Скучные люди

Унылый человек уже сам по себе не может быть веселым. Он может представлять соединение всех возможных добродетелей, может быть очень умным, ученым и образованным, но даже и в таком случае, не лучше ли ему сидеть дома, одному, или в своем семействе или в тесном кругу знакомых? Стоит только человеку с унынием пуститься в свет, зажить общественною жизнию, — он, не смотря на весь свой ум и добродетели, легко превращается в «скучного».

Унылые люди бывают здоровые и больные. Первые меньше скучны. Они, по большей части, занимают в обществе роль пассивную: придут, сядут, молчат, пыжутся, вперяют на все и на всех грустный взгляд и вздыхают более или менее выразительно. Вторые решительно невыносимы!

Встречаясь с человеком посторонним, какое вам дело, скажите на милость, что у него болит печень, расстроены нервы, колет под ложечкой или худо варит желудок? В праве ли он изливать на вас свою желчь, надоедать вам рассказами о своих недугах или выказывать перед вами раздражительность? Часто в оправдание такого человека, вам скажут: « — Он мизантроп, меланхолик или желчный…» Но опять таки, позвольте вас спросить, какое мне дело до всего этого? Сиди он дома, когда так, дома сиди или ступай в больницу…

Нет возможности сортировать унылых сообразно с состоянием их здоровья или по степеням и характерам их болезней; мы никогда бы не кончили. Будем брать наобум целыми классами и ограничимся общими чертами.

Для начала возьмем хоть: самолюбивых и раздражительных.

Из первого отдела выставим вперед любой субъект. Вы видите: он молод, холост, свеж, имеет состояние и даже не дурен собою; чего еще надо? «Он должен быть совершенно счастлив!» говорите вы. Ничуть не бывало; вам только так кажется. Вступите с ним в разговор. Вы убедитесь, что это существо истинно достойное состраданья: весь он, с головы до ног, представляет одну сплошную рану самолюбия; самолюбие проникло даже в мозг костей его и изъело; самые кости; с какой стороны ни прикоснитесь, его корчит, ему больно и он страдает.

Вы не прочли последнего его фельетона, последней статейки или библиографического замечания, он страдает; прочли, но не говорите о них, страдает; хвалите, — он устремляет на вас подозрительно испытующий взгляд, видит косвенный намек, иронию в самом искреннем суждении, и снова страдает. Вы печатаете о нем статью, сравниваете его с Пушкиным, Лермонтовым, Кольцовым; он сухо благодарит вас; «что с ним?» думаете вы. В списке великих имен, с которыми сравнивали вы его, забыли вы Грибоедова; он недоволен таким пропуском, и страдает.

Имя его помещается в начале объявления, это кажется ему слишком уж резким, слишком заметным, — страдает. Помещается имя его в средине, недовольно заметно, — страдает. Поместите имя его неумышленно в конце: явный знак пренебрежения к личности и неуважения к таланту, — страдает! Статуэтки его собратьев рисуются на окнах магазинов; его статуэтки не имеется, — Боже, как страдает!

Но в этих корчах раздраженного самолюбия, есть еще смысл по крайней мере; человек этот хоть что-нибудь да сделал; может казаться ему, следовательно, что труд его не оценен по достоинству, что на него мало обращено внимания, и он страдает основывая все-таки на чем-нибудь свои страдания.

Но как назвать людей, которые ровно ничего не сделали, — не написали даже фельетона, и между тем представляют точно так же одну сплошную рану самолюбия?

Вы говорите о вашем сапожнике, им кажется что вы на них намекаете; ничего не говорите, не думаете даже о них, — страдают. Оказываете им важную услугу; прекрасно; они принимают ее с благодарностию; но мысль, что они одолжены именно вами, не дает им покоя, и снова их коробит. Вы женитесь, делаетесь отцом семейства, получаете наследство, добиваетесь места, лишаетесь жены, награждены чином, все это задевает их за живое, и они страдают; короче сказать, не знаешь, с какой стороны приступиться!

Но это еще ничего; встречаются особы, которые распространяют свое самолюбие не только на то, когда дело идет о их коже или личности, но решительно на все, что хотя сколько-нибудь к ним приближается, что входит в круг их жизни, быта и понятий.

