Возлюби врага своего

Alexandr Weimar

Эта история о необыкновенной судьбе немецкого солдата. По воле фюрера он оказался на Восточном фронте, но остался жив и даже вернулся в Германию. Как гражданин Кристиан верен присяге, пока чуть не отдал Богу душу. Оказавшись на грани смерти, он делает неожиданный выбор. Немецкий диверсант становится бойцом истребительного отряда НКВД. Он влюблен. Его выбор – русская девчонка, спасшая его от смерти. Проходят годы, и уже в ГДР бывший вражеский солдат встречает сына – майора Советской армии.

Дизайнер обложки Alexandr Weimar

© Alexandr Weimar, 2023

© Alexandr Weimar, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-4485-0697-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ИРОНИЯ СУДЬБЫ

Моя история началась задолго до трагических событий страны, которая по воле нацистов была втянута в самую кровопролитную войну за всю историю человечества. Она началась с того дня, когда я появился на свет.

Родители назвали меня Кристиан — Кристиан Петерсен. Мне повезло родиться в Тюрингии в небольшом, но чертовски уютном городке под названием Ордруф, через который протекает речка Ора. Город этот не очень большой, поэтому, здесь каждый бюргер не только знает друг друга, но и дышит одним воздухом. Если бы не знаменитые фарфоровые куклы «Бэра и Прёшильда», да органные токкаты Иоганна Себастьяна Баха, которые он творил здесь в эпоху барокко, то никто бы не знал о его существовании.

Как и сотни тысяч других немецких детей, я жил в эпоху великих перемен. В нашей семье чтили законы рейха, поэтому все случилось так, как случилось со всей Германией. Мой отец Клаус Петерсен имел специальность литейщика гипсовых форм, а мать — Кристина, служила сестрой милосердия в местном военном лазарете.

С детства я обожал рисовать. Возможно именно этот талант и сохранил мне жизнь во время этой чертовой войны. Мне было всего восемнадцать, когда я студент высшей школы прикладных искусств, был призван на службу в Вермахт.

В тот год, когда началась война, я учился на втором курсе. В виду моего воспитания и увлечения, мне не было никакого дела до политики — она была вне моих интересов. С детства я хотел служить только искусству, как служил музыке Себастьян Бах, и делать свое любимое дело столько-сколько господь отпустит мне на этот промысел счастливых дней.

В отличие от моих сверстников, у меня не было времени маршировать по улицам города в составе «HJ». Я не был фанатично сочувствующим национал-социалистической партии, но, как все немцы, я любил и обожал родину. Как и все немцы, я желал ей только процветания и настоящего величия. Тогда мы искренне верили в те идеи, которые доносили до нашего сознания наши вожди. Я был молод. Я был красив, и я был горд тем, что мне довелось родиться немцем.

Сейчас политики говорят, что война пришла нежданно, нет — это не правда. Мы немцы, готовились к ней. Готовились каждый день и каждую ночь. Триста шестьдесят пять дней в году мы ковали современное оружие. Танки, самолеты, корабли, подводные лодки, которые становились нашей гордостью. Фюрер вселил в нас уверенность. Фюрер вселил в нас самоуважение, и мы поверили ему, как родному отцу. Нам казалось тогда, что на плечах немецкого солдата лежит ответственность за грядущие поколения, и будущее на этой планете будет принадлежать великой Германии.

Когда пришла война, я не стал искать повод, чтобы уклониться от воинской повинности. Я вдохновленный силой и мощью немецкого оружия, решил честно исполнить свое предназначение. Я искренне верил в правоту дела партии.

Наше победоносное продвижение на Восток, было стремительным. Это был настоящий и молниеносный удар кинжалом, который предрекал нам легкую победу над сталинской Россией. Я и мои боевые товарищи искренне верили, что уже совсем скоро, и мы войдем в их столицу. Нам казалось, что война будет победоносно окончена парадом на Красной площади, как нам обещал великий Адольф Гитлер, и мы потомки древних ариев, пройдем строевым шагом под стенами большевистского Кремля.

Мы не знали, что вступив в Россию, наши мучения и неприятности только начинаются. И они не заставили себя ждать. Они пришли к нам зимой сорок первого года. Не привычные к ядреным русским морозам, для нас европейцев, эта зима оказалась настоящим адом. Еще вечером, наши танки стояли в грязи, а уже утром они настолько вмерзли в русскую глину, что их приходилось вырубать топорами и кирками, чтобы идти дальше.

Я никогда не смогу забыть этот жуткий холод, который стремительно пришел к нам с Севера. Он проникал в блиндажи, забирался под суконные шинели, и превращал нас в мороженое мясо. Оружейная сталь прилипала к рукам. Если ты потерял перчатки — ты мог считать себя трупом. Через три дня пальцы синели, покрывались водяными пузырями, а потом отваливались сами по себе, и ты к своему удивлению не чувствовал никакой боли. Да, ты не чувствовал боли — ты впадал в предсмертный ступор. Ты не мог осознать, что такого происходит с тобой. Если тебя не успели эвакуировать в полевой лазарет, через несколько дней ты превращался в ходячий труп. Гангрена пожирала твои конечности, и ты уже не в силах был остановить процесс гниения всего тела.

Вот в таком кромешном аду, в условиях двухмесячной блокады мы столкнулись с несгибаемой силой и духом русского солдата, который мечтал уничтожить нас.

Основные силы группы армий «Центр», которые рвались к Москве, в декабре были отброшены от столицы. До самой весны мы оказались запертыми четвертой и третьей ударными армиями от Ржева до Великих Лук. Тогда нам казалось, победа близка, и мы уже видели красные звезды на кремлевских башнях. Но русские, собрав несметные силы, отбросили нас от захваченных рубежей на десятки и сотни километров по всей линии фронта. Нашей восемьдесят третьей дивизии, под командованием генерала Александра фон Зюлова «повезло» наступать на фланге, между группой армий «Центр» и группой армий «Север». Пехотный полк, в котором мне довелось служить, расквартировался в кирпичных подвалах древних русских церквей и в купеческих домах одного из провинциальных городов, который русские называли Велиж.

Не пройдет и двух месяцев, и берлинские военные «писаки», окрестят этот город «мертвым». Они придадут ему статус непобедимой крепости. Вот такая роковая случайность спасла наш двести пятьдесят седьмой пехотный полк восемьдесят третьей дивизии от полного уничтожения.

Когда летом сорок первого года мы вошли в город, мы не успели даже обустроиться. Мышеловка захлопнулась. Большевики силами дивизии, ловко обложили нас со всех сторон, подтянув силы четвертой армии. Выбив наши силы с окраин, русские основательно заблокировали нас внутри города. Велиж задолго до событий на Волге, превратился в маленький «Сталинград» на Западной Двине.

