Падшие ангелы

Grem Lee Miller

Скитавшийся по свету «солдат удачи» возвращается на родину и узнаёт, что она погрязла в криминале и торговле наркотиками, первоочередной и самой незащищённой жертвой которых становятся дети. Он набирает четверых неравнодушных несовершеннолетних борцов, учит их убивать и вместе с ними затем вершит «правосудие». Однако это в корне меняет суть дела, видоизменяет отношения «агрессор – жертва» и приводит к непоправимым последствиям, которые затрагивают, а затем рушат лишь вселенные главных героев. Книга содержит нецензурную брань.

© Grem Lee Miller, 2023

ISBN 978-5-0059-7992-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сон

Чечня. 1995 год. Молодой снайпер, искусно замаскированный, лежит в «зелёнке» в своём «новом» логове и смотрит в оптику: в восьмистах метрах от него находится северный блокпост, и к нему направляется на велосипеде девочка лет двенадцати или тринадцати. За спиной у неё висит рюкзак, который она в двадцати метрах от поста снимает и перекладывает в свою правую руку. Двое бойцов на блокпосте — один у пулемёта, другой с автоматом в руках, — целятся в неё и командуют, кричат остановиться и положить рюкзак. Но она демонстративно делает круг, затем — другой и, на выходе из третьего, уже может бросить свой рюкзак в бойцов.

…Снайпер нажимает на спусковой крючок…

Пуля входит девочке между грудей и проходит «на вылет». Она падает на спину, на асфальт, а рюкзак, взметнувшись вверх, так и остаётся в её руке.

Белое ситцевое платье в мелкий голубой горошек быстро обагряется кровью, кровь вытекает из-под тела, и лужа неудержимо расползается — кровь выходит из девочки, как вода из пробитого резервуара, как жизнь…

Глава I

Лёха с пронзительным криком подскочил на кровати: весь в поту, его подушка, простынь под ним и одеяло — промокли насквозь, а мокрый круг на простыне напоминал ему ту самую лужу из сна. Он не сразу пришёл в себя — какое-то время он потратил на понимание, где он находится и когда. Через несколько секунд он узнал место и окончательно вышел из сна — этот сон уже несколько лет преследовал его и он, каким-то чудовищным образом, становился всё правдивее и яснее, чем сама явь.

Лёха отбросил одеяло, поставил ноги на пол и в изнеможении положил свою голову на правую руку: это уже в конец измотало его. На мгновение он испытал облегчение, что это всего лишь сон, но это было лишь мгновение, а реальность состояла в том, что всё это повторяется годами и будет повторяться ещё в будущем до самой смерти, до самой смерти… Даже сквозь килограммы выпитого алкоголя. Даже сквозь пятисуточную борьбу со сном. Даже…

Спать страшно, а умирать ещё страшней — там ведь не проснёшься. А может, это и будет смерть, когда Она оживёт?..

Лёха поставил греться чайник и поплёлся в ванну умываться. Он долго-долго держал своё лицо в ладонях так, чтобы ледяная вода затекала в них и освежала опухшее лицо. Затем поднял голову и уставился на себя в зеркало:

армейский светлый «ёжик», худое угловатое лицо со шрамами — глубокими и не очень… Это лицо можно было бы принять за лицо подростка, если бы не эти шрамы. Но главное в нём — это неизменная «печать смерти», которую приносят с войны все, кому довелось умирать и убивать…

На груди со стороны сердца наколоты группа крови и резус-фактор.

Он почистил зубы и вышел на кухню, налил себе чай, сел и уставился в единственное окно — такое жёлтое и засранное, будто на нём жарили чебуреки: вроде бы на улице солнце…

Он только несколько дней в городе. Снял эту кухню-прихожую и «бросил кости» — всё, приехали. С 1994-го года нет покоя — 8 лет: восемь лет российской армии, миротворческих сил и иностранного французского легиона. Лёха сидел и пил свой чай, привыкая к мысли, что он, наконец-то, сам по себе и никому ничего не должен. Но радости не было: всё самое паскудное, что было в его жизни, по-прежнему следовало за ним по пятам и, возможно сейчас, стало ещё хуже, потому что ко всему прочему добавилось одиночество. И отсутствие цели…

Но рано ещё было «бить в гонг» и «вскрывать себе вены в туалете» — этот этап его жизни он мог бы назвать — Возвращением. Ничто не длится вечно! А все дороги всё равно ведут — к Дому…

Он оделся в то, что носил в армии, — армейскую «горку» и бушлат, — и, особо не заморачиваясь по поводу внешнего вида, сквозь плохо освещённый, серый, вонючий и длинный, как кишка, коридор, с облегчением вышел на улицу.