С сокрушенным сердцем должен сказать, что в этой категории скучных людей по преимуществу, не последнюю роль занимают особы прекрасного пола, — матери семейств, владелицы дач, собственных домов, деревень, — словом имеющие какую-нибудь собственность, — хоть бы даже собственность заключалась в моське. Положим, вы встретились с одною из таких дам. О чем ни заговорите, ей непременно кажется, что вы подпускаете шпильку. Дом ее сыр и холоден, — вы говорите о тепле, — даже ничего не говорите, только потираете руками, — шпилька! Дама москвичка; вы говорите с увлечением о Петербурге, — шпилька, и в добавок еще, шпилька, подающая повод к скучному и бесполезному спору. Вы хвалите военную службу, — шпилька: сыновья дамы служат по штатской; хвалите штатскую службу, — дама раздражается: сыновей ее обошли чином. У дамы куча родственников; между ними находятся помещики, чиновники, великие мужи и мелюзга, богатые и бедные, пьяницы и шулера; обдумывайте и взвешивайте каждое ваше слово говоря вообще и о помещичьем сословии, о чиновниках, шулерах и проч. Дача дамы в Сокольниках или на Крестовском, — говорите о Сокольниках и Крестовском как о священных рощах. Дом дамы на Вшивой горке [Раньше так назывался северо-западный склон Таганского холма – одного из семи главных московских холмов.], — с уважением относитесь об этом переулке; дама переехала на Никольскую, — Никольская делается тотчас же первою улицею столицы. — «Неужто, думаете вы, все, что приближается к этой даме, лучше того, что у других людей? Неужто в самом деле, башмачник, у которого заказывает она башмаки себе и детям, лучше других башмачников? Горничная ее красивее и ловче других? Лошади сытее других лошадей? Дети умнее и воспитаннее других детей? Староста ее честнее и проницательнее других старост? Виды ее деревни краше других видов? Обои ее гостиной привлекательнее других обоев? И неужели даже, вчерашний ее знакомый лучше моего знакомого, которого знаю я десять лет?…» Непременно все это должно быть лучше! Если б дама могла согласиться спокойно и без раздражения, что то или другое хуже у нее, чем у вас, — она не была бы тогда скучною.

Переход от самолюбиво-щекотливых к раздраженным так мал, что почти незаметен. Симптомы у них одни и те же. Форма последних несколько разве грубее и в основании их недуга скрывается может быть больше зависти и меньше терпимости, чем в первых.

При всем том, однако ж, если взять самую самолюбивую личность, и противопоставить ей, например, раздраженного без воспитания, разница между ними выйдет несоизмеримо огромная. Такому человеку ровно ничего не стоит произнести с особенной интонацией: — «Вы врете!» когда не нравится ему ваша мысль. Вы скромно сознаетесь, что ощущение изящных искусств вам больше по сердцу, чем греческий язык; если только раздраженному нравится греческий язык, и он круглый невежда в деле изящных искусств, — он скажет не обинуясь [без колебаний (устар.).]: — «Вы чушь порете! так могут говорить одни неучи!» и проч., и проч. Вам нисколько не легче, когда вам скажут: — «Не сердитесь на него, что он так… все это происходит, поверьте, от боли в печени и ревматизма…» Снова повторяю: таким людям место не в обществе, а в больнице.

Существуют еще раздраженные в таком роде: К* (вы это наверное знаете), весь не стоит десяти копеек; между тем, приятели или добрые люди хлопочут за него, отбивают себе пятки в приемных сильных мира сего, и выхлопатывают ему место с восемью стами рублей серебром жалованья. Не возмутительно ли видеть, что К* продолжает все-таки раздражаться; К* недоволен; страшно недоволен и местом, и товарищами, которые за него хлопотали; он изливает на все и на всех яд желчи, мечет огнь и пламя, осуждает свет в коварстве, людей в злобе и черной неблагодарности. Кроме названия скучного человека, не заслуживает ли еще К* названия грубой скотины? Непременно заслуживает!

Избави вас Бог, почтенный читатель, иметь в числе ваших знакомых или родственников одного их этих нетерпимых. Положим, что таковой найдется; подвергните его испытанию, чтобы убедиться, что нет на земле существа более несносного и менее позволительного. Положим, предлагаемая статья пришлась ему не по вкусу; покажите ему только вид, что вы ее читали. Он разбранит автора, разбранит журнал, достанется даже, ни за что, ни про что, всему русскому книгопечатанию; мало того, сами вы рискуете получить неприятность; он скажет, что одни ограниченные люди могут тратить время на чтение такого вздора, что вы человек без вкуса, без такта, без чутья, и проч. Если такой нетерпимый ваш муж (о, да спасет вас небо от этого, моя милая читательница!), — он, чего доброго, вырвет даже книгу из рук ваших и вышвырнет ее за окно. Хорошо еще, если этим кончится.

