Увидеть свет

Ярослав Зарин

Доминик Вейл – известный художник, ведущий уединённый образ жизни. Дни и недели у него расписаны по минутам, и он никогда бы не отказался от собственных ритуалов, если бы… в городе не появился убийца, чьи преступления заставляют Доминика снова и снова задаваться вопросами – что есть красота, не должно ли творцу выискивать новые, даже кажущиеся жуткими способы запечатлеть и раскрыть её зрителям? Может ли чужая жизнь стать холстом для художника?

© Ярослав Зарин, 2018

ISBN 978-5-4493-2862-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Почему вид обнажённых человеческих внутренностей считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза? Чем это так отвратительно внутреннее наше устройство?

Разве не одной оно природы с глянцевой юной кожей?

Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе, которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри? Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души

и тела наизнанку — грациозно, словно переворачивая лепесток розы, — и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка…

«Золотой храм» Мисима Юкио

Телевизор для него всегда был попыткой наладить хоть какие-то отношения с внешним миром. Быть в курсе того, о чём говорят знакомые. Но день за днём Доминик эту попытку проваливал, хоть и исправно включал новостной канал во время раннего завтрака. Всего лишь устоявшаяся привычка надавливать на нужную кнопку на пульте, да и только.

Его жизнь вообще состояла из маленьких ритуалов. Например, подъём в семь утра — неизменно, с самого детства, или прогулка в два часа дня, или обязательное посещение ближайшего к дому кафе в пятницу, около восьми вечера. Он опирался на эти небольшие традиции, любил их с той же силой, как свои кисти и краски, как собственные картины, полные безумных идей и образов.

На полотнах смешивались абстракция и сюрреализм. Это был настоящий тупик для консервативных критиков и масса возможностей для начинающих. Классифицировать работы Доминика Вэйла никто так и не удосужился. Пока искусствоведы подбирали ключ к его воображаемому миру, и простые обыватели, и люди, искусству близкие, взирали на всё новые творения со смесью ужаса и благоговения.

Вот и сегодня Доминик тоже включил телевизор и даже смотрел на экран, пока в микроволновке прогревался очередной готовый обед. Картинки сменяли одна другую, диктор без умолку болтала, выражая чужие взгляды, а лицо её, такое пустое, было навеки законсервировано вежливостью. Эта неискренняя полуулыбка, чуть открывавшая ровный ряд белых зубов, казалась Вэйлу восхитительным примером бездушия.

Постепенно смысл слов всё более ускользал от него. Доминик вдруг ясно увидел картину, где изображённая фарфоровая маска трескается, выпуская наружу истину, обнажая её во всей непристойности, во всей черноте. Но какая истина могла скрываться за маской, натянутой на душу этой ведущей?..

Вдруг фарфоровое лицо исказилось. На какую-то долю мгновения, пока профессионализм не взял верх, было заметно отвращение и даже страх. Он с удивлением увеличил громкость, потому что никогда раньше не видел ничего подобного.

— Срочное сообщение, — заговорила диктор, снова спрятавшись в привычный кокон, но всё же больше не улыбаясь. — На перекрёстке…

Доминик выхватил салфетку, поймал карандаш, всегда лежавший здесь же, и принялся зарисовывать образы, что внезапно пришли на ум.

–…найдено обезображенное тело…

Он взглянул на экран, подметив едва слышное изменение интонации.

–…вскрыто…

Карандаш замер, так и не вычертив ещё несколько линий.

— Возможно, речь идёт о маньяке.

Что-то в этой новости настолько зацепило его, настолько потрясло, что Доминик некоторое время не мог даже пошевелиться. То было неожиданное предощущение, а может, нечто близкое, похожее. Так, наверное, чувствует себя человек, стоящий на пороге больших изменений. Однако было самое время для завтрака: микроволновка как раз звякнула. А после следовало подняться в студию и вылить на холст пару фантастических миров: крупный заказ на ряд миниатюр для одного чрезвычайно дорогого ресторана не мог ждать.

***

— Ты ведь это видел? — звонок Рика, хорошо изучившего его повадки за те пять лет, что они были знакомы, ничуть его не отвлёк: Доминик как раз собирался выпить чашку чая.

— Что именно? — спросил он, оставляя кисть и спускаясь на кухню, чтобы поставить чайник.

— О, ну что ты за человек! — судя по всему, сегодня Рик был чрезвычайно возбуждён. — Включи-ка ноут, я выслал тебе мейл. Ты должен оценить это, хотя бы как художник.

Доминик послушался и, бросив чайник согреваться в одиночестве, подошёл к ноутбуку, стоявшему на журнальном столике в гостиной. Рик занимался художественной фотографией, но так уж вышло, что он довольно часто подрабатывал ещё и фотографом-криминалистом. Ему нравилось прибывать на место преступления и тщательно запечатлевать каждый клочок. Порой кадры получались настолько нестандартными, что их не использовали специалисты, зато был опубликован уже третий фотоальбом «Scene of the crime», имеющий особый спрос в узких кругах.