Три месяца блокады для меня и моих боевых товарищей стали настоящим испытанием стойкости и доблести германского духа. С того момента, как мы встретили рождество и до самой середины апреля сорок второго года, большевикам удалось обрезать нам все связи с внешним миром.

Будучи запертыми в подвалы блиндажи и окопы мы продолжали слепо верить в тот счастливый момент, когда нам на помощь придут свежие силы и помогут нам разорвать эту чертову блокаду. Несмотря на потери, которые ежедневно несли подразделения дивизии, мы продолжали яростно сопротивляться.

Всю зиму большевистская артиллерия обстреливала и бомбила блокированный город, планомерно превращая его в выжженное поле.

Внезапно колесо фортуны изменило мою солдатскую судьбу, которая явилась на пост в образе нашей «батарейной мамаши».

Обер — фельдфебель Краузе появился на боевом посту, словно привидение. Сжавшись от холода я растеряно смотрел на него, и ничего не мог произнести, как этого требовал формуляр караульной службы. Мои зубы отбивали чечетку, и я не в состоянии был вымолвить даже слово.

— Стоять! Буду стрелять! Пароль, — процедил я.

— Ты Крис, совсем спятил, — спросил обер-фельдфебель. — Вена — дерьмо собачье…

— Опал, — таков был отзыв.

В морозном мареве, я не сразу узнал нашего обер — фельдфебеля Вальтера Краузе. Нам всюду мерещились большевики. Поэтому у моего страха были просто огромные глаза.

— Опусти пушку, засранец! Ты что совсем студент чокнулся!? Я пришел снять тебя с караула…

— В чем дело господин обер-фельдфебель, я в чем-то провинился…

— Вестовой, только что доставил приказ командира дивизии. Тебя Петерсен, переводят в разведывательное подразделение. Обер-лейтенант Крамер ходатайствовал о твоем переводе. Тебе предстоит занять место одного ублюдка, который, умудрился пропасть в этой дыре без вести. Скорее всего его украли «иваны»…

Краузе, подышал на руки, чтобы немного их согреть и достал из внутреннего кармана казенный лист бумаги, чтобы уведомить меня, что это не его прихоть.

— Вот читай — мне приказано немедленно доставить тебя в штаб!

— Я могу оставить пост, — спросил я, испытывая необычайное чувство облегчения.

— Этот засранец Лемке, через пять минут сменить тебя. Я дал команду и он уже собирается, — сказал Краузе. — Мне пришлось вытаскивать его из-под одеяла, чтобы объявить приказ на службу.

Пока я общался с Краузе, Карл выполз из подвала. Он был сонный и весьма раздраженный. Его конечно можно было понять: кому было интересно торчать в карауле в тридцатиградусный мороз. Даже несмотря на овчинный тулуп, который носил караульный, мороз пробирал до самых костей и нам приходилось обматывать себя газетами, чтобы хоть как-то сохранить тепло. Бывает обидно, когда ты несешь службу, а твои боевые камрады сидят вокруг теплой печки, пьют французское вино, играют в карты и набивают брюхо жареным картофелем. От этого становится грустно и зябко.

Краузе достал табак и закурил трубку. Он сделал пару глубоких затяжек и сказал:

— Дай-ка мне сынок, глянуть, что у тебя там, — сказал он указывая мундштуком на карабин. — Предъяви оружие к осмотру! Не обижайся парень, но я не хочу, чтобы ты случайно прострелил мне окорок.

Я передернул затвор. Удалив патрон, я показал ему, разряженный карабин, от чего Вальтер облегченно вздохнул.

Обер—фельдфебель боялся, что я могу случайно выстрелить ему в спину, когда мы будем ползти по окопам и подвалам. Таких случаев в вермахте было довольно много, и эти потери не списывались на большевиков, а висели грузом на семье погибшего.

В этот миг, на посту появился заспанный Лемке. Он увидел меня и стал канючить, словно пожилой мюнхенский угольщик, который болел артритом, но ради благополучия семьи продолжал таскать тяжелые мешки с углем.

— Черт, бы тебя побрал, Петерсен! Ты, что сваливаешь под крылышко командира дивизии, — спросил он завидуя.

— Такова воля нашего господа, — сказал я переводя разговор в другую плоскость.

— А ты будешь забирать свой паек, или разрешишь камрадам его слопать, — спросил Лемке, заискивающе глядя мне в глаза.

В те суровые дни каждая корка хлеба, каждая банка сосисок или колбасного фарша были на вес золота. Это хорошо, что большевики, отступая, бросили в своих хранилищах больше трехсот тон картофеля. Он стал на время блокады нашим желанным трофеем, который спас полк от тотального голода.

Во время перевода из одного подразделения в другой, Краузе давал каптенармусу предписание, по которому тот выдавал убывающему солдату, суточный паёк. Он состоял из: двух банок консервированного фарша, половины буханки хлеба, или полкило сухарей, две плитки шоколада и пяти порций дерьмового кофе из жареных желудей с примесью цикория.

— Ты Лемке, меньше говори — целее будешь! — злобно сказал Краузе.

Обер—фельдфебель сплюнул и мы с Карлом увидели сгусток крови, который расплылся на снегу. Все было ясно у Краузе начиналась цинга и его судьба была теперь непредсказуема.

— Черт! Дела дрянь камрады, — сказал он, увидев кровавый след.

Лемке, не сдержался, чтобы не вставить свои десять пфеннигов:

— Вам господин обер — фельдфебель, непременно надо в тыл. В лазарет. Вам срочно нужны витамины, вы, без них вряд ли дотянете до весны. Надо кушать лук, чеснок и шпик. Тогда болезнь отстанет от вас.

— Слышишь Карл, мне наплевать на твои советы! Когда ты, болтался капелькой спермы, на отцовской письке, я Вальтер Краузе, уже воевал с русскими. Не один раз я ходил в штыковую атаку и как видишь — пока цел, и даже дослужился до обер-фельдфебеля.

Лемке закрыл рот. Я видел, что он не хочет вступать в полемику Краузе, чтобы не гневить нашего начальника. Я передал ему тулуп и тяжелые караульные боты на толстой войлочной подошве, которые должны были спасать нас от обморожений.

— Гренадер Карл Лемке принял пост, — сказал он с какой-то ехидной ухмылкой. — Желаю вам парни удачи! Вы только чаще пукайте. Внутренний газ вредит здоровью, — сказал он с какой-то особой интонацией, и засмеялся, обнажив свой лошадиный оскал.