Осень… Густые, чёрно-сине-молочные тучи на небе устали лить на землю тонны воды и на время взяли передышку. Лёха хлюпал по лужам и жёлтым кленовым листьям, прилипшим к асфальту, в своих иностранных удобных и не промокающих берцах и радовался тому, что он жив. Он с глубокого детства не видел Мир именно таким: простым и вечным. Просто дождь, просто осень, просто листья, которые опали сейчас первыми, после Тех — крайних — из Детства. Свобода, с которой нечего делать… Надо ещё научиться жить и пользоваться этим бесценным даром.

Он шёл по серой улице, кое-где уже начинали загораться первые фонари, несмотря на довольно ранний час.

«Да, эти шрамы и единственную наколку на всём моём теле, я вынес из спецназа Внутренних войск. А ещё пару ранений и контузию — но это так, уже для «кучи»… — размышлял Лёха, гуляя без цели по городу. — Мне 27 лет, и я вернулся назад — в чужой и чуждый мне город, в котором в детстве я был лишь проездом, с той лишь разницей, что мне отсюда до Родины всего 300 км по прямой…

Чувствую себя голым. Я ничего подобного никогда не видел: люди просто идут куда-то из ниоткуда, попадая в никуда… Я понимаю, что у них у всех есть семьи, свои дела, работа, но я пока что не могу понять, как можно так спокойно жить и заниматься своими делами, когда в Мире столько мест полыхает в огне…, гибнут люди… Дети пухнут с голоду… Это вопрос, конечно, риторический. Мне далеко не двадцать лет, чтобы с пеной у рта доказывать какому-нибудь студенту, что его жизнь гавно и гавном и будет, не хлебни он этой «армейской баланды», но всё же…

На моём счету первая Чеченская война, второй штурм Грозного. Потом я подался в Миротворцы, считая, что там можно принести пользу, защитить кого-то от чего-то, не убивая никого. Но… «не убивая» с оружием в руках не получается, а миротворцы, вооружённые «до зубов» — это само по себе горько и смешно.

Затем, был Французский Иностранный Легион. «Если уж и не найти в душе Мир, то хоть заработать на войне», — подумал я и отправился в Париж. Отчасти, я был прав: куда более приятнее искать смысл жизни, когда есть что съесть. Но если вспомнить, чем я рисковал, то… сейчас я уже не так в этом уверен. Поверни время вспять — и я бы не прошёл этот путь дважды.

Сначала увезли в Африку, собственно, как и всех новобранцев. Это своего рода боевое крещение, посвящение в легионеры. Такой жопы я нигде не встречал, даже дома. Учебку проходили где-то на юге Франции, и я тогда полагал, что хуже, чем там, быть нигде уже не может, но оказалось, что может… Думаю, был просто не мой «климат». Потом, после успешной «обкатки», дали отпуск месячный и вообще всё наладилось: первые деньги скрасили будни, а уж отпуск в Париже — это вообще был «улёт». Просто надо было потерпеть… Все же мы терпим что-то, просто кто-то терпит за пять тысяч рублей в месяц, я же терпел за 1000 долларов. И это только первый год, а потом зарплата выросла втрое, но не важно — я чудом остался цел в этой проклятой Африке и был счастлив до безумия, когда нас оттуда выдернули и увезли на большую землю. Потом была Южная Америка, пару раз летали во Вьетнам и Лаос ограниченным контингентом — чью-то там войну воевали…

Но прошло пять лет и мой контракт завершился, а заключать новый я был не намерен.

