Неточные совпадения
Дом был обит тесом, но не выкрашен; он потемнел от дождей, и вся эта громада имела очень печальный вид.
Дом стоял на косогоре, так что окна в сад
были очень низки от земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне
дома, возвышались аршина три над землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него
была видна река Белая почти во всю свою ширину.
У нас в
доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая
была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей матери; там
были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч.
Когда ее сослали в людскую и ей не позволено
было даже входить в
дом, она прокрадывалась к нам ночью, целовала нас сонных и плакала.
Против нашего
дома жил в собственном же
доме С. И. Аничков, старый, богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым человеком; это мнение подтверждалось тем, что он
был когда-то послан депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов.
Бедная слушательница моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или
дома, в которых хозяевами
были ее куклы; самая любимая ее игра
была игра «в гости»: мы садились по разным углам, я брал к себе одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в гости к сестрице, то
есть переходил из одного угла в другой.
Так, например, я рассказывал, что у меня в
доме был пожар, что я выпрыгнул с двумя детьми из окошка (то
есть с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня напали разбойники и я всех их победил; наконец, что в багровском саду
есть пещера, в которой живет Змей Горыныч о семи головах, и что я намерен их отрубить.
Они
были в
доме свои: вся девичья и вся дворня их знала и любила, и им
было очень весело, а на нас никто и не смотрел.
Дома его в избу не вдруг внесли, а сначала долго оттирали снегом, а он весь
был талый.
В
доме нас встретили неожиданные гости, которым мать очень обрадовалась: это
были ее родные братья, Сергей Николаич и Александр Николаич; они служили в военной службе, в каком-то драгунском полку, и приехали в домовой отпуск на несколько месяцев.
Здоровье моей матери видимо укреплялось, и я заметил, что к нам стало ездить гораздо больше гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне показаться: прошлого года я
был еще мал, не совсем поправился в здоровье и менее обращал внимания на все происходившее у нас в
доме.
Это
были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей
были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые
были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это
был давнишний друг нашего
дома.
Я помню, что гости у нас тогда бывали так веселы, как после никогда уже не бывали во все остальное время нашего житья в Уфе, а между тем я и тогда знал, что мы всякий день нуждались в деньгах и что все у нас в
доме было беднее и хуже, чем у других.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго не могли без смеха смотреть на Волкова, который принужден
был несколько дней просидеть
дома и даже не ездил к нам; на целый месяц я
был избавлен от несносного дразненья.
Налево виднелась необозримая водяная поверхность, чистая и гладкая, как стекло, а прямо против нашего
дома вся она
была точно усеяна иногда верхушками дерев, а иногда до половины затопленными огромными дубами, вязами и осокорями, вышина которых только тогда вполне обозначилась; они
были похожи на маленькие, как будто плавающие островки.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже
был готов совсем. Но вот проснулись в
доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка
был с нами.
Мать
была не совсем довольна и выговаривала отцу, но мне все нравилось гораздо более, чем наш городской
дом в Уфе.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень не понравилось, чего и ожидать
было должно по моему нежеланью туда ехать; но и в самом деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и
дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
Правда, недалеко от
дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак, на которой пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом, но и река мне не понравилась, во-первых, потому, что вся от берегов проросла камышами, так что и воды
было не видно, а во-вторых, потому, что вода в ней
была горька и не только люди ее не употребляли, но даже и скот
пил неохотно.
Удить около
дома было невозможно по причине отлогих берегов, заросших густыми камышами, а на мельнице удили только с плотины около кауза и вешняка, особенно в глубокой яме, или водоемине, выбитой под ним водою.
Матери и отцу моему, видно, нравилось такое чтение, потому что они заставляли меня декламировать при гостях, которых собиралось у нас в
доме гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди мои
были в полку, а некоторые из самых коротких знакомых куда-то разъехались.
Все
было тихо и спокойно в городе и в нашем
доме, как вдруг последовало событие, которое не само по себе, а по впечатлению, произведенному им на всех без исключения, заставило и меня принять участие в общем волнении.
Весь
дом сбежался к нам на крыльцо, на лицах всех
было написано смущение и горесть; идущий по улице народ плакал.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями; в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в комнате бабушки, рядом с горницей больного дедушки.
