Быль о Черном Коте-Певуне

Mr. Kisskin, 2023

Язычество Древней Руси туманно. Западная культура затмила богатство не менее интересную мифологию наших предков.И я побывал в те времена и представляю былину про ушлого кота-певуна, что настигает людей в самые неоднозначные моменты их быта.К вашему представлению сказ о проклятиях, лихом боре и прочих таинствах с коими были связаны наши предки.Данная быль является присказкой к готовящейся полноценной приключенческой книге о данной вселенной.

— А я говорил тебе, Тимоха, гони лошадей в загон, нечего им подле леса мордой в траву тычить! — достаточно эмоционально, размахивая руками, обращался к братцу пожилой крестьянин.

— Кто же ведал, братка, кто же знал! — почёсывая лысый затылок, мотал головой второй мужчина, иногда поглядывая в темно-зелёную чащу. — Никогда этих смердов не было в нашем лесу!

— Обалдуй ты непутёвый, Тимоха! — гневно бросил свою шапку раззадоренный старик и пал на корточки. — Богатыри-то наши, что защищали лес, три дня тому назад покинули наш бор, ты ли не знал? И как мы теперь-то без скакунов-то наших? Пешком до деревни топать будем?

— Коль надо — будем… — не успел провинившийся договорить, как из лесу послышался ржач кобыл.

— Посейдонское чудо! Неужто наши Люська да Ленка? — воспылал надеждой тот, что сидел на корточках, что подорвался на ноги одним прыжком, невзирая на старость свою.

Действительно, две лошадки показались из лесной тени, однако с первого же взгляда было понятно — что-то с животными не так. Двигались они целенаправленно, словно пребывали в состоянии чьих-то марионеток да и из очей их струился тёмный, густой туман. Они впились своим взором в пожилых ошарашенных мужчин, которые неосознанно, хоть и не отводили свои взгляды от питомцев, однако пятились в сторону избы.

— Тима, — шёпотом промолвил один из братьев. — Гони коз подальше пока не поздно, а я в избу, выведу всех оттуда…

Но не успел второй братец послушаться, как обомлел — за лошадьми появилась навья. Она плыла по воздуху, вытянув свои ручки с длинными пальчиками перед собой. И, знаешь, она была в прямом смысле слова ужасно красивая — тёмные локоны её словно влажные с тяжестью свисали на пышную грудь худенького тела, облачённого в грязную и мокрую белую льняную тряпку, что небрежно прилипла к ней, не особо прикрывая интимные места, а мило скрещенные ноги могли показаться испачканными илом, однако если приглядеться, то можно уверенно сказать, что они будто испепелены, хоть и кожа зрительно такая же гладкая, только чёрная, плавным градиентом переливающаяся в нормальный цвет кожи ближе к коленям. Она ласково улыбалась, как улыбается отчаявшаяся преданная девушка, когда всю боль девицы можно прочитать по глазам.

— Жи-и-и-ворот, — словно змея она зашипела из глуби леса, не убирая свою неоднозначную улыбку с милого лица. Второй брат, к которому она обратилась, аж побагровел от своего же имени из уст чертовки. Тимоха повернулся и убедился в удручающем состоянии своего брата, что аж самому поплохело ещё сильнее. — Жи-и-и-иворот, ответь мне, милый — в избу вдовы Агафьи ты заглядывал?

Тимоха не мог не взирать на своего брата, что уже успел позеленеть и пасть гузном на пень. Очи его, кои как у любомудра были всегда узки и не ярко выражены, распахнулись так, что усопшая мать родная бы удивилась. Хоть сосны и даровали свежий воздух, Живороту его явно не хватало. Однако он собрался с мыслями и кое-как ответил:

— Нет!

— НЕ ВРИ, ХРЫЩ СТАРЫЙ! — послышалось во всей округе, что после отдавалось эхом в сознаниях мужчин. Навья продолжала бесновато улыбаться, строя глазки. — В избу вдовы Агафьи ты заглядывал, мой ненаглядный, Живорот? Ответь, будь милым мне.

— Ходил! Ходил! — испытывая страх ли, агонию ль, мужик признался, лишь бы весь ужас кончился.

— Щеки румяные, губы алые целовал её? — спрашивала навья.

— Целовал! Целовал!

— Любил всю ночь её?

— Любил! Любил!

— Так что же ты, гнида седовласая, имеешь счастье жить и радоваться? — спокойные и даже приятные нотки её звонкого голоса сменились на аляповатые и незвучные сиплые вибрации, что издаёт горбатая бабка, когда отчитывает внука, гоняя того метлой по двору.

Навья подступила в компании двух лошадок, перелетая через приземистый заборчик из берёзы. Охотничья изба, где вовсю пировали товарищи, заливаясь квасом и наслаждаясь свежей медвежатиной, ютилась в невеликом лугу средь сосновой чащобы. Рядом уютно располагалась банька, которую недавно растопили, чтобы через чуток часов, под вечер отлично провести время. Судя по выкрикам молодых охотников, в домике находились сыновья двух стариков. Двое их было, а может, трое.