И вот я здесь — стою в этой толпе. Самое удивительное для меня открытие в том, что это и есть жизнь и она всегда была такой — быстротечное время её не касается… Я словно из аквариума выброшен в море — мне холодно, грустно, одиноко… Я не хочу бежать назад в свою привычную жизнь — это было бы логически просто и очевидно. Но нет… Для слабости во мне нет места — там для меня всё кончено, а здесь я пока не знаю с чего начать идти вперёд. Но ведь и это временно…

Много раз ловил себя на мысли: чего ищу? от чего бегу? чего хочу? чего хотел?.. И не найду ответа. В юности хотелось быть полезным, приносить обществу пользу, охранять кого-то, оберегать, может даже, — быть Героем. В армии это было так оголённо всё, так сильно и так ограниченно, что взрыв был всепоглощающим, сметающим всё на своём пути… Не было никакого дела под пулями арабских наёмников до всего Мира, лишь бы пережить этот день, другой день, месяц, год… И главное, чтобы твои товарищи, твои друзья и братья по оружию тоже не умерли, а дожили с тобой до светлого «завтра», которое переносилось постоянно, но не теряло своей силы.

Но они погибали. Они погибли все, а кто не погиб от рук боевиков, погиб дома в своих алкогольных и наркотических «мирах», другие просто замолчали и похоронили в себе всё, что видели, а те, что выжили и продолжили служить и выполнять свой «долг» — с теми мне стало не «по пути»… Моё военное братство закончилось с последним моим похороненным другом. И я убежал, чтобы больше никем и ничем не «обрастать», убежал искать смысл жизни, спешил применить своё умение в мирных целях, но, как оказалось, у оружия есть только одно призвание — убивать. Сажать картошку им невозможно…

Меня всегда раздражали фильмы или поднимаемые кем-то темы про времена, что ждут каждого солдата после войны, про синдром этот посттравматический или как его там… Ничего этого я не чувствовал. Не имел надобности ходить по группам терапии, анонимным «бывшим военным со стрясённой „кукушкой“» и так далее. Да в России это и не принято.

Я понимаю, что те, от кого осталась половина, может, и имеют право пустить слезу, но наблюдать здоровенного мужика, плачущего навзрыд посреди сидящих «анонимщиков», — для меня это перебор.

Я не железный человек без чувств и эмоций… Но Вы никогда их у меня не увидите, друзья.

…Что же мне тут делать, а? Идти грузчиком в магазин? Пришлось бы, не будь у меня с деньгами всё в порядке. Учителем в школу? Даже если и обучусь всем университетским наукам и «премудростям», то чему я смогу научить детей?.. Им не нужно это в школе… Лучше бы совсем не нужно было. Кем ещё? Врачом? Так это реально учится надо. Военный, Мент? Ой да ну, достало… Это точно нет.

«Солдаты, возвращённые отчизне, хотят найти дорогу к новой жизни»…

Надо навестить мать в деревне. И никаких глупостей, потому что: «Жизнь проложит себе путь хочет того или не хочет это нечто, живущее во мне и называемое — Я…».

***

Он приехал на следующий день до обеда.

Этот день был субботой, и мама оказалась дома. Мама Лёшки являлась суровой женщиной, прожившей полжизни с нелюбимым человеком, пьющим и поднимающим на неё руку. Семейное счастье, если таковое и было, кончилось для неё после первого прожитого сыном года — для обоих родителей этот ребёнок оказался ранним и неожиданным: Ему едва исполнилось восемнадцать, Ей — шестнадцать. И хоть Лешкиному отцу и дали отсрочку от армии на год, но служить всё равно пришлось, да ещё как: «благодаря» этой отсрочке он попал в Афганистан, а семнадцатилетняя девчонка осталась одна с грудным ребёнком на руках, рискуя каждый день получить «похоронку» и стать вдовой.

Родственники не помогали — родители отвернулись от неё, не выгоняли лишь из жалости. Отец, Лёшкин дед, и куском хлеба попрекал — для него она так и оставалась «шалавой» до самой его смерти в 91-м году. Мать, Лёшкина бабка, и близкие родственники Лёшкиного отца временами протягивали молодой матери с малышом руку помощи, но это было по «великим праздникам».