Между раздраженными, часто, впрочем, попадаются субъекты, которые, относительно говоря, почти безвредны; то, по большей части, люди очень робкие, не смеющие высказывать своей раздражительности, но тем не менее наводящие невыносимую скуку уже одним свои присутствием и унылой физиономией, которая, заметьте, всегда бывает желтою и всегда странно как-то передергивается.

Другие позволяют себе раздражаться, но не против вас, а только в вашем присутствии, против жены, детей, и чрез то самое ставят вас в безвыходно-фальшивое положение; известно, что в таком положении человек испытывает всегда невыносимую скуку.

Вас позвали обедать. Подают суп; внезапно хозяин дома бросает ложку.

— Это черт знает что такое! восклицает он, обращаясь к жене: ты, душа моя, ни за чем не смотришь… Этот повар мерзавец!.. я ему надаю пощечин!.. Это, наконец, твое дело смотреть…

— Но, друг мой…. возражает сконфуженная хозяйка дома.

— Но, душа моя, вскрикивает муж: — повторяю тебе, это черт знает что такое! Если ты не намерена заниматься хозяйством, так ты скажи лучше… Иначе… это…

И пошла перепалка, от которой у вас каждый кусок колом становится в горле.

Являюсь я однажды в одно семейство; там только что собрались ехать в зверинец; меня приглашают ехать вместе; мы отправились. При входе в зверинец, глава семейства берет на руки младшего сына с тем, чтобы показать ему льва. Ребенок быстро отворачивает голову и начинает трястись всем телом.

— Вот лев, самодовольно говорит отец; — что ж ты не смотришь?… а?…

Ребенок продолжает трястись и отворачивает голову.

— Смотри на льва! я тебе приказываю! Смотри на льва!!.. вскрикивает отец, стараясь повернуть сыну голову.

Ребенок плачет. Я упрашиваю отца оставить ребенка.

— Как! вскрикивает отец: — нет, не будет этого!! Смотри на льва!! Он сын военного, сам будет военным и не должен быть трусом! Смотри на льва!!..

Ребенок заливается ревом. Мать присоединяет свои просьбы к моим.

— Оставь меня! яростно возражает муж: — я знаю, что делаю!! Смотри на льва! я тебе приказываю!! Смотри на льва!!!..

Тут отец выходит из себя, дергает ребенка за руку, за ногу; ребенок бьется изо всей мочи, мать начинает плакать, остальные дети также; я поставлен посреди всего этого в глупейшее положение и терплю неизъяснимую скуку.

К категории раздраженных следует также отнести людей с крайностями. Все крайние люди большей частью страшно нетерпимы; от нетерпимости один шаг к раздражительности. Г* изучает ассирийские древности; М* занимается преимущественно Кривичами и Радимичами [восточнославянские племена.]. Превосходно; предположим теперь, что Г* и М* люди с крайностями; кончено; с их точки зрения, дурак и невежда тот, кто равнодушен к любимым их предметам; перед ассирийскими древностями и Радимичами, — все дичь, чушь и выеденного яйца не стоит!

Коснувшись ученого сословия, мы незаметно перешли к новому отделу унылых: — унылых с претензиею на ученость.

Тут опять чуть ли не первое место принадлежит дамам и барышням, изучающим греческий язык, политическую экономию, философию, астрономию, и проч. Учиться чему-нибудь очень похвально, и почему ж даме или барышне не предоставить права изучать что угодно? Но дело не в науке; дело в претензии и педантизм, которые наводят всегда на всех адскую скуку.

Разве не скучно с дамой, которая ни о чем знать не хочет, ни о чем больше не говорит, как о Фейербахе, Мальтусе и небесных светилах? — «Ничего, говорите вы, мне это нравится!» Очень хорошо; с вами легко согласиться, когда дама умна в настоящем смысле слова, знает предмет основательно, читала с толком и серьезно. Ну а как Фейербах понимается вкривь и вкось и, главное, является за тем только, чтобы озадачивать ближнего и пускать пыль в глаза?…

Разве не скучно, когда барышня, танцуя с вами кадриль, ввертывает поминутно такие фразы: — «Oui, monsieur, je dirais avec Voltaire — la vie est un songe…» [Да, сударь, я согласна с Вольтером: жизнь есть сон… (франц.)] [«Жизнь есть сон» – пьеса испанского драматурга Педро Кальдерона де ла Барка (1600–1681)] или: «Aimez vous la philosophie?…» [Любите ли вы философию?… (франц.)]