— Идиот, — сквозь зубы сказал Краузе. — Меня от него тошнит как от большой кучи дерьма.

— Давай, держись и не болей, — ответил я покидая пост. — Когда русские попрут нас обратно домой, ты постарайся не нагадить в подштанники. Дерьмо Карл, оно ведь на морозе быстро замерзает и мешает бежать…

В эти дни блокады, мы все по не многу сходили сума. Смерть косила наши ряды и каждому из нас приходилось сдерживать себя, чтобы не попасть в ту очередь, которая выстраивалась к ней на свидание. Через несколько дней большевикам все же блеснула фортуна и они ухлопали Карла. Пуля большевистского снайпера просверлила дыру в стальном шлеме вместе с мозгами. По поводу его кончины, парни из нашей батареи поминок устраивать не стали. Никому не было его жалко. Лемке — был отвратительной личностью. Этот шваб был из тех, кто с детства носил коричневую рубашку и фанатично стучал в полковой барабан. Он называл себя элитой немецкого народа, и на всех, смотрел свысока. Мы знали, что в минуты фронтового затишья, когда «иваны» сидели тихо, словно мыши под веником, он бегал к командиру зондеркоманды, оберштурмфюреру SS Ойгену Штаймле. Они были земляки и даже знали друг друга еще по довоенному времени. Карл не был «стукачом». Просто мы опасались, что в разговоре с ним он мог вспомнить имена камрадов, которым не нравилось положение дел на фронте. За это его ни кто не любил. Многие парни сторонились Карла, и поэтому были с ним всегда настороже. Новость о смерти Лемке, была воспринята в батарее, как господнее провидение и каждый камрад где-то в душе радовался этому печальному событию.

Вот так по-фронтовому буднично, началась моя новая жизнь — жизнь в дивизионной разведке.

После грандиозного провала «великого сталинского штурма», который, состоялся в канун рождества, девятая карательная айнзац команда, которая квартировала до блокады недалеко в Сураже, получила приказ, произвести акцию устрашения. В начале января, «иванам» удалось потрепать карателей, отправив на свидание с богом больше батальона СС. За этот позорный разгром гарнизона в Крестах, каратели устроили в городе настоящую «кровавую баню». Они согнали полторы тысячи евреев местного гетто в старые телятники и запалили их, от чего смрад от горелого мяса повис в морозном воздухе на целую неделю, пока обгорелые трупы не промерзли.

Попрощавшись со своим сменщиком я двинулся вслед за батарейной «мамашей».

По своей службе, Краузе знал в городе все дыры и «крысиные тропы», по которым мы ползали по улицам и домам местных жителей в поисках шнапса, провианта и трофеев из шерстяных вещей.

Мы спустились в церковный подвал. Там располагалась наша батарея. Я последовал следом за ним, погружаясь в атмосферу сырости, духоты и больничного смрада. В те жуткие дни блокады в подвале православной церкви имени «святого Николая», как звали её русские, квартировал дивизион полевых пушек, «leIG — 18». Здесь было тепло. Камрады топили чугунную печку, которая досталась нам от бежавших «иванов» и это тепло согревала нас от русских морозов.

Уставшие, голодные и замерзшие камрады из дивизиона лейтенанта Фрике, отдыхали на трехэтажных деревянных нарах, которые были сколочены нами в минуты затишья между боями. В соседнем помещении подвала, был оборудован полевой лазарет. Это была вотчина полковых докторов и санитаров, которые делали все, чтобы вернуть к жизни раненых и больных.

В дни блокады на душе было жутко тоскливо. Со всех сторон гарнизон был окружен русскими. Боевой дух стремительно покидал нас, как уходит воздух из пробитой автомобильной камеры. Мы неутомимо молились господу о спасении, но Бог почему—то не слышал наших молитв. Смерть продолжала пожинать свою кровавую жатву и конца этому не было видно.

Где—то там, в глубине подвала, полковой капеллан, гауптман Шнайдер, осипшим от простуды голосом читал над убитыми библию. Каждый день камрады выносили окоченевшие трупы на улицу в холодную церковную пристройку. Их надо было хоронить, но рыть промерзшую на два метра землю ни у кого не было желания. Этот ежедневный ритуал напоминал настоящее безумие. Было такое ощущение, что все мы были обречены.

Большевики старались прорвать нашу оборону, и поэтому наш полк нёс значительные потери. За три месяца зимы, гарнизон потерял больше двух тысяч человек. Из пяти тысяч камрадов вошедших в город в июле 1941, к марту 1942 года, осталось чуть меньше половины.

— Студент, давай шевели окороками… Схватил свои шмотки и вперед! Мне нужно сдать тебя по команде, и я сынок, хочу успеть на вечерний суп, — сказал обер-фельдфебель через заиндевелый шарф.

Он присел к раскаленной печке, и, достав трубку, раскурил её, погружая себя в нирвану.

— Черт! Ты знаешь, как я замерз, — причитал он. — Не понимаю, как можно жить в этой стране, — обращался он, толи ко мне, толи к черной пустоте подвала. — Это просто какой-то кошмар…

— Господин обер-фельдфебель, камрады дивизиона озабочены, что у нас нет теплой униформы…

— Найди себе клочок шерстяной тряпки и не ной. Наши господа генералы знают, что делать. Мы еще два месяца назад должны были быть в Москве, — с иронией в голосе продолжил Краузе. — Если бы не большевики, которые навалили нам в декабре под столицей, то сейчас, мы бы с тобой грелись в теплых московских квартирах.

Краузе докурил. Выбив остатки табака о край печи, и спрятал трубку в карман шинели.

— Ты сынок, меня извини. Не мое дело вмешиваться в решение командования, но мне очень интересно Крис, за каким хреном тебя переводят, — спросил Краузе. — У нас и так не хватает людей. Это стало загадкой для всей батареи…

— Не могу знать? Я господин обер-фельдфебель, не ведаю планов наших командиров, и не знаю, что у них на уме.

— Вот и я не ведаю, — ответил Краузе, вздыхая. Здесь сокрыта какая-то тайна…

— Возможно, — ответил я.

— Может, этот перевод связан с твоей профессией? До призыва ты, где жил? Откуда родом, из каких мест?

— Из Тюрингии, из Ордруфа!

— Из Тюрингии!? Странно! Слушай, а какого черта, ты, затесался в нашу дивизию? Мы ведь все Гамбургского призыва.

— Это господин обер-фельдфебель чистая случайность. Я бы сказал — банальная случайность! Я ведь уходил на фронт из Дессау. В то время я учился на художника. Мне пришлось на время уехать из дома, чтобы поступить на учебу. А после призыва, меня сразу направили в учебный батальон, который был сформирован из студентов. После учебного батальона, я очутился в Целле, на учебном центре. А уже оттуда был направлен на службу в восемьдесят третью дивизию.