Лёшкин отец вернулся, когда мальчишке шёл уже седьмой год: после трёх лет «срочки» в погранвойсках, он остался ещё на два года в Афгане и, как оказалось, это стало самой большой ошибкой в его жизни — «заговорённый» механик-водитель был подбит и горел под обстрелом в своём БТРе незадолго до окончания сверхсрока. Обе ноги пришлось ампутировать в несколько приёмов по самый пах из-за гниения по причине несвоевременного врачебного вмешательства. Так он и вернулся домой — страшный, обгоревший, а на тележке сидело всё, что осталось от некогда здорового и красивого парня — «метр с кепкой».

И он запил… А Лёха не видел его трезвым с того момента и до самого своего ухода в армию ни разу.

***

— Здравствуй, мам…

Мать выронила грабли из рук:

— Здравствуй… — пробормотала она.

Они встретились на улице и теперь сидели в теплой натопленной избе — Лёшка хлебал суп. Он, сам того не понимая, избегал смотреть матери в глаза. Что он мог ей сказать? Кроме работы от зари до зари, пьяного отца-дебошира и её слёз, в детстве он ничего не видел. Единственной отрадой были стрельбы в тире, да рукопашные битвы «стенка на стенку» с парнями с «Зелёного клина» — района в той же деревне, только за рекой. Два моста — один бетонный, другой деревянный — соединяли две половинки одного целого.

Уходя в армию, он ни о чём не жалел и не волновался, а она не проронила ни слова, ни слезинки. Только отец пожелал ему в дорогу «быть мужиком»…

Она сидит и не спрашивает ничего. Но он ясно чувствует её взгляд на себе.

«Почему я не могу поднять свои глаза и посмотреть на неё?.. — думал Лёха, пока хлебал свой суп. — Неужели этот материнский авторитет бьёт весь мой боевой опыт, будто и не было этих лет, и я снова салага?.. Смотрит и молчит. И я, должно быть, напоминаю ей отца всем своим видом и поведением, своими мимикой и жестами. Слава Богу, ноги на месте… Она не бросила его, жила с ним до конца. И я пошёл „его дорогой“: „бросил“ её и ушёл вместо того, чтобы остаться и помогать… „жевать“ здесь каждый вязкий день и ночь, закапывая себя заживо, не имея ни слова, ни права на что-то, кроме молчания и работы — работы „там“, работы „тут“, работы „сейчас“, работы „потом“… А ещё какой-нибудь деревенской „Мани“, которая бы „обложила“ меня детьми со всех сторон и смотрела бы… Смотрела точно также, как и Она… Чем руководствовался отец, когда уходил? Нет! Не так… Чем руководствовался отец, когда не вернулся? Может, тем же? Он же целый год прожил с нами и, наверное, понял тогда то же, что и я сейчас — что это не его судьба. Однако, Судьба сурово с ним обошлась за такой дерзкий и, возможно, даже гнусный „побег“ от жены и сына. Ведь хранило его Небо, пока он был срочник… Слава Богу, у меня нет детей».

— Давно приехал? — наконец произнесла мать.

— Несколько дней…

Мама покачала головой.

— Надолго?

— Не знаю… Я никуда не тороплюсь.

Мама снова покачала головой. Она нервно разгребла шершавыми рёбрами ладоней в разные стороны крошки на столе, оставив пред собой идеально чистый пятачок.

— Прости, что не приехал на похороны отца.

— Не важно. Даже если бы ты и приехал — его точно также зарыли бы. И он бы не ожил — слава Богу.

— Он мёртв… О мёртвых либо хорошо, либо никак.

— О мёртвых либо хорошо, либо ничего кроме правды! Ты мне скажи, ты опять поедешь?

— Нет, я остаться хочу…

–Прекрасно. Только работы нет нигде, а сидеть на моей шее, как паршивцу — отцу твоему, я не позволю — не железная.

Лёха смотрел на неё и понимал, что всё кончено. Давно. С рождения. И ничего никогда не наладить — ни сейчас, ни потом. Время тут не имеет значения.

— Мне не нужны твои деньги, мам. И твоя помощь — тоже. Хотя было бы не плохо, чтобы ты хоть немного меня бы любила. Почему ты не любишь меня, мама?.. Я ведь ни в чём, ни в чём не виноват… Хочешь, я тебе денег дам?.. Хватит на тот свет ещё прихватить. Хочешь?