Тогда мы тетушку Татьяну Степановну увезем в Уфу, и
будет она жить у нас в пустой детской; а если бабушка не умрет, то и ее увезем, перенесем
дом из Багрова в Сергеевку, поставим его над самым озером и станем там летом жить и удить вместе с тетушкой…
Вероятно, долго продолжались наши крики, никем не услышанные, потому что в это время в самом деле скончался дедушка; весь
дом сбежался в горницу к покойнику, и все подняли такой громкий вой, что никому не
было возможности услышать наши детские крики.
Мать попробовала возразить: «Он ваш сын, матушка, и вы
будете всегда госпожой в его
доме».
Когда все
было готово и все пошли прощаться с покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему
дому; я чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания важности события, жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда его не увижу.
Двери в
доме были везде настежь, везде сделалась стужа, и мать приказала Параше не водить сестрицу прощаться с дедушкой, хотя она плакала и просилась.
К обеду приехали бабушка, тетушка и дяди; накануне весь
дом был вымыт, печи жарко истоплены, и в
доме стало тепло, кроме залы, в которую, впрочем, никто и не входил до девяти ден.
Вечером гости уехали, потому что в
доме негде
было поместиться.
Не дождавшись еще отставки, отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно
было выйти увольнение от службы; дяди остались жить в нашем
доме: им поручили продать его.
Вот у десятника Архипова
было в
дому восемь дойных коров, а теперича не осталось ни шерстинки, а ребят куча.
Недели две продолжалась в
доме беспрестанная стукотня от столяров и плотников, не
было угла спокойного, а как погода стояла прекрасная, то мы с сестрицей с утра до вечера гуляли по двору, и по саду, и по березовой роще, в которой уже поселились грачи и которая потом
была прозвана «Грачовой рощей».
Он
был и живописец и архитектор: сам построил церковь для своей тещи Марьи Михайловны в саду близехонько от
дома и сам писал все образа.
Мать ни за что не хотела стеснить его свободу; он жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил в
дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему
было угодно, даже ночью.
Рябая девица
была Александра Ивановна Ковригина, двоюродная моя сестра, круглая сирота, с малых лет взятая на воспитанье Прасковьей Ивановной; она находилась в должности главной исполнительницы приказаний бабушки, то
есть хозяйки
дома.
Нам отвели большой кабинет, из которого
была одна дверь в столовую, а другая — в спальню; спальню также отдали нам; в обеих комнатах, лучших в целом
доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Ну, милая моя Софья Николавна, живи у меня в
доме, как в своем собственном: требуй, приказывай — все
будет исполнено.
Сравнительно с
домами, которые я видел и в которых жил, особенно с
домом в Багрове, чурасовский
дом должен
был показаться мне, и показался, дворцом из Шехеразады.
Между тем
дом, который
был пуст и тих, когда я его осматривал, начал наполняться и оживляться.
Из столовой
был коридор в девичью, и потому столовая служила единственным сообщением в
доме; на лаковом желтом ее полу
была протоптана дорожка из коридора в лакейскую.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в
дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Своекорыстных расчетов тут не могло
быть, потому что от Прасковьи Ивановны трудно
было чем-нибудь поживиться; итак, это необыкновенное стечение гостей можно объяснить тем, что хозяйка
была всегда разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков — рассказывать вести, сплетников — сплетни; что у ней в
доме было жить привольно, сытно, свободно и весело.
С живущими постоянно в
доме: Дарьей Васильевной и двоюродной внучкою-сиротой, то
есть с Александрой Ивановной, Прасковья Ивановна обращалась невнимательно и взыскательно — они
были не что иное, как приближенные служанки.
Вот как происходило это посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в
доме было готово для приема гостей: комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое в чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена в лучшее свое платье; даже бабушку одели в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со смерти дедушки.
Евсеич обнес меня кругом
дома на руках, потому что везде
была вода и грязь.
Я и в ребячестве
был уже в душе охотник, и потому можно судить, что я чувствовал, когда воротился в
дом!
В целом
доме не
было ни одной души из прислуги.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же
дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел,
пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).