Тимоха со страхом в глазах продолжал смотреть на брата, однако доверху ко всему, в них читалось и отчаяние, и разочарование в кровном своём родиче.

— Кажись, братец, это не я дурак непутёвый, — сколько было мочи у Тимы, столько он её вложил в эти слова, что еле слышны были на фоне шипения чертовки, что медленно, но верно подплывала к Живороту, кой готов стать с пнём единым целым, лишь бы эта женщина бросила мужика в покое.

— Жи-и-и-иворот, готов ли ты отдать себя лесу? Взамен я оставлю лошадей, и никто не прознает про чернь, что ты наделал, кроме брата твоего, Тимохи? Даже Агафья забудет обо всем и будет о тебе слава славная в деревне, как героя, что воротил скотину ценой своей жизни? Брат твой, сыновьям твоим, жене твоей принесёт весточку о твоей доблести и будет слава тебе славная в деревне твоей, — она, оставив лошадей, прильнула к седовласому, аккуратно приземлившись на его коленки и ласково объяв его шипя на ушко.

Живорот покрылся холодным потом и застыл, лишь очи его бегали от неё до братца и обратно. Не хотелось мужику помирать, да и знавал он былицы да небылицы всякие, что забери навья душу твою — будешь вечно мучиться в своих содеяниях и что не будет душа свободной и что мучиться душа будет вечно и жить она будет в этом лесу и никогда из него не выберется.

— А-а что, если я не захочу? — тихо выдавил из себя он.

— То о тебе, милый мой, прознают все — от Оки и до Волги! — чертовка шептала ему на ухо противным голосом, что вяли уши. — И Белобог прознает и Сварог прознает! И не будет тебе покоя в мире живых и твоей семье! И гоним будет род твой! И тогда ты вспомнишь обо мне, мой милый Живорот, ведь упрекать тебя будут кому не лень и в колодец сбросят тебя, и заплюют тебя, мой милый старый хрыщ! И ни один муж не отдаст свою дочурку за детей твоих и их детей! И ни один колдун не отмоет и не отпоёт тебя, Живорот… Так что?

— Братка, — осознав, что пришли не за ним и то, что можно от проклятья отвертеться, успокоившись, обратился Тимоха. — Братка, отдай свою нечестивую душу, не подставляй наш род за свои деяния, прошу!

Донёсся до слуха истерический вопль, который являлся смехом навьи, коя от услышанного раздора аж взлетела и направила свой взор в порозовевшее небо.

— Как прекрасно! Как чудесно! Кровный брат желает смерти брату! Ну что же может быть лучше! А-ха-ха-ха! — её разрывало от счастья, она словно ожила. Глаза её наполнились красками, прояснились. — Умри, Живорот! Отдай мне душеньку свою! А я сделаю тебя героем! А-ха-ха-ха!

Провинившийся и испуганный до побеления старик внезапно отвлёкся на пышношерстого чёрного кота, который шустро промчался мимо них и ловко залез на ветку в два прыжка. Навья застыла, предвкушая неладное, догадываясь, что данный кот несёт неудачи, но для кого?

Кот же усевшись на основании ветки постепенно принимал человеческий вид: лапы перерастали в мохнатые руки и ноги с когтями, выперла грудь, на которой явно виднелась руна Чернобога из белых волосков, морда представляла собой смесь кошачьей и человеческой, и выглядело это нечто как оборотень, как волколак, только, наверно, котолак…

— Новоградские князья, что выступают ближайшими рабами Белобога, клянутся в святости и непорочности своей, — оборотень великолепно выговаривал славянскую речь, однако неосознанно подмяукивал, что было заметно, как он пытается себя сдерживать. Тем не менее его голос был тягучим и приятным, тёплым мёдом с топлёным молоком, он так ласкал слух, что хотелось слышать его ещё и ещё. Однако навья заметно смутилась, услышав сладкий голос. — Но не каждый знает, чем заняты они в потёмках ночи, в закрытых залах и в кругу семьи. Не всё белое — добро, не всё чёрное — зло. Я, сказочник, скитающийся в ночи, я,то ли бес, то ли гамаюн, я, воин без меча и я…

— Чёрный кот-баюн… — тихо промолвил Тимоха, раскрыв очи.

Кот смутился тому, что его перебили, но в то же время ухмыльнулся, ведь его узнали и имя правильно произнесли. Что может быть лучше для этого нарцисса, кой не поленился самого себя лизнуть.

— Опять ты, Милан! — вися в воздухе, но, повернувшись в сторону новоприбывшего, злилась навья.

— А я думал, ты меня не узнаешь, Первуна! — не менее обрадовался кот. — Мужики, поведаю вам один сказ об этой несчастной девушке…

— Замолчи! Замолчи, окаянный! — злость лилась через край, итак неприятный и гнилой глас ужасно красивой девушки был уже невыносим, словно говорил самый настоящий бес. Мужики были обескуражены: Тимоха ещё с удивлением мотал головой, а вот в застывшем Живороте вовсе не было души.