Она сидела, и температура кипения внутри неё должна была вот-вот зашкалить: лицо почернело, губы перекосила злобная гримаса, в глазах читался гнев, презрение, отчаяние… Лёха давно уже не видел её такой, очень давно, — с детства, но сейчас это не внушало ему дикий страх перед ней — сейчас он сидел в похожем оцепенении, но испытывал не страх, а… жалость.

— Верни мне мою жизнь назад, если сможешь, тыыы!.. — взвыла она. — Вы меня сожрали с отцом, сожрали и высрали. Я ничто!!! Ты во всём виноват, ты! Слышишь меня?!.. — Она вскочила на ноги и тыкала своим искривлённым узловатым пальцем через стол в сторону Лёхи. — Мерзавцы… Зачем ты приехал?.. — Она, обессиленная, снова упала на стул. — Ты его копия, понимаешь?.. Хорошо, что хоть ноги хватило ума уберечь. Ты ведь и сам не любил меня…

Лёха смотрел на неё. «Ты ведь и сам не любил меня, — говорит она. — Боже…», — думал Лёха.

— Я не просился в эту жизнь, мама. Ты сама меня родила. Я уверен, что орал, как одержимый и упирался всеми руками и ногами, чтобы не вылезать оттуда. Но ты старалась, тужилась, наверно, да? И с воплями выпихнула меня в эту пустоту. Ну кто тебя просил?.. Ты думаешь, я — живу? Моя жизнь — это моментальные снимки детства, а за ними — выжженое каменное поле, в котором я бреду, как в бреду… и не могу ничего «посадить», потому что ничего хорошего не растёт на камнях…

Она сидела и плакала. «Это уже истерика», — подумал Лёха и решил дома не задерживаться.

— Надо было задушить меня тем шарфом тогда, в спальне. Помнишь? Я промочил валенки, и ты впала в такое бешенство, будто я сделал какую-то ужасную гадость. Ты душила меня, а я болтался на одной твоей правой руке и не мог коснуться пола. И если бы с улицы тогда не заехал отец и не рявкнул, ты бы доделала… Опять отец виноват и тут, да?.. — Лёха встал из-за стола и направился к выходу. — Но я давно простил тебя, мама… И я буду любить тебя всегда только потому, что ты моя мама. Прости…

Она сидела и смотрела в пустоту. Он вышел на улицу и направился к гаражу — там, он знал, должна была стоять отцовская «семёрка». Никто не знал, кто и за какие заслуги ему её пригнал, но факт оставался фактом — она стояла в гараже, и отец точно её не покупал. Он давал некоторым своим знакомым покататься, а техосмотр делали все вместе — отец очень любил порядок и всё у него было разложено по полочкам.

Ключи от гаража висели на гвоздике, который был вбит в стену этого же гаража, только со стороны двора… Лёха открыл створки ворот и остановился на пороге — машина стояла под брезентом на берёзовых чурках, а колёса висели на стене. Он сдернул брезент и стало трудно дышать — «вековая» пыль повисла в воздухе, но сквозь неё хорошо виднелась вишнёвая «семёрка» — красотка.

«Я не знаю, что с документами на неё, — думал Лёха, — но по деревне кататься сгодится. Потом у знающих людей спрошу о том, что есть из доков на руках — в бардачке точно лежали какие-то бумаги. — Он открыл дверь со стороны пассажира и заглянул в бардачок. — Да… На месте». — Лёха плохо понимал во всех этих технических и юридических трактатах, поэтому решил бумажную волокиту оставить «на потом». Он заглянул в бак — там было сухо, как в пустыне. Зато масло было «в норме». — «Заправим, колёса прикрутим, отмоем и пофорсим», — улыбнулся Лёха сам себе.