— Эх, Тюрингия! Тюрингия — это сила! К сожалению, я ни разу не бывал в ваших краях, но слышал, что у вас чертовски красивые места, — сказал Краузе. Он глубоко вздохнул. — Ты Крис, дурак, что поперся на фронт. Сидел бы в своем Дессау, и лучше малевал бы рождественские картинки. А по вечерам ходил бы в гасштетт, или синематограф и щупал бы медхен за ягодицы.

— Я доброволец…

— Ну, и дурак, — ответил Краузе. — Черт, бы побрал, эти советы с их морозами и нашего фюрера, который думает, как за наш с тобой счет навалить Сталину огромную кучу! Мы уже второй месяц сидим в этой дыре, вместо того, чтобы идти вперед. Мне надоело! Надоело сидеть в этом каменном мешке в трехстах километрах от русской столицы и ждать, когда большевики доберутся до наших задниц и повесят нас всех за яйца.

— А вы господин обер-фельдфебель, где до войны жили…

— У меня в Гамбурге остались жена и дочь, — угрюмо сказал Краузе. — Хочешь, сынок, я покажу тебе фотографии?

Он достал из внутреннего кармана портмоне и протянул мне пожелтевшую карточку.

— Ты Петерсен, даже не представить себе не можешь, я в вермахте служу с тридцать девятого года. С того самого дня, как сформировали нашу дивизию. Целых три года, оторванных от цивильной жизни. Целых три года, засунутых в глубокую задницу! Теперь по воле наших генералов, мы должны вместо теплой Франции, сидеть здесь на краю света и ждать, когда «иваны» заморят нас как крыс.

— Я бы тоже так сделал, — сказал я. — Ведь не большевики пришли к нам, господин обер-фельдфебель, а мы на радость фюреру к ним приперлись.

— Кто будет спрашивать этих дикарей! Скоро Гитлер подбросит нам пару дивизий ваффен СС, и вы молодые, сильные парни пойдете дальше — до самого Урала.

— До Урала? А вы? — спросил я.

— А я останусь здесь! Мне сорок два года, а я уже дряхлый старик с простуженными легкими и отмороженными пальцами. А что будет дальше? Возможно я даже не переживу эту зиму.

После слов сказанных «батарейной мамашей», я словно отключился и уже не слышал того, что говорил мне Краузе. Я заворожено смотрел на его семейную фотографию и думал о своем доме — о том сказочном месте, где мне довелось родиться девятнадцать лет назад. С фотографии обер-фельдфебеля на меня смотрели счастливые лица. В тот самый миг в моей голове возник образ Габриелы.

Габи — так я звал соседскую девчонку. Ей было лет шестнадцать. Она явно была в меня влюблена и даже обещала ждать с фронта. Ощущение того, что ты кому—то нужен, согревало в эти лютые морозы лучше всякого большевистского «вшивника», которые мы находили в разбитых войной домах и надевали под низ униформы. Это был настоящий рай для «партизан», как мы называли бельевых вшей. Они плодились с такой скоростью, что не было никаких средств побороть их, кроме прожарки в русской бане.

— Классные, и чертовски собой хороши…

— Еще бы, — с гордостью ответил Краузе. — Ты студент, не поверишь, — но моя Марта, была в молодости настоящей королевой. Она бельгийка. Жаль, что тебя переводят в разведку. Так бы я тебе заказал нарисовать её портрет. Я даже могу заплатить тебе десять или даже пятнадцать марок.

— Пятнадцать марок, — удивился я.

— Да, двенадцать марок, я бы дал! — стал торговаться Краузе. — А что тебя удивляет?

— Двенадцать марок и банка колбасного фарша. Я готов нарисовать портрет. Если меня не убьют то мне деньги пригодятся. Может быть, когда — нибудь я поеду в отпуск.

— А ты Кристиан, славный малый! Если бы тебя не перевели, я думаю, мы бы с тобой вполне поладили. После того как нас отсюда вытащат, у нас будет возможность отметить нашу фронтовую дружбу. Мы обязательно скрепим её бутылочкой доброго шнапса…

— Я готов…

— Так и быть, бери фото, да смотри сукин сын — не потеряй! Это единственное, что у меня осталось из воспоминаний о счастливых мирных днях.

Опасения Вальтера Краузе мне были понятны. У каждого из нас были личные тайны или даже вещи, которые служили «детонаторами» наших ностальгических настроений. Они были дороги и представлялись нам семейными реликвиями.

Я спрятал фотокарточку в жестяную коробку от леденцов со странным названием «Монпансье», которую нашел её в одном из разбитых домов. В ней я хранил всё: карандаши акварель и небольшие рисунки, которые умудрялся делать в минуты фронтового затишья. Это был мой маленький сейф, в который я прятал свой мир — мир без войны, без всего этого безумия. Это был мой «несгораемый шкаф», который хранил все мои ценности и память о днях, которые мне довелось прожить.

Вальтер Краузе не знал, да и не мог знать наперед, что через два года в июне сорок третьего, его семья погибнет под руинами собственного дома. Война придет и в наш дом. Английская многофунтовая бомба, разнесет родовое гнездо Вальтера Краузе до самого фундамента, оставив после себя глубокую воронку. Там, под грудой кирпича, она навсегда похоронит его жену, дочь и еще семнадцать человек, мирно почивавших в своих постелях. Обер—фельдфебель, никогда не узнает об этом. Вальтер погибнет ровно через месяц, во время прорыва блокады. Его мгновенно убьет раскаленный осколок русской мины. Рваный кусок железа, пробьет его голову насквозь вместе со шлемом. Мозги, словно желток из яйца вытекут через дыру на дно промерзшего окопа. На этом история его семьи, как и тысяч немецких семей будет навсегда прервана.

— А у тебя сынок, есть фроляйн? Ну, такая блудливая подружка, с которой ты в детстве играл в «доктора»?

В шутку за привычку все знать, все видеть и влезать во все дела нашей батареи, мы называли фельдфебеля — «длинный носом». Это было его хобби. Он хотел знать о своих подопечных всё — вплоть до постельных сцен.

— Нет! Я ведь еще молод. Пока не имею желания вешать на себя этот хомут. Если вдруг меня не убьют то я обязательно женюсь, но только это будет потом. После нашей победы. Не хочу, чтобы моя фрау, сходила с ума. Мой отец умер задолго до войны — от воспаления легких. Кроме матери у меня нет никого. Хотя есть соседка. Её звать Габриела, — восторженно вспомнил я эту смешную девчонку с пшеничными косами и конопушками на её лице.