Разве барышне не скучно с господином, который танцуя с нею мазурку, пыхтит, мучится и страшно потеет, стараясь занять ее глубокомысленными размышлениями и философскими истинами?

Вообще говоря, к разряду унылых с ученостью принадлежат без исключения все лица, которые, во-первых:

Танцуя кадриль, гуляя с дамами, или сидя в обществе, корчат глубокомысленных и страстно любят проводить такого рода мысли: — «страшно всегда как-то смотреть на череп; вот, думаешь: тут кипели некогда мысли, здесь зарождались поэмы, а теперь?… теперь?…» или: — «Душа содрогается при мысли, что стоит произнести два слова: треф и бубен, — и человек богатый вдруг превращается в нищего!..» или: «Жизнь! что такое жизнь: внешние удовольствия и роскошь; в душе: — горькие сомнения и беспокойства!!..» или: — «Человек, это целый мир… Это существо, которое… которое…» Затем следует обыкновенно грустно задумчивая улыбка; философ наклоняет голову и как бы погружается в самого себя.

Во-вторых: все те, которые чему-нибудь учились, но постоянно терзаются мыслью, что вы сомневаетесь в том, что они что-нибудь знают; преследуемые постоянно такой мыслью, они спешат скреплять каждое ваше слово анекдотом из древней истории, приводят часто ни к селу, ни к городу ученые цитаты и страшно злоупотребляют словами: Цицерон, анахронизм, Буцефал, Муций Сцевола, Абботсфордское аббатство, псевдоним, Гораций Коклес, и проч., и проч.

В-третьих: люди, действительно знающие что-нибудь, но совершенно лишенные находчивости и памяти. — «Позвольте… позвольте…» говорят они, прерывая вас неожиданно, — и вдруг умолкают, высказывая унылое беспокойство; после того, спешат они домой, роются в книгах, отыскивают забытое место, и на другой день, в ту минуту, как вы меньше всего ждете, выстреливают в вас ученой тирадой. К тому же классу причисляется каждый, кто, прочитав дома статью, диссертацию, ученое открытие, является к вам, затрагивает только что прочитанный им вопрос, обнаруживает глупую радость при вашем незнании и передает вам прочитанное как бы в собственное ваше назидание.

В-четвертых: все мальчики от двенадцати до восемнадцати лет включительно, одаренные каким-нибудь талантом: пишущие стихи, сочиняющие повести, рисующие, и считающие себя почему-то непонятыми. Таких юношей является год от году больше и больше; они распложаются как кролики. Дай только Бог, чтобы скука, которую наводят они в юношеских летах, вознаградилась чем-нибудь в зрелом возрасте!

Фразеры. — Под этим названием разумеют особь двоякого разбора: Фиоритуристы и Тупицы.

Фиоритуристы все те, которые никак не могут убедиться, что чем проще и яснее выражается человек, тем лучше. Фразерство, о котором мы говорим, проистекает по большей части из желания прослыть любезным, желания, соединенного с созданием своей неспособности к любезности, преимущественно в женском обществе. Вы прогуливаетесь в лодке; рулем правит барышня и правит криво и косо: «Сударыня, скажет фиоритурист, вам опасно вверить кормило правления!..» или: «Я не поручил бы вам Балтийского флота, сударыня! Лавируя таким образом, вы умчали бы нас в самый центр эскадры враждебного флота…» Провинция особенно богата фиоритуристами; там слышал я между прочим такую фразу: «Вы едете, сударыня?.. Довольно было впрочем вашего короткого пребывания в местах наших, чтобы построить в сердцах любящих вас людей храм вечных воспоминаний!..» и т. д.