Он решил сходить на заправку засветло, а потом заняться всем остальным. Спустя час Лёха вернулся с двадцатилитровой канистрой и со спокойной душой принялся за «лоск»: он пропылесосил салон, помыл коврики и протёр пыль на панели управления и сзади; помыл с порошком кузов и хорошо сполоснул проточной водой из шланга; прикрутил колёса, но они оказались спущенными, а накачать было нечем — инструмент растащили «доброжелатели». Лёшка на чердаке откопал свой старый велосипедный насос и накачивал им автомобильные камеры ещё пару часов — когда закончил, спустились густые сумерки, а Лёха подумал, что не плохо бы это «упражнение» включить в подготовку армейских «спецов». Но у него всё получилось и дело оставалось за аккумулятором, который «доброжелатели» оставили — чудом ли Господним или матерью, которая могла вступит в бой с кем угодно и чем угодно избить обидчика.

Конечно, аккумулятор тоже был «мёртв», а шнура для зарядки днём с огнём не сыщешь, поэтому Лёшка изготовил свой собственный, припомнив армейские «мудрости» и проявив врождённую смекалку.

Лёшка спустил машину на домкрате на землю — перевалило за полночь, и он собирался заночевать в машине, когда вдруг пришла мать и принесла ужин.

— Я постелила тебе в доме. И баня натоплена. Поешь… — Женщина поставила кастрюлю с котлетами, молоко и хлеб прямо на капот машины. — Завелась?

— Завтра посмотрим, — сказал Лёха и вытер полотенцем руки и лицо от пыли и пота. — Должна завестись… Аккумулятор зарядить надо.

Мама стояла, скрестив руки на груди, привалившись к стене, а висящая на потолке одинокая лампочка своим натужным светом вычленяла из её лица все морщины и изъяны, какие были и даже указывала на те, какие ещё будут. Она успокоилась, превратившись снова в обычную старушку, одинокую и сломанную ещё в самом начале своего становления, как женщины, как жены, как Мамы…

— Не суйся на ней в город, Лёша…

— Ты что-нибудь знаешь про неё? — спросил Лёха, уплетая котлету.

— Дело ясное, что дело тёмное. Твой отец ездил на сборы ветеранов-афганцев в город, не помнишь? Тебе лет одиннадцать было… Ну, тогда они ещё ветеранами не были — были просто «афганцами». Ну и вот: на них там «наехали». И что там было в подробностях я, конечно, не знаю, знаю только то, что через неделю после возвращения отца домой, какие-то люди пригнали ему эту машину. Что там произошло — кто теперь узнает… Он был очень рад, так рад, как потом и разочарован — вспомнил, что ног-то нет, как ездить? Никак… Приезжали друзья-«афганцы», обкатывали её, но никто не решался спросить про продажу, хотя, наверное, хотели многие. Короче говоря, блатным языком — «отжатая» она у кого-то. Документы вроде бы в порядке, но кто знает — столько лет прошло. Вдруг сейчас в розыске?

— Да уж… Отец был, оказывается, не прост.

Мама посмотрела на сына долгим невидящим взглядом, который на миг прояснился, и сказала:

— Да… Но то немногое хорошее, что было, «смыла» монотонная река многолетнего гавна.

Лёха выпил стакан молока, поставил его на капот и прямым открытым взглядом посмотрел матери в глаза:

— Пойдём спать, мама. Я помоюсь только… Не жди меня, ложись.

— Я все эти годы тебя ждала — не могу разучиться так сразу… Ты же исчез сразу после «срочки», укатил миротворцем в свою Сербию. Только вот где ты болтался больше года, ведь она в 1998-м началась?.. — она посмотрела в сторону сына очень обиженно, но быстро опустила глаза. — А потом я получаю письмо из Франции… И тут я готова тебя убить была.

— Ты же не ответила ни на одно моё письмо…

— Я знала, где ты, и мне этого было достаточно — я злилась очень. Ты понял это после второго письма и больше не писал… Я садилась за письмо сто раз и даже написала что-то, но выкинула. Прости меня…

— Пойдём спать, мама… Утро вечера мудренее, — он обнял её за плечи, и они вместе направились к выходу из гаража. — Товарищ выключатель, разрешите разомкнуть Ваши нежные контакты?.. — обратился Лёха к выключателю и потушил свет.

— Усложняешь…

— Это армейский юмор, мам.

— Тупой.

— Согласен с каждой буквой…

Ворота со скрипом закрылись в ночи.