Неточные совпадения
Ну
что, какой твой нужда?» Тут, как водится, с природною русскому человеку ловкостию и плутовством, покупщик начнет уверять башкирца,
что нужды у него никакой нет, а наслышался он,
что башкирцы больно добрые люди, а потому и приехал в Уфимское Наместничество и захотел с ними дружбу завести и проч. и проч.; потом речь дойдет нечаянно
до необъятного количества башкирских земель,
до неблагонадежности припущенников, [Припущенниками называются те, которые за известную ежегодную или единовременную плату, по заключенному договору на известное число лет, живут на башкирских землях.
— Полюбились дедушке моему такие рассказы; и хотя он был человек самой строгой справедливости и ему не нравилось надуванье добродушных башкирцев, но он рассудил,
что не дело дурно, а способ его исполнения, и
что, поступя честно, можно купить обширную землю за сходную плату,
что можно перевесть туда половину родовых своих крестьян и переехать самому с семейством, то есть достигнуть главной цели своего намерения; ибо с некоторого времени
до того надоели ему беспрестанные ссоры с мелкопоместными своими родственниками за общее владение землей,
что бросить свое родимое пепелище, гнездо своих дедов и прадедов, сделалось любимою его мыслию, единственным путем к спокойной жизни, которую он, человек уже не молодой, предпочитал всему.
Разумеется, при общем невежестве тогдашних помещиков и он не получил никакого образования, русскую грамоту знал плохо; но служа в полку, еще
до офицерского чина выучился он первым правилам арифметики и выкладке на счетах, о
чем любил говорить даже в старости.
Но
что башкирцу
до ароматного коровьего молока!
(Прим. автора.)] и всё,
что может пить, от грудного младенца
до дряхлого старика, пьет допьяна целительный, благодатный, богатырский напиток, и дивно исчезают все недуги голодной зимы и даже старости: полнотой одеваются осунувшиеся лица, румянцем здоровья покрываются бледные, впалые щеки.
Явились и соседи у дедушки: шурин его Иван Васильевич Неклюдов купил землю в двадцати верстах от Степана Михайловича, перевел крестьян, построил деревянную церковь, назвал свое село Неклюдовым и сам переехал в него с семейством,
чему дедушка совсем не обрадовался:
до всех родственников своей супруги,
до всей неклюдовщины, как он называл их, Степан Михайлович был большой неохотник.
Я видел его таким в моем детстве,
что случилось много лет позднее того времени, про которое я рассказываю, — и впечатление страха
до сих пор живо в моей памяти!
Дюжий конюх Спиридон, которого
до глубокой старости звали «Спирькой», выводил, одного за другим, двух рыже-пегих и третьего бурого жеребца, привязывал их к столбу, чистил и проминал на длинной коновязи, причем дедушка любовался их статями, заранее любовался и тою породою, которую надеялся повести от них, в
чем и успел совершенно.
Нельзя не подивиться,
что у такого
до безумия горячего и в горячности жестокого господина люди могли решиться на такую наглую шалость.
Разумеется, все с радостью согласились, и две тетки мои, Александра и Татьяна Степановны, взяли с собой удочки, потому
что были охотницы
до рыбной ловли.
Староста уже видел барина, знал,
что он в веселом духе, и рассказал о том кое-кому из крестьян; некоторые, имевшие
до дедушки надобности или просьбы, выходящие из числа обыкновенных, воспользовались благоприятным случаем, и все были удовлетворены: дедушка дал хлеба крестьянину, который не заплатил еще старого долга, хотя и мог это сделать; другому позволил женить сына, не дожидаясь зимнего времени, и не на той девке, которую назначил сам; позволил виноватой солдатке, которую приказал было выгнать из деревни, жить попрежнему у отца, и проч.
Носились также слухи, вероятно вышедшие из тех же источников,
что майор большой гуляка, то есть охотник
до женского пола и
до хмельного, но знает всему место и время.
С этой определенной целью он удвоил свои заискиванья к бабушке и тетке Прасковьи Ивановны и добился
до того,
что они в нем, как говорится, души не чаяли; да и за молодой девушкой начал так искусно ухаживать,
что она его полюбила, разумеется как человека, который потакал всем ее словам, исполнял желания и вообще баловал ее.
Прасковья Ивановна была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе девочку,
что когда бабушка объявила ей,
что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному,
что «она идет замуж за Михаила Максимовича,
что как будет ей весело,
что сколько получит она подарков,
что она будет с утра
до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Еще прежде известия о свадьбе отправила Арина Васильевна письмо к своему супругу, в котором уведомляла,
что по таким-то важным причинам отвезла она внучку к умирающей бабушке,
что она жила там целую неделю и
что хотя бог дал старухе Бактеевой полегче, но Парашеньку назад не отпустили, а оставили
до выздоровления бабушки;
что делать ей было нечего, насильно взять нельзя, и она поневоле согласилась и поспешила уехать к детям, которые жили одни-одинёхоньки, и
что теперь опасается она гнева Степана Михайловича.