— Габриела? Габи!? — переспросил удивленно Краузе, — А ты засранец, говорил, что у тебя никого нет. Эх, студент — признайся честно, ты лжёшь старику Краузе?

— Габи, господин обер-фельдфебель, это просто соседка! Да, она молода, хотя и не дурна собой. Когда я уходил на фронт, ей исполнилось всего шестнадцать лет.

— Уже шестнадцать лет? Крис — ты глупец! Это именно тот возраст, который делает из фроляйн настоящую фрау. В этом возрасте их мокрые дырочки, которые мы так любим, покрываются нежными волосками. Они все не прочь испробовать, что такое любовь и с чем её кушают. Ты напоследок хоть «вдул» ей, или до сих пор мастурбируешь?

Слово «вдул» вызвало у меня внутренний смех.

— Нет — не «вдул» — не догадался, — сказал я, стараясь не засмеяться. Но это у меня не получилось, и я как назло, залился веселым смехом.

— Что ты ржешь — придурок! «Вдуть» — «вдуть», это самое первое дело, что должен сделать мужчина с женщиной. Если «вдул» — значит, ты её любишь, а не «вдул», так цена тебе, как самцу один пфенниг. Ты лучше скажи, что она тебе не дала, — засмеялся Краузе. — Это не беда Крис! Эти маленькие шлюшки очень быстро растут. Ты даже не успеешь моргнуть, как она во время ближайшего отпуска затащит тебя в постель. Вот тогда, ты «вдуешь» ей по самые яйца, — сказал Вальтер Краузе, и заржал, как батарейный мерин по кличке «Сталин».

— Я думаю, господи обер-фельдфебель, что этого не будет. Меня убьют, а Габриела найдет, себе какого—нибудь подстреленного офицеришку, и нарожает ему маленьких киндеров. А когда эти сорванцы вырастут, они будут кататься на моем велосипеде, который украдут из сарая.

В этот миг я вспомнил дом. Вспомнил сарай, где я впервые рисовал Габи совсем голую. Смешная симпатичная девчонка с рыжими волосками, которые совсем недавно появились на её девственной природе. Было смешно, но я купил её тело за всего за одну плитку швейцарского шоколада. Было это всего полгода назад. Я не знал, что окажусь здесь на восточном фронте. Ведь тогда я вполне мог уговорить её стать моей. Наверное, надо было ей «вдуть», как говорит Краузе. Вдуть — это, чтобы хоть иметь представление о том, что это такое. Я почему—то не думал, что мне придется идти на войну. А судьба, как всегда распорядилась по—своему. Теперь я здесь в России, в холодном окопе, а она там в Тюрингии.

— Думает пусть наш фюрер! — сказал Краузе. — Наша задача Крис, выжить, чтобы вернуться домой и отдать долг всем немецким фрау, которые к тому времени станут вдовами. На нас с тобой будет лежать печать ответственности за их оплодотворение.

— Нам господин обер-фельдфебель, будет не до немецких фрау. Лемке сказал, что поступил приказ прорвать эту чертову блокаду.

— Твой Лемке, собачье дерьмо. Ты больше его слушай. Он каждому вешает на уши спагетти, как говорят русские. А без поддержки — эти русские парни сделают из нас настоящий колбасный фарш и упакуют его в спичечные коробки — сказал обер-фельдфебель, натягивая перчатки. — Ну, что — ты готов?

— Так точно господин обер-фельдфебель, — готов уже целых полчаса!

— Ну, так давай, иди, попрощайся с камрадами. Уже вечер, а нам тащиться, через передовую, будь она проклята, — сказал Краузе.

Я попрощался со своими друзьями. Взяв ранец и фанерный чемодан, я вышел на улицу следом за Краузе.

— Черт, черт, черт какой холод! Не хочется ползти к этому Крамеру. Но приказ, есть приказ. Старина Зюлов, ждет тебя, как второе пришествие Иисуса Христа.

Я шел следом за ним, стараясь не отставать, и постоянно пригибал голову, чтобы не светиться на фоне снега, перед прицелом русских снайперов, которых, как нам казалось, было столько, что они не давали нам свободно передвигаться.

В нашем районе пока было тихо. Где—то за рекой на западной стороне, где окапались большевики, слышался лай собак. До русских позиций через реку было около двухсот метров. На каждое движение на нашей стороне, на каждый звук, эти вольные стрелки открывали прицельный огонь, как бы соревнуясь в количестве подстреленных целей.

В дни зимней блокады передвигаться по городу было опасно. Иногда разведка «иванов» оказывалась там, где быть её не должно. Не смотря, на морозы и линию фронта, проходившую по льду реки, они каким—то образом, словно скользкие черви просачивались сквозь нашу оборону. Их полковая разведка хозяйничала в наших тылах, как у себя дома. Русские иногда умудрялись, устраивать среди наших блиндажей дьявольский шабаш, наводя смертельный ужас на перепуганных камрадов.

— Студент, ради Бога, только не высовывай башку — дерьмо собачье, — выругался обер-фельдфебель. — Мамаша Кристина утонет в слезах, когда узнает, что русские просверлили тебе череп для вентиляции мозга.

— Я знаю…

— Мне насрать, знаешь ты или нет… Я обязан тебе об этом напомнить…

Траншея линии обороны шла в полный профиль, прямо по самому берегу широкой реки. Она проходила так, что можно было продвигаться сквозь подвалы домов. От церкви святого «Николая», где квартировал мой расчет, до церкви святого «Илии», где находился штаб командира, было не более пятисот метров. Преодолеть этот участок по берегу было практически невозможно. Он был пристрелян целыми отделениями стрелков. Сегодня на западной стороне было тихо. Иваны, прибитые морозами, сидели в своих блиндажах и окопах, и пели песни под русскую гармошку. Иногда ветер доносил вместе с лаем собак эти звуки, а они почему—то навивали на нас жуткую тоску и чувство какой—то безысходности.

Вдруг на Севере города в километре за церковью святого «Илии», заработал станковый пулемет. За ним последовала минометная канонада. Все северное пространство окраины, очередной раз закипело огнем.

— Черт! Иваны! Они опять лезут на наши пулеметы! Сдается мне, что русские таким образом греются, — сказал Краузе и как-то обреченно засмеялся. Обычно так смеётся человек, глядя в глаза смерти.

Вечером от новых боевых товарищей из разведки я узнал, что большевики вновь производили разведку боем. Это подтверждало предположение, что в ближайшее время можно было ожидать наступления русских.

