Обе формы
кенозиса требуют избавления от гордыни – и смирения.
Центральная тема писаний – то, что греки называли
кенозисом («умалением» или «опустошением» своего «я»).
Подлинные и свободные личности причастны к тринитарному
кенозису: они признают собственную недостаточность и то, что в совершении решительного действия им обязательно помогают другие, со своей же стороны они признают, что сами призваны помогать другим в решении их задач.
Путём
кенозиса человек избавляется от самодостаточности, чтобы открыться для помощи другого; или же он освобождается от сосредоточенности на себе или стремления к власти, чтобы помочь другому.
Устойчивое восприятие концепции
кенозиса как находящегося в состоянии перемен отнюдь не интерпретируется как успешный результат эволюционного приспособления внутри «мемплекса христианство» [Blackmore 1999: 192], когда вытесняются другие «мемы», а как специфическая традиционная линия внутри одной культуры.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: шпулечный — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Граница расширения понятия
кенозиса достигнута, если, в-пятых, аксиологическая составляющая ликвидирована и унижение регистрируется просто как вектор (см. 10.9).
Обратной стороной отрицания тайны и божественного
кенозиса был атеизм.
Да и в русском обиходе, когда речь идёт о самоуничижении, отнюдь не всегда используется термин
кенозис, или типичное для богословского дискурса его соответствие самоуничижение.
Главный урок в ней состоял в практике обнищания до последней крайности, в
кенозисе чувств, впечатлений, образов, помыслов, слов – всего, что есть в нас.
Хотя, обсуждая
кенозис, мы исходим из некоего понятия, нам здесь будет недостаточно изолированной его понятийной истории, на которой, как правило, бывают сконцентрированы исследователи, используя его в таких элитарных дискурсах, как догматических или философских.
Эти оговорки при рассмотрении русской истории
кенозиса не должны, с другой стороны, породить соблазн использования этого слова в духе нового историзма (New Historicism) несистематически и только в синхронном срезе, где осцилляции между различными аренами представали бы исключительно как «поражающие совпадения» и как «причудливые пересечения» [Veeser 1989: XII].
Итак, по причине широты привлекаемого материала придётся в данной работе обойтись без вводного определения того, что является её предметом: связанные с самоуничижением, с
кенозисом представления, которые раскрываются в истории своих воплощений (см. 3.1.5).
Пользуясь вульгарно-марксистским понятием материализма, такой «выход из берегов» христологической модели
кенозиса – за границы христианства, можно обозначить как «материализацию».
На всех четырёх стадиях
кенозис оказывается – всякий раз занимая особое место и имея особый вес – «оформлением» (см. 3) и «обмирщением» (см. 5.6.5).
Какой-то тотальный
кенозис (философский термин, обозначающий оскудение, истаивание материи).
Но каким же образом из жалкого некрасивого мира, подвластного
кенозису, прорваться в иной, может, и бессмысленный, но соблюдающий хотя бы внешнюю красивость?
Т. Горичева очень точно описала этот момент в своей рецензии: «Одержимые злой волей, сами себя наказывают, не в силах перенести силу более мощную, которая светится на дне сколь угодно глубокого
кенозиса, пробивается через последнюю человеческую нелепость».
Кенозис требует преодоления своего «я» – состояния чрезвычайно труднодостижимого.
Напряжённость между более узким, инкарнационно-христологическим понятием
кенозиса и его более широким, векториальным значением реализуется в истории его применения.