— Подожди! — сказал он другу. Еще раз взглянул на Иисуса, быстро,
как камень, оторванный от горы, двинулся к Иуде Искариоту и громко сказал ему с широкой и ясной приветливостью: — Вот и ты с нами, Иуда.
Неточные совпадения
И так час и два сидел он, не шевелясь и обманывая птиц, неподвижный и серый,
как сам серый
камень.
И на опрокинутый, обрубленный череп похож был этот дико-пустынный овраг, и каждый
камень в нем был
как застывшая мысль, и их было много, и все они думали — тяжело, безгранично, упорно.
Ученики остановились, и Петр с другом своим Иоанном разостлали на земле плащи свои и других учеников, сверху же укрепили их между двумя высокими
камнями, и таким образом сделали для Иисуса
как бы шатер.
И, приветливо улыбаясь и стыдливо запахивая одеждою грудь, поросшую курчавыми рыжими волосами, Иуда вступил в круг играющих. И так
как всем было очень весело, то встретили его с радостью и громкими шутками, и даже Иоанн снисходительно улыбнулся, когда Иуда, кряхтя и притворно охая, взялся за огромный
камень. Но вот он легко поднял его и бросил, и слепой, широко открытый глаз его, покачнувшись, неподвижно уставился на Петра, а другой, лукавый и веселый, налился тихим смехом.
— Они? Эти трусливые собаки, которые бегут,
как только человек наклоняется за
камнем. Они!
Он кричал, заглушая все речи своим львиным рыканием, хохотал, бросая свой хохот на головы,
как круглые, большие
камни, целовал Иоанна, целовал Иакова и даже поцеловал Иуду.
И выгибалась она странно,
как кукла, и когда при падении ударялась головой о
камни пола, то не было впечатления удара твердым о твердое, а все то же мягкое, безболезненное.
—
Как же вы позволили это? Где же была ваша любовь? Ты, любимый ученик, ты —
камень, где были вы, когда на дереве распинали вашего друга?
— Хорошо, хорошо! А они собаки! — ответил ему Иуда, делая петлю. И так
как веревка могла обмануть его и оборваться, то повесил он ее над обрывом, — если оборвется, то все равно на
камнях найдет он смерть. И перед тем
как оттолкнуться ногою от края и повиснуть, Иуда из Кариота еще раз заботливо предупредил Иисуса...
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда,
как камень, так что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.
Вера была бледна, лицо у ней
как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
Неточные совпадения
Пришел дьячок уволенный, // Тощой,
как спичка серная, // И лясы распустил, // Что счастие не в пажитях, // Не в соболях, не в золоте, // Не в дорогих
камнях. // «А в чем же?» // — В благодушестве! // Пределы есть владениям // Господ, вельмож, царей земных, // А мудрого владение — // Весь вертоград Христов! // Коль обогреет солнышко // Да пропущу косушечку, // Так вот и счастлив я! — // «А где возьмешь косушечку?» // — Да вы же дать сулилися…
«Стой! — крикнул укорительно // Какой-то попик седенький // Рассказчику. — Грешишь! // Шла борона прямехонько, // Да вдруг махнула в сторону — // На
камень зуб попал! // Коли взялся рассказывать, // Так слова не выкидывай // Из песни: или странникам // Ты сказку говоришь?.. // Я знал Ермилу Гирина…»
Очень часто мы замечаем, — говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (
камню подобные), начинают ощущать вожделение,
как только приходят в соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными".
Через полтора или два месяца не оставалось уже
камня на
камне. Но по мере того
как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую в весеннее время водой. Бред продолжался.
Спокойствие и самоуверенность Вронского здесь,
как коса на
камень, наткнулись на холодную самоуверенность Алексея Александровича.