Михаил Максимович посоветовал Арине Васильевне, чтоб она погодила писать к своему супругу
до получения ответа на известительное и рекомендательное письмо молодых и уверил,
что он вместе с Прасковьей Ивановной будет немедленно писать к нему, но писать он и не думал и хотел только отдалить грозу, чтоб успеть, так сказать, утвердиться в своем новом положении.
Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи,
что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток,
что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он пьет и развратничает,
что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой, он доходит
до неистовств всякого рода,
что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и
что уже два-три человека пошли на тот свет от его побоев,
что исправники и судьи обоих уездов, где находились его новые деревни, все на его стороне,
что одних он задарил, других запоил, а всех запугал;
что мелкие чиновники и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому
что он всякого, кто осмеливался делать и говорить не по нем, хватал середи бела дня, сажал в погреба или овинные ямы и морил холодом и голодом на хлебе да на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
Наконец, старик и старуха решились рассказать барыне всё и, улучив время, когда Прасковья Ивановна была одна, вошли к ней оба; но только вырвалось у старушки имя Михайла Максимовича, как Прасковья Ивановна
до того разгневалась,
что вышла из себя; она сказала своей няне,
что если она когда-нибудь разинет рот о барине, то более никогда ее не увидит и будет сослана на вечное житье в Парашино.
Она знала,
что посторонние люди охотно путаются в чужие дела, охотно мутят воду, чтобы удачнее ловить в ней рыбу, и она заранее приняла твердое намерение, постановила неизменным правилом не допускать
до себя никаких рассуждений о своем муже.
Может быть,
что в настоящем случае твердый нрав и крепкая воля Прасковьи Ивановны, сильно подкрепленные тем обстоятельством,
что всё богатство принадлежало ей, могли бы в начале остановить ее супруга и он, как умный человек, не захотел бы лишить себя всех выгод роскошной жизни, не дошел бы
до таких крайностей, не допустил бы вырасти вполне своим чудовищным страстям и кутил бы умеренно, втихомолку, как и многие другие.
Замечательно,
что когда Михайла Максимович сердился, горячился и кричал,
что бывало редко, — он не дрался; когда же добирался
до человека с намерением потешиться его муками, он говорил тихо и даже ласково: «Ну, любезный друг, Григорий Кузьмич (вместо обыкновенного Гришки), делать нечего, пойдем, надобно мне с тобой рассчитаться».
Она строго запретила сказывать о своем приезде и, узнав,
что в новом доме, построенном уже несколько лет и по какой-то странной причуде барина
до сих пор не отделанном, есть одна жилая, особая комната, не занятая мастеровыми, в которой Михайла Максимович занимался хозяйственными счетами, — отправилась туда, чтоб провесть остаток ночи и поговорить на другой день поутру с своим уже не пьяным супругом.
Параша,
до полусмерти избитая разбойником своим мужем, Параша, сидящая в подвале уже третий день, может быть давно умершая, представлялась с такой ясностию его живому воображению,
что он вскочил, как безумный, побежал по своему двору, по деревне, исступленным голосом сзывая дворовых и крестьян.
К общему удивлению, она была поражена им
до такой степени,
что пришла в совершенное отчаяние, и снова захворала.
Когда же крепкая натура преодолела болезнь, тоска овладела ею; несколько недель не осушала она глаз с утра
до вечера и так исхудала,
что напугала Степана Михайловича.
Михайла Максимович пил, гулял и буйствовал; передрал
до полусмерти всю свою дворню, не исключая и того трезвого лакея, который будил его во время известного события, — за то,
что они его выдали, — и хвалился,
что получил от Прасковьи Ивановны крепость на всё ее имение.
Страдания лишили ее чувств на несколько минут, и она как будто забылась; очнувшись, она встала и видит,
что перед образом теплится свеча, которая была потушена ею накануне; страдалица вскрикнула от изумления и невольного страха, но скоро, признав в этом явлении чудо всемогущества божьего, она ободрилась, почувствовала неизвестные ей
до тех пор спокойствие и силу и твердо решилась страдать, терпеть и жить.
Она всё исполняла,
что ей приказывали; всё переносила спокойно; никакие ругательства, никакие унизительные наказания не вырывали слез, не доводили ее
до дурноты,
до обморока, как это прежде бывало, и к обыкновенному названию «мерзкая девчонка» присоединился эпитет «отчаянная и мерзкая девчонка».
Из крепости Новиков вышел дряхлым, больным стариком.] оба приятеля
до того пленились красноречивыми письмами неизвестной барышни с берегов реки Белой из Башкирии,
что присылали ей все замечательные сочинения в русской литературе, какие тогда появлялись,
что очень много способствовало ее образованию.
Всё,
что имело право влюбляться, было влюблено в Софью Николавну, нолюбовью самою почтительной и безнадежной, потому
что строгость ее нравов доходила
до крайних размеров.
Тут Александра Степановна вызвалась в одну неделю спосылать нарочного в Уфу, чтобы разведать об этом деле через родственницу своего мужа, прибавя,
что она женщина правдивая и ни за
что не солжет: старик согласился не вызывать сына
до получения новых известий.
Очевидно,
что некоторые выражения письма заимствованы из тогдашних романов,
до которых Алексей Степаныч был охотник.