Тупицы — лица, окончательно обиженные природой, отчаянно глупые, повторяющие общие места и говорящие то, что все уже давно знают: «Сегодня пятнадцатое число, через две недели будет первое!» — «Петр Великий гений!» — «Я люблю то, что хорошо!» — «Мужчины не женщины!» — «Железная дорога отличное изобретение!» — «В Петербурге можно все достать за деньги…» — «вообще говоря: болезнь скверная вещь!» — «Кто же не имеет недостатков?» — «Зимою всегда холодно!» — «Сегодня пятница, завтра суббота!» и т. д. Тупица любит иногда пофилософствовать; он ввертывает тогда подобного рода размышления: «Люди как рыбы, большие поедают маленьких…» Иногда тупица пускается в остроумие и любезность. Он собирает каламбуры, остроты, анекдоты, водевильные куплеты; водевили Александрийского театра доставляют ему большую часть его материала; он повторяет на каждом шагу выражения: — «Как сказал один д-р-р-р-ревний воин!» — «Я ехал на лодке Невой… Не вой, братец, не вой!» или каждое слово скрепляет словами: — «Ну и кончено! ну конечно!» или задает вам вопрос: — «Что лучше стакана пунша?» и сам спешит ответить: — «Два стакана пунша!» и тому подобное.

К тупицам принадлежат также люди, которые, прожив с человеком десять лет, ничего больше не в состоянии сказать о нем как: — «Да, он прекрасный человек!» или: «Да, у него неприятный характер!» Также те, которые, находясь с вами в вагоне, поясняют: — «Приехали обедать», когда приехали обедать; — «машина поехала!» когда поехала; — «машина остановилась!» когда остановилась; и т. д.

Если на похоронах подойдет к вам господин или дама и скажут с унылым видом: — «Что ж делать! все мы смертны!..» или: «как быть! никто не минует этого!..» или: — «Что ж делать! все мы там будет!!..» почти наверняка заключайте, что к вам подходили тупицы.

Перейдем теперь к меланхоликам. Меланхолик — который сознает, что он скучен и потому избегает общества, не может иметь места в этой статье, исключительно посвященной лицам, навязывающим себя и всякому жестоко надоедающим.

Здесь, следовательно, идет речь о меланхоликах другого разбора. К вам является господин очень чисто одетый, очень скромного, тихого вида; он вяло раскланивается, вяло опускается в кресло, начинает вертеть шляпу между коленями и молчит; молчит час, другой, третий, изредка разве, и то весьма лаконически, отвечая на вопросы и скрепляя слова свои грустной улыбкой. — «Что с вами, спрашиваете вы: — вы нездоровы?…» — «Нет-с, ничего… я так!..» — и снова молчание. На другой день господин снова является, снова садится в кресло и снова молчит; на третий день тоже. — «Что за черт! думаете вы: — чего же ему от меня надо?…» Ему ничего от вас не надо; но вам его представили, вы случайно с ним познакомились, и он считает своим долгом посещать вас, посидеть час-другой на вашем кресле. Быть может кресло ему понравилось, быть может, вы сами; меланхолик никому не говорит об этом. Как только меланхолик пускается в объяснения, он получает название плаксы. — «Боже мой, что с вами?!.» восклицаете вы, пораженные глубоким унынием, написанным в чертах N*. — «Ничего, возражает протяжно заунывным голосом N*: — ничего… так, знаете ли… грустно как-то!..» — «Но отчего же грустно?» — «Так, знаете ли… Когда посмотришь на жизнь… подумаешь обо всем этом…» — «Ну так что ж?» — «Невольно уже тогда как-то грустно делается…» Другого объяснения не ждите. Замечательнее всего, что плаксы-меланхолики посещают всевозможные гулянья, собрания, театры; вы всегда найдете их там, где происходит веселье; какая у них цель при этом — неизвестно. Встретьте плаксу на иллюминации; заметьте ему, что лицо его кажется вам унылым, расстроенным и спросите, почему так? — «Чему же веселиться? возразит он. — Боже мой, неужто вы веселы! Подумайте только! сколько все эти шкалики [фонарики.], вся эта иллюминация стоит денег! сколько труда! суета!.. и к чему все это?… К чему!.. Для одного мига! для одного часа!..» В саду на Минеральных водах плакса прогуливается, как бы замышляя самоубийство: «Чему беснуется вся эта толпа? говорит он, распуская нюни: — взгляните, стеклась она сюда со всех концов Петербурга; суетится, скачет, прыгает… Что могло привлечь ее сюда? Что?…» — «Но сами-то вы зачем приехали?» — «Так, знаете ли, грустно как-то было… взял да и поехал…» Плакса не пропускает ни одной аллеи публичного сада, ни одного закоулка; он останавливается перед каждым балаганом, каждым зрелищем, каждым оркестром; но лицо его остается неизменно расстроенным и как бы всегда сказать хочет: — «Боже, что за пустота! и это называется у них весельем!!..»