Фотографии, приложенные к электронному письму, завораживали своей чудовищностью. Вскрытое, а точнее — широко раскрытое — тело и внутренние органы в некоем подобии системы разложенные вокруг. Связи с телом, их породившим, они не теряли. Здесь была ужасающая красота и стройность. Картина вызывала и восхищение, и отвращение разом.

— Это что, чья-то шутка? — Доминик вспомнил нескольких скульпторов, обожающих эпатировать публику, особенно доставляя ей именно такие сумбурные, противоположные, но тесно сплетённые между собой ощущения.

— Нет, — отозвался Рик. — Работа того маньяка, о котором всюду говорят. Я сам был на месте преступления, да ещё и Эдгара пригласили туда для психиатрической консультации.

Рик и Эдгар были близкими друзьями. А может, даже не совсем друзьями, Доминику, в общем-то, не было до этого никакого дела.

— Так это ты снимал? — уточнил он зачем-то, скорее только чтобы послушать голос, размышляя о своём.

— Не вздумай показывать кому-то, это фото для ФБР, — подтвердил Рик.

Доминик закрыл ноутбук, но это не помогло избавиться от картины, казалось, та навсегда теперь останется у него перед глазами. Быть может, он был слишком безэмоциональным, но совсем не жалел жертву. Он чувствовал высший смысл в том, что произошло. Каким бы чудовищным ни было это убийство, но в нём жило некое осмысление, будто бы схожее с теми убеждениями, которых придерживался сам Доминик. Вот только что-то всё-таки ускользало, и он никак не мог поймать эту деталь. Вероятно, поэтому невозможно было понять, почему неизвестный творец выбрал именно такую форму подачи.

–…этот маньяк — художник, — донеслось из телефонной трубки. — Как думаешь?

— Очень жутко, — наконец сформулировал Доминик приемлемый ответ, не добавив то, что хотел: «И красиво».

Это был новый шаг к постижению совершенства, который сделало чьё-то больное сознание, вышедшее далеко за рамки моральных устоев. Но разве не в том смысл искусства? Стремиться за рамки, освобождаться от любых шаблонов? Становиться полностью свободным?

Вэйл прогнал эти мысли, испугавшись их, испугавшись внезапно поднявшей голову зависти. Ему никогда не догадаться использовать вместо красок и холстов живое человеческое тело! Даже сама мысль о таком жертвоприношении во имя искусства пугала его до того сильно, что начинали дрожать пальцы.

Рик попрощался, и Доминик сделал чай, но не смог его выпить — такого не случалось с ним вот уже девять лет, с момента когда его скоропалительный брак развалился, не оставив сожалений. Правда, в тот раз извечный ритуал прервала Мадлен, предложив закончить отношения как можно скорее. Теперь всё было по-другому — Домиником овладевали такие чувства и эмоции, которых он в себе раньше не знал.

Мир вокруг стремительно менялся, так ужасающе быстро, что за ним невозможно успеть.

Вот он уже и в новой реальности.

***

Вечером Доминик снова обратился к лэптопу. Вовсе не затем, чтобы полюбоваться на фотографии — ему нужно было написать агенту, однако он не смог побороть соблазн. Было бы так просто распечатать снимки, чтобы потом тщательно запечатлеть на холсте хотя бы малую часть этой чудовищно непостижимой красоты. Но он сдержал себя. В его мирах никогда не было убийства и смерти. Точнее, их не в силах был обнаружить тот, кто не знал мыслей автора.

Всякий раз изображая гибель через ряд аллегорических символов, Доминик не мог позволить себе включить в творчество элементы чужого кода. А здесь, на этих фотографиях, он видел именно их.

«Признают ли его безумцем?» — спросил он себя и тут же вспомнил Эдгара. Тот был полноват, но приятен собой, округлое лицо, обрамлённое светлыми волосами, всегда казалось немного загоревшим. Эдгар смешно поправлял очки и улыбался хитроватой улыбкой, которую Рик обожал. За этой благодушной внешностью, как за искусственным фасадом, скрывался чёткий, ясный разум психиатра, который имел внушительную практику и с удовольствием копался в психике отъявленных мерзавцев и садистов.

Эдгар узрит этого человека, воссоздаст его душу и прочтёт, как открытую книгу.

Доминик качнул головой, снова бросая взгляд на экран. Внезапно разгневавшись, он закрыл фотографию. Нет! Он не мог принять этого, даже сознавая красоту, которая была для него свидетельством божественности, он не мог принять такого обращения с жизнью.

«Это мерзко», — подвёл он черту и тут же начал строчить мейл для агента. Преступление словно бы выветрилось из мыслей.

***

Вечер среды Доминик всегда посвящал друзьям. Они встречались в одном из ресторанчиков, заказывали что-нибудь лёгкое и болтали. Если бы не эта традиция, он бы вообще почти не выходил из дома — общительность никогда не была его коньком.

На этот раз Рик и Эдгар разговаривали о деле, которое полностью завладело их фантазией. Часто Доминику приходилось только изображать внимание, но сейчас он действительно проникся разговором.