— Ну, вот и пришли, — сказал Краузе, отряхивая свою шинель от кирпичной пыли. — Это их нора…

— Стоять, — послышался голос часового. — Куда прешь — пароль?

— Вена, — сказал Краузе. — У меня приказ генерала Зюлова. Этот парень, теперь будет служить в вашем подразделении — сказал обер—фельдфебель, показывая бумагу.

— Ну, тогда проходи, — ответил постовой. Он кивком головы указал на дверь, которая для сохранения тепла была оббита старым большевистским ватным одеялом.

Краузе спустился в подвал. В какой—то миг в нос ударил запах жареного мяса и затхлой от влаги амуниции. На ощупь, мы вошли в просторное помещение.

— Я доложу Крамеру о твоем прибытии, — сказал обер — фельдфебель.

От вкусных запахов в моем животе грянули литавры, и я почувствовал, как невыносимо, до исступления хочу есть.

В «хозяйстве» обер—лейтенанта Крамера было тепло. Дивизионная разведка с начала блокады шикарно обосновалась в этом помещении. В глубине церковного подвала горела печь, труба которой выходила в подвальное окно. На проволоке сушились зимние маскхалаты. В них разведчики ходили в рейды по большевистским тылам. Легендарный в восемьдесят третьей дивизии обер—лейтенант Крамер, сидел, возле печи, вытянув босые ноги. В свете керосиновой лампы было видно, как он блаженно курит сигару, и пьет коньяк. Он грел пятки, и прикрыв глаза, о чем—то думал. На спинке командирского «трона» висел большевистский полушубок из добротной овчины с погонами обер — лейтенанта.

— Разрешите доложить, господин обер-лейтенант, — сказал Краузе.

— Ну, что у вас?

— Обер-фельдфебель, — сказал Краузе — Обер—фельдфебель Краузе. У меня приказ генерала Зюлова. Дальномерщик первого класса обер—ефрейтор Кристиан Петерсен переведен в ваше распоряжение, — сказал он, выпячивая грудь.

— Ну, и где этот бравый вояка? — спросил офицер.

— Хайль Гитлер, — выпалил я, вытягиваясь перед ним в струнку. — Обер—ефрейтор Кристиан Петерсен, — ответил я, сделав пару шагов из полумрака.

— Хайль, — ответил Крамер. — Ты, что ли будешь художник?

— Так точно, господин офицер…

— Господин обер-лейтенант, — поправил меня Крамер.

— Так точно господин обер-лейтенант…

Командир надел на босые ноги русские валенки, и накинув на плечи подтяжки, поднялся со своего командирского «трона». «Мама» Краузе, подал офицеру приказ о моем переводе. Офицер глянул на бумаги и небрежно кинул их на стол.

— Господа, — крикнул он, во весь голос, — в нашу фронтовую семью наконец—то влился новый камрад. Его имя Кристиан Петерсен! Господа диверсанты, он студент художественной школы из Дессау. Боже, я две недели искал в этой дыре того, кто умеет держать в руках карандаш, — сказал Крамер. — Две недели назад, «иваны» украли нашего картографа Фрица. А ведь я его предупреждал, что уединяться для мастурбации на передовой без боевого охранения нельзя. Большевики настолько хитры, что воруют «языков» прямо из наших клозетов. Через дыру в полу!

Мои новые камрады засмеялись, от удавшейся шутки офицера.

— Господин обер-лейтенант, обер-ефрейтор Петерсен, может еще и портреты рисовать, — заискивающе сказал Краузе. — Он ведь не только отличный художник, он еще и отличный шуцман!

— Он правду говорит малыш, — спросил меня офицер? — Значит ты, будешь нам рисовать голых фрау — шутя, продолжил Крамер. А в перерывах будешь охотиться из снайперской винтовки, за «иванами».

Обитатели подвала вновь заревели от удавшейся шутки.

— Так точно, господин офицер, — сказал я. — Я умею рисовать. Что прикажете, то я и нарисую — будь то оперативные карты или голые фрау.

— О, этот туда же, — ответил Крамер, — А ты можешь что—нибудь показать? — спросил офицер.

Я снял ранец и достал из него свою знаменитую коробку. Вытащив рисунки, которые успел набросать в минуты фронтового затишья, я веером разложил их на столе. Затаив дыхание я замер в ожидании похвал. Мне хотелось услышать, что скажут о моем творчестве эти парни из дивизионной разведки. Камрады обступили меня, рассматривая рисунки. В подвале наступила гробовая тишина. Образы убитых людей. Свирепые лица солдат в условиях рукопашного боя. Раненые люди: без рук, без ног. Все это стало для моих новых однополчан настоящим шоком.

— Спрячь это Крис, и никому больше не показывай, — сказал Крамер.—Если у тебя мой однофамилец майор Крамер из контрразведки найдет эти картинки, то твоя солдатская карьера продолжиться в штрафном батальоне в Кривке. У тебя, черт подери есть талант, — сказал офицер. — Скажу по—правде, я теперь ничуть не жалею, что Фрица украли русские диверсанты. От него все равно не было никакого толка. Если «Иваны» его не прибьют, и он останется жив, значит, на свете есть Бог, который бережет его.

Я смолчал. В ту минуту я понял, по какой причине меня из панцергренадеров перевели в разведгруппу. Краузе, что—то говорил мне об этом и раньше, но его предположения были далеки от решения командования. А командирам всегда было что—то известно больше чем нашей батарейной «маме». В тусклом свете керосиновых горелок я рассмотрел почти всех разведчиков. Как мне показалось, они недавно вернулись из рейда. Я видел, что они сосредоточенны и это вселяло в мое сердце надежду и придавало уверенность.

Незаметно весь взвод перебрался к столу. Парни рассматривали мои рисунки, а заодно и меня, словно я был не бравый гренадер седьмой батареи, а маркитантка из полевого борделя.

— Что стоишь студент, — спросил офицер, — иди сюда ближе к печи — погрейся. Я вижу, ты продрог до самых печенок. Потерпи парень, пару дней — мы подыщем тебе настоящий егерский анорак на гагачьем пуху.

Я посмотрел на фельдфебеля, желая услышать его подтверждение поступившей команды.

— Ну, что ты, уставился на меня, — сказал Вальтер Краузе, — делай то, что тебе говорит твой новый командир.

Я, словно остолбенел. Какое—то странное оцепенение сковало мое тело, и я продолжал стоять смирно. Негодуя я смотрел, то на Крамера, то на обер—фельдфебеля и не мог понять, чьи приказы теперь мне исполнять.

— У нас, что теперь новый картограф, — услышал я голос, который неожиданно появился из глубины черного подвала.