Говоря о скучных людях из породы плаксивых, мы не ошибемся, кажется, если присоединим к ним мнимых больных, людей, наводящих нестерпимую скуку жалобами о своем животе, колотьях и нервическом расстройстве.

Мнимый больной тот же лгун, но только лгун с убеждением; лгун тем более несносный, что предмет его лжи уже сам по себе не имеет ничего занимательного. И наконец, какое вам дело до его убеждений? — вы их не разделяете; питаете даже в душе вашей твердую уверенность, что они ни на чем не основаны. Но жалобы мнимого больного занимают может быть последнюю роль в той скуке, которую он на вас наводит. Нет существа более пристрастного, более близорукого в отношении к самому себе, как мнимый больной; ничтожнейшему из них кажется непременно, что внимание целого мира должно быть устремлено на его печень и легкие; он возмущается, когда не падаете вы в кресло и не приходите в ужас, слушая рассказ о колотье в боку, или остаетесь равнодушны при известии, что он дурно спал вчерашнюю ночь. Вместе с тем, мнимый больной сам приходит в ужас и падает в кресло, когда делаете вы замечание о цвете его лица, прыщик на носу и тому подобное. Скучнее всего, что мнимый больной жалуется всегда почти на ту часть своего организма, которая более всего здорова.

Один жалуется на боль и слабость в ногах, говорит, что не может иначе прогуливаться, как в карете; а между тем, смотришь, он ежедневно делает десять верст бегая вокруг бильярда. У другого ежедневно являются припадки холеры; он вечно в какой-то тревоге, вечно рассказывает историю о том, что желудок его не варит вот уже скоро пять лет; а между тем, не видали вы еще человека, который так страшно пугал бы вас своим обжорством: за завтраком съедает он две котлетки, фунт сливочного масла и полную тарелку жареных грибов!

Верьте им после этого и не смейтесь над ними!

Между плаксами и меланхоликами остается еще большой пробел: мы ничего не сказали о мнительных канючках, попрошайках, постных рожах, и еще многих других; но всего не усмотришь, не перескажешь. Перейдем к чувствительным и сентиментальным.

Все чувствительные и сентиментальные, по большей части, добрейшие люди; они одарены прекраснейшим сердцем и мягкою, нежною душою; но чувствительность, точно так же как и мечтательность, хороша и безвредна, в смысле скуки, тогда только, когда не переходит за предел. «От прекрасного до комического, или, пожалуй, до несносного один шаг.»

Скучных чувствительных людей можно разделить на два главные разряда: на счастливых и несчастливых; потом являются еще подразделения: липкие чувствительные люди и смиренные.

Липкими принято называть смертных обоего пола, которым свойственно внезапно полюбить встречного и поперечного и прилипать к нему сразу всем сердцем, всей душою и всеми своими чувствами. Название липких основано, впрочем, на том, я полагаю, что руки особ этого разбора сохраняют постоянно какое-то влажное, липкое свойство; по всем вероятностям, такое свойство дается природой нарочно с тою целью, чтобы отличить их от других людей. А, впрочем, не знаю; известно мне только то, что когда липкий счастлив, влажность рук его несравненно меньше чувствуется; это потому, может быть, что он реже тогда жмет вашу руку. Липкий любит предаваться мечтаниям, любит припоминать минуту, час и мельчайшие обстоятельства, при которых он с вами познакомился; любит звать вас к себе, сажает вас между женою и детьми (и всегда на самом лучшем и мягком месте), и дает вам почувствовать, что считает вас не иначе, как членом своего семейства. Вы говорите, что думаете ехать за границу или желали бы сделать кругосветное путешествие: «Да, возражает он; — я сам мечтаю об этом! К несчастью, обстоятельства не позволяют мне осуществить любезнейшей мечты моей; а то, как бы хорошо было! Мы поехали бы вместе! Вместе бродили бы всюду… вместе бы наслаждались!.. вместе делили бы бури и опасности… Не правда ли, как это было бы приятно!..»

