Мотылек в бамбуковой листве

Ян Михайлович Ворожцов, 2021

Выстрелом из ружья в своей квартире убит ветеран отечественной войны Ефремов. Лейтенант милиции Ламасов и следователь Крещеный привлечены к расследованию. И хотя круг подозреваемых сужается, мотивы убийства – остаются неясны… к тому же есть вероятность, что жертвой должен был стать не Ефремов, а его сосед – скрывающийся от кредиторов отец-алиментщик Алексей Акстафой.

Глава 1. Монах поднимается в гору

…оконное стекло то бегло окрашивается багряно-голубым безмолвным мерцанием огней кареты скорой помощи и милиционерских машин, перегородивших улицу, то на мгновение возвращается к бесстрастному, профилактическому, успокаивающему и в чем-то даже гостеприимному свету фонарей.

Снаружи холодный, туманный декабрьский вечер. Акстафой шаркающей, усталой походкой направился по темному, частично освещенному кухонным окном коридору, скользя пальцами по обоям; вялыми, сонными, безжизненными шагами подступил к зеркалу — и нашарил вспотевшей ладонью шнур с переключателем от настенной лампы с уродливым плафоном, щелкнул, и когда брызжуще-яркий, слепящий свет заполнил до краев помещение, Акстафой зажмурился на секунду, а затем безуспешно принялся прилизывать спутанные волосы.

Глядел он на себя то под одним углом, то пытался под иным — но мертвенно-желтое лицо, окрашенное ламповым светом, всегда оставалось измученным и осунувшимся. И это на третьем десятке! Под засаленной ушанкой непричесанных волос влажная россыпь потных, налитых кровью прыщей; комплекцией он не удался, ссутуленный и длинношеий, с выпирающим безволосым кадыком, с тягостно опущенными плечами. Из одежды на Акстафое теплые рейтузы, пуловер с закатанными по локоть рукавами и стучащие тапочки. Пустые керамические глаза бесцветные, без какой-либо искры, в уголке рта всегдашняя сигарета. Губы искусанные, изодранные и затасканные, а на костяшках пальцев застарелые расковырянные язвочки. В жилистой, худощавой, исчерченной голубовато-синими прожилками вен руке маячит и шуршит спичечный коробок.

Полное имя его Алексей Андреевич, а фамилия — Акстафой, и немногочисленные приятели его все как один сходятся во мнении, что он — человек жалкий, безответственный, безвольный, испорченный, да и просто нечистоплотный.

Он вернулся, пошаркав и постукивая тапочками, на кухню, встал на табуретку, распахнул форточку, переступая с ноги на ногу и, чиркнув спичкой, закурил. Продавленная будто бы, худощавая фигура его очерчивается на фоне переливающихся огней.

На фарфоровых окнах и застекленных балконах соседних домов бесчисленные, яркие отражения, отблески, осколки прорывающегося сквозь застывшую пелену лунного свечения.

Акстафой не сразу осознает, что сирены служебных машин безмолвны, что металлическое, механическое дребезжание, жуткое и пронзительно-визгливое, исходит из коридора, которым в данную минуту начиналось и кончалось его ухо.

Он выругался, спрыгнул с табурета и, оступаясь и ругаясь на ходу, направился к верещащему телефону стремительно, желая прервать, прекратить, придушить этот безобразный звук.

— Да! — рявкнул он.

— Господи!

— Кто это?

— Это Юля, что ты орешь мне в ухо…

— Не вовремя звонишь.

— Глеб у тебя?

— Какой… Глеб? А что Глеб? Нет, откуда? Причем здесь Глеб!

— Глеб домой не приходил с утра, днем мне позвонил и сказал, якобы его сокурсник на именины пригласил.

Акстафой лихорадочно кивал головой, поторапливая ее слова, и только Юля Лукьяновна Акстафой, его бывшая жена, кончила говорить, как он взорвался, надсадно провыв, проскулив в трубку:

— Ну-у-у? И что-о! Пусть развеется с однокашниками! Авось, девку найдет, женится и к ней на иждивение переберется.

