потому
есть развитие.
Он хотел осуществления христианства в путях
истории, в человеческом обществе, а не в индивидуальной только душе, он искал Царства Божьего, которое
будет явлено еще на этой земле.
Свобода может
быть и противлением осуществлению Богочеловечества, может
быть и искажением, как мы видели в
истории Церкви.
Это значит, что Вл. Соловьев
был сверхконфессионален, верил в возможность новой эпохи в
истории христианства.
Церковь не
есть Царство Божье, церковь явилась в
истории и действовала в
истории, она не означает преображения мира, явления нового неба и новой земли.