Сентиментальный человек, который недоволен судьбою, хандрит или чувствует себя несчастным, еще прилипчивее, и, следовательно, еще скучнее. Сделавшись предметом его дружбы или расположения, вы превращаетесь в жалкую жертву. Вы садитесь за стол, он садится рядом; перешли после обеда на диван, он располагается у вас под боком; идете к окну или гулять, — и он за вами. В первый же час вашего знакомства, он легкими намеками объяснит вам, как несчастлив он в своем семействе; как постоянно сокрушает его мысль, зачем он женился, и проч. Вздохи и знаки нетерпения, которые выказываете вы при этом, объясняет он участием к себе; он думает, что нашел, наконец, сострадательную душу, нашел истинно доброе, благородное сердце, способное понимать горести ближнего и сильно ему сочувствующее. Вы, между тем, по мере того, как усиливаются излияния, вы ясно начинаете понимать, почему жена покинула его, почему друзья его проходят по улице и стараются не узнавать его.

Приведем теперь образчик смиренного-сентиментального.

Вы случайно встретились с товарищем детства или знакомым, которого не видали несколько лет.

— Здравствуй, братец, говорит он робким нерешительным голосом.

— А, здравствуй!..

— Ты не узнаешь меня?… присовокупляет он, протягивая вам руку с таким видом, как будто не совсем еще уверен, хотите ли вы взять ее или нет: — может быть, ты не хочешь узнать меня?…

— Помилуй, что за странная мысль!..

— Отчего же?… старых друзей всегда забывают…

— Нисколько!

— Ну, благодарю тебя… а я уж думал, что не хочешь узнать меня… Мы часто о тебе вспоминаем… мы не забываем старых приятелей… Приезжай-ка к нам в Бобруйск…

Вы приглашаете такого человека обедать, он отвечает, потупляя глаза: «Благодарю тебя; нет; я себя знаю… зачем я вам? я слишком скучный, печальный собеседник… Я только всем вам помешаю…» Зовете его на вечер, где будут читать стихи, играть на фортепиано или петь, — он отвечает: «Благодарю вас; — но зачем же? к чему? что я буду там делать?… я слишком незаметный человек, чтобы принимать участие в таком блистательном собрании… там все большею частию умные, известные люди… но что же я такое?… нет, я буду лишним!..» Приглашаете его на дачу или прогулку: «Нет, благодарю… искренно, душевно благодарю. Для таких прогулок… словом, чтобы быть в обществе, нужна веселость, любезность… у меня нет этого… я буду скучен и наведу только скуку на все общество…» и т. д.

В основании такой скромности лежит, очень часто, толстый слой самолюбия… Но предоставим охотникам до анализа и психологам отыскивать и определять причины, приводящие в действие пружины человеческой природы. Ограничиваясь одними внешними наблюдениями, мы зашли и без того уже чуть ли не слишком далеко…

Впрочем, исследование наше почти кончено. Остается сказать несколько слов о людях без чутья, которых нарочно берегли мы для заключения.

Начать с того, что к этой категории принадлежат без исключения все скучные люди.

Скучный человек потому ведь только и скучен, что нет у него чутья. Одного чутья, конечно, не достаточно, чтобы быть любезным и занимательным, но совершенно довольно, чтобы не быть скучным.

Чутьем, в том смысле, как мы его здесь принимаем, называется тонкая способность понимать и чувствовать, когда надо говорить и сколько именно; где надо замолчать, действовать и бездействовать, и в какой именно мере делать то и другое.

Ясно, следовательно, что существо, одаренное чутьем, ни в каком случае не может быть скучным. Чутье скажет ему, когда следует укоротить порыв веселости, чтобы не пересолить; скажет, где остановиться на пути сердечных излияний, чтобы не наскучить; словом, укажет ему ту почти неуловимую границу, которая разделяет скуку от занимательности.

Убийственнее всего, что чутье это не имеет ничего общего с умом, познаниями, характером и даже нравственными добродетелями! Чутье беспристрастно как счастье, как фортуна; надо думать, ходит оно также с завязанными глазами и часто попадает туда, где его вовсе не ждали.

Что же удивительного после того, если иногда ограниченный человек сноснее умного, унылый приятнее веселого, ученый скучнее неуча, и т. д.

Вся тайна в присутствии или отсутствии чутья, которое заключает в себе, собственно говоря, весь смысл, всю мораль предполагаемого исследования.

Больше, кажется, сказать нечего, кроме того разве, что в огромной семье скучных людей существуют еще скучные писатели… Об образчике таких писателей, сколько заметно по вашим глазам, спущенным на эту страницу, вы, кажется, имеете уже некоторое понятие… Спешу поставить точку.