— Какая же ты бесстыжая, Первуна! — оборотень харизматично фамильярничал, словно общался с подругой, имитируя кошачью позу, когда задние лапы раскинуты в стороны, а передние выставлены перед ними. На морде его заметна была улыбка, а сам он облучал добротой, его голос всё также был в разы приятнее на контрасте. — Лет сто тому назад Первуша была человеком, красой, за которой весь хутор бегал! И женой она сталась местного рыбака. Богатый, зараза, был, на своей лодочке гонял по Оке, рыбой промышлял, что стал востребованным и желанным гостем и в Новограде и в Гордаре, и в Киеве о нём знавали! Сколько градов на пути было, столько и жён было и детей от них. А бедная Первуна сидела в избе, скучала, хоть и под окном молодцев рать стояла, а она всё сидит себе, ждёт суженого своего, кой уже как год позабыл о своей Первуне. Но весть пришла от Новоградских богатырей, мол рыбачек её-то совсем не любит более жену свою, что жён у него по всей Руси пруд пруди, и что плыть он не хочет более домой, где его Первуна милая, Первуна ласковая ждёт. Не было нужды у него ни в красе хуторской, ни в рыбе родимой. Зла была вдова соломенная, долго держала в себе обиду красна дева. Но не только на суженного своего обиду таила, но и на себя и более на себя, ведь прознала она, что дурой верной сталась, и пошла в глубокий лес одна с охапкой вички на плече и на этой вичке и повесилась у ствола мудрого дуба и висят её остатки по сей день, ведь не было того, кто осмелился так далеко в чащу тёмную зайти: там смеродй пахнет, смердой злостной всякой, но чует смерда, когда нет желания у души чистой жить и радоваться, вот и ни одна смерда не тронула красу и завела её в сердце злого леса. И путь из стеклянных слёз её ведёт к тому дубу, где тело её висит. Не упокоилась душенька красной девицы, вот и приходит она к тем, кто жён своих не любит…

— Зачем?! Зачем ты поведал им?! — злилась навья, рождая глазами стеклянные слёзы, что падали и бились оземь, но и с места не тронулась, а лишь висела в воздухе, а лошадки затопали копытами и ещё больше испускали туман чёрный.

— Вот! — Кот показал на стеклянные слёзы, что горкой уже собрались на травушке. — Вот такие слёзы ведут к её телу… Их и продать можно… Мр-р-р… — оборотень глазел на побрякушки с характерным аппетитом.

— Чего желаешь, окаянный? — очнулся Живорот. — Неохота мне душеньку свою навье отдавать!

— Братка! — встрепенулся Тимоха. — Он людоед!

Но не успел Живорот отреагировать на столь удручающий факт, как оборотень в секунду оказался напротив него чуть ли не впритык, что мужик учуял запах сырой рыбы изо рта окаянного.

— Подряд! — радостно замурчал тот.

— Какой ещё подряд? — не двигаясь, но, чуть откинув голову, со страхом спросил старый.

— Такой подряд! — кот схватил мощную руку мужика и когтем другой руки царапнул вдоль предплечья, что кровушка поструилась. — Духовно-кровный подряд!

— Живорот! Отдай мне душу и станешь героем! — послышалось от застывшей в воздухе навьи.

— Молчать, женщина! — крикнул горделиво Кот. — Ты на время дашь мне свою душеньку, а как закопаю её тело, так верну обратно!

— Это ж что получается-то — одна душу просит и другой душу просит… Нет мне спасения, братец! — заёрзал мужчина словно ребёнок, слезая с пня грузно приземляясь на задницу.

— Бешеной собаке семь верст не крюк… — промолвил Тимоха.

— Да не переживай ты так! — оборотень пылал духом и был благостно настроен, что эта сила пестрела от каждого его слова. — Буду танцевать от печки: найду тело, закопаю и во славу Велеса будешь спать спокойно!

— А душа моя на кой чёрт?

— А затем, что выбрала навья тебя, а проклятье не снять без приглянувшейся души, — развёл руками Кот. — Коль не желаешь душу давать, то ступай сам, с молодцами своими, а я вашего медведя с радостью доем.

— А коль ты в лес пойдёшь, да не воротишься, тогда чего?

— А коль подряд не выполню, то станешь ты Котом, как я, а я помру в лесу гнусно! — заметив, как Живорот смутился, он продолжил: — Да не переживай ты так! Будешь жить сколько пожелаешь, лекари не понадобятся тебе — живительная сила затягивает раны на глазах! С лесу волочить по пять медведей и по десять оленей сможешь. Можешь даже к Астафьи ходить и любить, сколько захочешь — ни одна навья за тобой не придёт, коль душа не совсем чиста твоя будет!

Конец ознакомительного фрагмента.