Сущность дела состояла в том,
что Николай Федорыч расспросил молодого человека об его семействе, об его состоянии, об его намерениях относительно службы и места постоянного жительства; сказал ему,
что Софья Николавна ничего не имеет, кроме приданого в десять тысяч рублей, двух семей людей и трех тысяч наличных денег для первоначального обзаведения; в заключение он прибавил,
что хотя совершенно уверен,
что Алексей Степаныч, как почтительный сын, без согласия отца и матери не сделал бы предложения, но
что родители его могли передумать и
что приличие требует, чтобы они сами написали об этом прямо к нему, и
что до получения такого письма он не может дать решительного ответа.
Что касается
до Ивана Петровича, уже довольно обашкирившегося и всегда начинавшего с восьми часов утра тянуть желудочный травник, то он при первой рекомендации чмокнул три раза ручку у Софьи Николаевны и с одушевлением истинного башкирца воскликнул: «Ну, какую кралечку подцепил брат Алексей!» Много переглотала Софья Николавна слез от злобных выходок будущих своих золовок и грубых шуток и любезностей будущего свояка.
Трудно судить,
до какой степени были справедливы мнения обоих особ, о которых я говорю; но они впоследствии согласно утверждали, ссылаясь на отзыв посторонних людей,
что в Алексее Степаныче произошла великая перемена,
что он точно переродился.
Нашлась, однако, одна добрая душа, вдова Аксинья Степановна, по второму мужу Нагаткина, которая заступилась за Софью Николавну; но на нее так прогневались,
что выгнали вон из комнаты и окончательно исключили из семейного совета, и тут же получила она вдобавок к прежнему прозвищу «простоты сердечной» новое оскорбительное прозвище, которое и сохранилось при ней
до глубокой старости; но добрая душа осталась, однако, навсегда благорасположенною к невестке и гонимою за то в семье.
Еще не привыкшая протягивать ручку для поцелуев и в то же время стоять неподвижно, как статуя, — Софья Николавна принялась было сама целоваться со всеми,
что повторялось при получении из рук ее подарка; но Степан Михайлыч вмешался в дело: он смекнул,
что эдак придется ему не пить чаю
до ужина.
—
Чем я заслужила их любовь?..» Наконец, когда все, от старого
до малого, перецеловали руку у молодой барыни и некоторые были перецелованы ею, когда все получили щедрые подарки, Степан Михайлыч взял за руку Софью Николавну и подошел с ней к толпе мордвы.
Наконец, вспомнив,
что ей надо рано встать,
что она имела намеренье прийти к своему свекру на его крылечко вместе с восходом солнышка, задолго
до прихода семьи, чтобы утешить старика и высказаться на просторе, — она постаралась заснуть, и хотя не скоро, хотя с большим усилием, но заснула.
«Благодарю вас, батюшка, — сказала она так искренне, с таким внутренним чувством,
что каждое слово доходило
до сердца старика, — благодарю вас,
что вы не потаили от меня того,
что вам было неприятно.
Надобно сказать,
что старик был охотник
до мельничного дела и сам занимался им.
Он знал Марью Михайловну, очень хвалил ее и сказал,
что завтра пошлет звать ее с зятем и дочерью откушать хлеба и соли у молодых, для
чего и назначил следующее воскресенье,
до которого оставалось четыре дня.
«Батюшка, Степан Михайлыч! — голосила Арина Васильевна, — воля твоя святая, делай
что тебе угодно, мы все в твоей власти, только не позорь нас, не срами своего рода перед невесткой; она человек новый, ты ее
до смерти перепугаешь…» Вероятно, эти слова образумили старика.
Что же касается
до Арины Васильевны с дочерьми, то они похожи были на людей, которых только
что вытащили из воды или выхватили из огня.
Он только упрашивал Софью Николавну, чтоб она ни с кем не объяснялась и не просила прощенья в своей невольной вине,
что она хотела сделать, и советовал не ходить к батюшке завтра поутру
до тех пор, покуда он сам не позовет.
Яснее,
чем когда-нибудь, поняла Софья Николавна своего мужа и огорчилась
до глубины души…
Это был человек в своем роде очень замечательный, не получивший никакого научного образования, но очень умный и начитанный, вышедший из простолюдинов (говорили,
что он из мордвы), дослужившийся
до чина надворного советника и женившийся по расчету на дочери деревенского помещика и старинного дворянина.
Если бы кто-нибудь сказал ей,
что она будет жить в нем постоянно
до старости, и даже кончит жизнь, она бы не поверила и отвечала бы искренне,
что лучше согласна умереть…
Она вывезла из Питера множество таких диковинных рассказов,
что, слушая их, Степан Михайлыч смеялся
до слез.
Несколько времени Софья Николавна щадила больного старика и думала своими внушениями остановить Николая в пределах сносного приличия; она надеялась на его ум, надеялась на то,
что он должен знать ее твердый характер и не решится довести ее
до крайности; но злобный азиятец (как его все в доме называли) был заранее уверен в победе и старался вызвать Софью Николавну на горячую вспышку.