— Да, Генрих, он будет служить вместо недоноска Фрица, — ответил Крамер. — Две недели искал в этом дерьме парня, который умеет держать в руках карандаш. Так, что камрады, в честь новичка предлагаю оросить наши кишки шнапсом, — сказал офицер, и поставил на стол бутылку зеленого стекла.

Пить вино и шнапс, никого не нужно было уговаривать. Парни радостно загудели и с каким—то энтузиазмом потянулись к своим заначкам, вытягивая из своих ранцев и сухарных сумок неприкосновенный запас. Шпик, банки с колбасным фаршем и даже русская тушенка со сгущенным молоком украсили рабочий стол. За какие — то пару минут боевой блиндаж превратился в импровизированный фронтовой кабачок, с играющим граммофоном и поющими сверчками.

Скинув с плеч ранец, я достал банку консервированных сосисок, и вдохновлённый общим настроением, приобщил эту долю к торжественному застолью.

— Да обер — фельдфебель — вы свободны, — сказал офицер. — Можете вернуться в свое расположение. Доложите обер — лейтенанту Фрике, что обер — ефрейтор Петерсен, переведен в штат дивизионной разведки на должность картографа.

— С вашего позволения господин обер — лейтенант, я немного погреюсь, — сказал Вальтер. Он достал трубку, и набив её табаком, закурил. — На улице парни жуткий холод. Я настолько продрог, что готов остаться у вас до самой победы, — сказал усталым голосом Краузе.

— Ты Вальтер, не исправимый лгунишка! Скажи прямо, что хочешь выпить шнапса и побаловать брюхо жирным русским шпиком.

— Хочу! Да, хочу господин обер — лейтенант! Мы панцергренадеры народ простой. Нам скажут пить шнапс, мы пьем шнапс. Нам скажут стрелять по «иванам», мы будем стрелять. Нам скажут идти домой — мы уже завтра бросим наши пушки и пойдем домой к своим фрау.

Крамер обратился к ефрейтору:

— Мартин, — налей и фельдфебелю шнапса! Пусть выпьет за здоровье нашего нового камрада да проваливает в свою батарею. Здесь не ресторан «Метеора», чтобы устраивать мальчишники для всего полка.

Мартин, как звали одного из разведчиков, налил, в железную кружку русской водки и подал Краузе.

Обер — фельдфебель лукаво улыбнулся. Он, взяв кружку, сказал тост:

— За наше здоровье! За победу, камрады!

Он выпил сталинской водки и, крякнув в кулак, подхватил со стола бутерброд со шпиком.

— А вы, камрады, тут не дурно устроились, — сказал Краузе. — Хотел бы просить вас, поберечь этого парня. Он еще девственник, а у девственников после войны будет великая миссия.

— Какая миссия, — спросил, обер—лейтенант.

— Нам предстоит, оплодотворить немецких вдов, которые потеряют мужчин на фронте, — сказал обер — фельдфебель и заржал.

Камрады засмеялись так, что часовой открыв двери, посмотрел, что произошло в расположении.

Обер — лейтенант бросил в Краузе пустую банку из—под сосисок и сказал:

— Иди ты Краузе к черту! Ты неудачно шутишь?

— А что! Я что — то не то сказал, — сказал Вальтер Краузе. — Это настоящая, правда — он еще ни одной девки не попробовал за свою жизнь. Скажи им Крис.

— Это правда? — спросил меня Крамер. — Ты еще не трахнул ни одной девки?

— Так точно, господин обер—лейтенант — ни одной. Я ни разу, не пробовал, как это «вдуть» какой — нибудь медхен…

— Парни с нами фортуна — среди нас девственник! Это хороший знак! Удача не оставит нас на этой войне!

Камрады дружно засмеялись и чокнувшись кружками, испили шнапс до дна. Я выпил и почувствовал, как шнапс прокатился по моим кишкам, разогревая околевший и голодный организм. Через несколько секунд алкоголь, словно разрыв фугаса, ударил в голову. Керосиновые лампы раздвоились и поплыли во мраке церковного подвала, закручиваясь каким-то калейдоскопом. Алкоголь придал голове приятное головокружение. Я закрыл глаза и почти заснул, погружаясь в атмосферу грез и сновидений.

— Эй, студент — ну-ка не спать, — прокричал мне Крамер. — Ты малыш, чаще закусывай! Ешь все, что видишь! Здесь тебе не голодная артиллерийская батарея — здесь парень, дивизионная разведка! Здесь и с кормежкой полный порядок, и выпивки хватит на всех и надолго.

Мартин подал мне краюху хлеба и целый котелок первоклассной, тушеной говядины. Такой еды я не видел с тех пор, как мы вошли в Велиж. К рождеству в городе, наступили перебои с продовольствием. Обозы интендантов и служб снабжения, идущие с тыла по витебскому шоссе, постоянно попадали в руки большевиков. Иваны сжимают кольцо вокруг города, что заставляло нас туже затягивать пояса. На первых парах нашей оккупации города продукты можно было даже купить или выменять у местного населения. По приказу командира дивизии нам категорически было запрещено отнимать продукты питания насильно, чтобы не склонять русских к дикой партизанщине. Но с приходом холодов, интенданты активировали свои акции по изъятию продовольствия. Им было плевать на приказы командования, им хотелось кушать и кормить боевые подразделения, занятые в обороне города.

«К каждой свинье фельдполицая не поставишь», говорили «хомяки» и каждый день выходили на свой мародерский промысел.

— Кушай, кушай студент — у нас этого мяса много! Мои парни пару дней назад во время рейда нашли в тылу «Иванов», подорвавшуюся на мине корову. За пять минут мы нарезали килограмм шестьдесят мяса. Так, что голодать у нас не придется.

Весельчак Мартин, снова налил мне шнапс. Выпив, я окончательно погрузился в состояние какой—то одурманивающей дремы. Пока мои камрады поднимали тосты, я прибитый алкоголем крепко заснул. Очередной раз, проснувшись, я вспоминал о еде и с новой силой наваливался на гуляш. Служба в батарее истребителей танков дает о себе знать. Пока я дремал, обер — фельдфебель докурил свою трубку и спрятал её в карман. На прощание он пожал мне руку.

— Давай сынок, держись! — сказал он.—Как договорились, я через пару дней навещу тебя.

— Ах, да, вспомнил, — я вспоминаю, что обещал нарисовать Краузе портрет жены: — Я обязательно сделаю. Желаю вам, удачи господин обер — фельдфебель!

Краузе завернулся в шарф и молча, покинул подвал, в предчувствии погружения в морозные ванны.