— Без сомнения, этот человек ненормален, — рассуждал Эдгар. — Но это не душевное расстройство, это не болезнь. Это иная структура психики.

— То есть он психопат? — усмехнулся Рик. — Ну это же было ясно.

— Ты слишком плохо в этом разбираешься, чтобы тебе было что-нибудь ясно, — парировал Эдгар. — Но да, я считаю, что это психопат. И более того! Мы вряд ли найдём его.

— Думаешь? — Рик хмыкнул. — А мне вот кажется, что всплывут подробности. Да и не верю я, что это его первое убийство.

— Для первого, и правда, мрачновато, — хохотнул Эдгар. — Да и начинают они относительно рано, так что не хотелось бы мне знать, что это первое убийство, а наш маньяк — мальчик лет этак пятнадцати. Ты только представь, на что он станет способен после!

— А может, он выплёскивал свои фантазии на живописные полотна, — Рик отрезал кусочек отбивной и положил её в рот.

— Ты всё время пытаешься убедить меня, что мы имеем дело с художником, — Эдгар разочарованно пожал плечами. — Не выглядит, как состоятельная версия.

— А ты что скажешь? — Рик неожиданно повернулся. Он нуждался в поддержке, и, как обычно, некому больше было выступить этаким экспертом.

— Полагаю, что у него своеобразное понятие о красоте, но это не значит, что он занимается какой-либо творческой деятельностью, — Доминик отпил вина, лишь чтобы немного спрятать смятение. Ему почему-то не понравилось рассуждать о личности маньяка, хотя до этого разговор казался весьма занимательным.

— А может быть, он любитель порядка, — заметил Эдгар. — Вспомни, как он всё разложил.

— Это была художественная композиция.

— Всего лишь упорядочивание того, что имеется в каждом человеческом теле. Он некрофил, но не художник.

— Он творец!

Беседа едва не превратилась в перепалку, но подошла официантка с давно заказанным десертом. Теперь все слишком увлеклись едой, и воцарилась тишина. А Доминик жевал пирожное, не ощущая никакого вкуса. Чересчур сильно резанула его последняя фраза.

Мог ли зваться творцом тот, кто отнимал жизнь?.. Могла ли отнятая жизнь считаться творением?..

***

Уже ночью, когда он поправлял подушки, прежде чем ложиться спать — ещё один маленький и безобидный ритуал — волнение, владевшее им, помешало привычно расслабиться. Он чрезмерно сильно вцепляется в наволочки.

Никогда прежде реальный мир не занимал его сильнее картин, не дарил ему эмоции завлекательнее и тревожнее. Он не мог сказать, что испытывал от написания полотен эйфорию, нет. Скорее, то было выливание на холст страхов и переживаний. Но такая бурная ментальная жизнь была ему по вкусу, да и приключалась она лишь в воображении. Обычно его ничто не беспокоило.

Собственно, разве не его глубокая бесчувственность в настоящей жизни отвратила от него чуткую и любящую женщину, которую угораздило оказаться его женой?..

Снова вернувшись мыслями к давно похороненному браку — второй раз за эту неделю — Доминик понял, что с ним происходит что-то странное. Он не любил нырять в прошлое. Когда десять лет назад они скоропалительно поженились, никто из них не задумывался о долгом браке. Да что там, они даже не взяли двойной фамилии, будто это стало бы лишними оковами для тех, кто не собирается прожить вместе до старости. Через год корабль любви дал течь и пошёл ко дну, они развелись, и Доминик не вспоминал о Мадлен. И вот второй раз за неделю?!

«Что-то всё-таки происходит, — озвучил для себя Доминик. — Эта история затронула меня куда глубже, чем я хотел бы. Я заворожённо наблюдаю за чужой игрой, вместо того, чтобы творить свою».

Это напугало и очаровало сразу — как раз такие эмоции он пытался вызвать у зрителей, которым довелось рассматривать его картины. Он как никогда хорошо увидел, почему его полотна столь притягательны. Было приятно так чётко ощутить подобное озарение, но на самом деле сейчас Вэйл жаждал узнать нечто совершенно другое. Нечто недостижимое.

Погасив свет, Доминик укрылся одеялом, но не задремал, а так и лежал, глядя в темноту. Он помнил фотографии Рика потрясающе чётко, но теперь они, как и любой образ, поселившийся в его воображении, оказались живыми, они дышали, развивались, раскрывались, как цветы. «Это не мои образы, — кричал он сам себе. — Они не должны захватывать моего сознания! Я не смогу творить…» Но они наступали, приближались, позволяли рассматривать себя в мельчайших подробностях, околдовывали и заставляли онеметь. И это было страшно.

Это было странно.

Доминик ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось созерцать ещё и ещё этот зловещий шедевр, выполненный с большим чувством и хирургической точностью: все детали в нём сплетались в единое целое так же, как соединялись ужас и восхищение в глазах того, кто мог ощутить красоту там, где другим было не под силу найти её.