В эти дьявольские дни, когда русская авиация утюжила наши укрытия, когда мороз косил нас сильнее вражеских пулеметов. Нервы были на пределе, и мы от собственных неудач срывались по любому пустяку. Было достаточно плохого слова, или даже косого взгляда, как в ход шли кулаки. Но сегодня впервые за несколько недель нам было весело. Играл трофейный граммофон, и обер—лейтенант Крамер разрешил нам выпить, чтобы разрядить нервное напряжение и поднять иссякающий боевой дух.

Уже скоро гуляние закончилось и мои новые камрады расползлись по своим спальным местам.

— Ну что Петерсен, пришла пора послужить делу великой Германии…

— Я готов, господин обер — лейтенант… Приказывайте, — сказал я, стараясь привести себя в норму.

— Мне хотелось знать, как ты малыш, представляешь себе нашу службу, — спросил офицер, закуривая очередную сигару.

— Я солдат! Я господин обер-лейтенант выполняю то, что мне приказывает командование. — Я готов умереть ради родины и нашего фюрера если это ему нужно ради нашего отечества.

— Ты глупец! Тебя Петерсен ни кто, не просит умирать ради родины и фюрера! Тебе это делать не надо. Для этого есть другие… Твоя задача — рисовать. Рисовать карты, рисовать огневые точки противника. Фиксировать на картах передвижение войск и смену позиций. Ну, а в свободное время, которого у тебя теперь будет навалом, можешь рисовать для камрадов голых баб. Только не рисуй того, что ты нам показывал. Это камрад война. А на войне не всегда ты можешь делать то, что ты хочешь. Найди твою мазню штурмбанфюрер Крамер, и тебе однозначно придет конец. Запомни, война с русскими, это тебе не вечерняя прогулка по Унтер ден Линден. Запомни малыш, — русские — это не французы, и даже не поляки. Убить русского невозможно. Русский мертв только тогда, когда похоронная команда зароет его в землю на глубину лопаты. Даже непогребенный, русский солдат опаснее живого. Истекая кровью, многие «иваны» выдергивают чеку гранаты и ложатся на неё. Так погибли многие наши парни из похоронных команд. Перевернув труп, они подрывались на таких вот русских «сюрпризах». Ты разведчик, и твоя жизнь принадлежит не фюреру, а мне. Я твой командир! Ты понял меня малыш?

— Так точно, — ответил я, стараясь вникнуть в новые реалии.

Крамер хоть и был под парами алкоголя, но уверенно привстал со своего командирского «трона». Я вскочил следом, как учили меня в учебной роте.

— Запомни студент, мы теперь одна семья! Твои новые камрады все с первого дня на восточном фронте, — сказал Крамер, и хлопнув меня по плечу, скрылся в дверном проеме.

— Слушай новенький, теперь это твое место, — сказал мне Мартин. — Тут можешь положить свои вещи. Раньше здесь спал Фриц Гонне, которого украли большевики… Располагайся и будь, как дома в рождественскую ночь.

Я кинул ранец и осмотрелся: некоторые камрады разведывательной группы дремали после прогулки по русским тылам. Кто—то писал письма, а кто—то, вооружившись иглой и ниткой, в свете керосиновой лампы ремонтировал порванную в рейде униформу. Вся суета придавала старинному подвалу какое-то особое фронтовое настроение.

Первое мое ощущение, было каким—то неоднозначным. Из гренадеров попасть в разведку было чем—то фантастическим и даже не реальным. Я был наивен и еще многого не понимал в этой проклятой войне.

Сейчас, когда я пишу строки этой книги, я осознаю тот факт, что мне в этой жизни просто повезло. Я остался жив и это главное достижение моей жизни. Я выжил в этом пекле и я думаю, что это был господний промысел. Бог, точно знал, что в конце моей жизни мне предстоит взяться за перо. Он оставил меня жить ради того, чтобы рассказать людям о том, что довелось пережить не только мне, но и всему немецкому народу. Я тогда еще не знал, что моя встреча с отчим домом затянется на целых восемь лет, и эти восемь лет я проведу здесь в России. Это еще будет впереди, а пока — пока шел сорок второй год. До конца войны еще было тысяча дней и ночей.

Раскаленная докрасна печь заполнила теплым воздухом все пространство церковного подвала. В этой обстановке жутко хочется спать. Усталость подобно болезни подкрадывается к каждому из нас и валит с ног, несмотря на яростные атаки противника. Правда, прибытие транспорта, который на малой высоте сбрасывал нам боеприпасы, оружие и хлеб все же принуждало к бодрствованию и ожиданию чуда. Наши «Юнкерсы» почти каждый погожий день и ночь доставляли по воздуху грузы, чтобы хоть как—то спасти гарнизон от полного истребления и голодного вымирания. Любой промах асов Люфтваффе приводил к тому, что наши письма, продукты и посылки доставались озлобленным «иванам». Каждый такой неудачный сброс создавал настоящий праздник в стане врага, и было слышно, как они пьют наш шнапс, едят наш хлеб и консервы, и даже читают письма от наших жен и матерей. Да, тогда это была привилегия более удачного, вот поэтому многие, несмотря на жуткую усталость и голод, не спали. Камрады ждали наших ангелов — спасителей, прислушиваясь к любому звуку извне.

После двух суток без сна меня мгновенно сморило. В тепле подвала я уснул, оставив за собой все тяготы прожитого на фронте дня. Мне снились улицы моего города, цветущие каштаны и веселый взгляд матери, которая так не хотела, чтобы я уходил на фронт. Мысленно я писал ей письма, а уже потом в минуты отдыха эти мысли переносил на бумагу.

Крамер был опытным и мудрым офицером. Он любил Германию, но ненавидел нацистов, которые развязали эту войну. Он точно знал, какую цену мы заплатим, когда русские сломают нам хребет и войдут в Германию, чтобы уничтожить, родившийся там нацизм. Из разговоров с обер — лейтенантом, я находил для себя все новые и новые открытия и немного стал соображать, что наше присутствие в России обернется для нас огромными неприятностями.

Наш гарнизон уже месяц был в окружении. Нам верилось в то, что состоится чудо, и русские нас выпустят из кольца, расстелив перед нами ковровые дорожки. А возможно, обер — лейтенанту Крамеру хотелось знать, насколько я обстрелян, и что собой представляю, не как художник, а как солдат. На фронте я был всего три месяца и у меня был достаточный опыт выживания в экстремальных условиях. Мне было уже не так страшно, как впервые дни службы, когда я умирал по двенадцать раз за день. Многие из моих боевых камрадов сложили головы, но этот рок обходил меня стороной, словно я был заговоренный самой матушкой Холли. К моему удивлению, я был жив, бодр и здоров.