— Ты послушай, Леша, сам знаешь, Глеб не компанейский. Он мне недавно только сам говорил, что подружиться не может…

— У меня забот полон рот, некогда разговоры разговаривать! У тебя, ей-богу, катастрофа по любому поводу — или без оного!

Акстафой притопывал ногой, левой, потом правой, и курил, курил безотрывно, исступленно, кипуче, ища, куда стряхнуть пепел.

Ткнул окурок в большую братскую могилу пепельницы — тесной, как сам мир, где все возвращается в бога.

— Ты на часы смотрел, Леша?

— А что часы? Половину десятого показывают.

— Когда Глеб в последний раз куда уходил? Да еще чтобы так надолго!

— Может, у молодежи праздник заладился. А подружиться он не может ни с кем, потому что ему мать прохода не дает — как фашисты блокадникам.

— А как Глеб один до дома поедет? На улице темень, в окно сам посмотри.

— А что улица? У улицы зубов нет, она Глеба не съест. Голова у него на плечах имеется? Имеется! Значит, где фонари пойдет. Там дойдет, в канализационный люк не провалится.

— Я серьезно, Леша.

— И я серьезно! Глеб не пятилетний мальчик. На метро доедет. На такси, в конце концов. Своими двоими дойдет.

— У тебя «москвич» твой на ходу? Съездил бы за ним…

— Куда ехать-то?! С ума не сходи. У нас тут… В общем, хватит. С Глебом нормально все. Живой-здоровый Глеб, скоро будет.

— Откуда ты знаешь? Он у тебя был?

— Слушай, Юля, ты прекращай! Мне некогда! Говорю ведь, забот полон рот — у нас тут чрезвычайная ситуация, я трубку кладу!

— Попробуй только! Знаю я… У него, видите ли, сын неизвестно где пропал, а ему все одно! С малолетней подстилкой своей кувыркается — вот уж у кого забот полон рот! Ситуация у него чрезвычайная!

Акстафой высокомерно фыркнул и посмеялся, гадко, мерзко, душераздирающе, и кичливо запрокинул немытую голову.

— Ой дура-то… Если Глеб через час не придет — перезвони мне.

— Через час? Ну, давай-ка мы будем оперировать реальными цифрами, Леш? Тебе пяти минут хватит, а то я ждать не могу!

— Слушай, дура… ей-богу, не гни свою линию, не гни свою линию, я тебе говорю! По зубам у меня схлопочешь…

Акстафой вздрогнул, когда услышал, как открывается первая железная дверь. Затем дверная ручка опускается, и покрытая лаком филенчатая дверь без замка открывается следом. Свет двух источников разной интенсивности смешивается в коридоре, прорывается сквозняк, слышатся, вперемешку, разнородные голоса, затем несколько неуместный нервный и сразу прервавшийся смех, и в покачнувшемся, сместившемся дверном проеме на тускло освещенной лестничной площадке возникает высокорослая, как жердь, фигура правоохранителя в милиционерской униформе.

Он шагнул в квартиру Акстафоя, как к себе домой, а за широкой спиной вошедшего потихоньку, как бы украдкой, протискиваясь сбоку, вошел другой такой же как первый, тоже в форме, но покуцее, поу́же, побледнее и поскромнее, но зато с кирпичной роже, словно первый попросил сделать с себя вдвойне уменьшенную копию.

— Это вы, что ли, Акстафоем зоветесь?

Спросил долговязый и смерил взглядом неопрятного мужчину в рейтузах и светло-коричневом пуловере, снизу запачканном едва-едва высохшей краской.

— Я-а, да, Акстафой… А вы?

— Я лейтенант Ламасов, а со мной — следователь Крещеный.

Он протянул руку для рукопожатия, но Акстафой задергался и не знал, куда деть окурок. Ламасов равнодушно опустил руку.

Акстафой растерянно поднял трубку.

— Вы извините. Могу я..?

— Только покороче, — вежливо кашлянул Крещеный.

Акстафой кивнул и проскрипел:

— Слушай, Юля… все! Разговор окончен.

— Что все? Я буду в милицию звонить!

Акстафой глянул на вошедших и покосился на кухню.

— Туда пройдите, я минуту… Вы осторожнее, тут принадлежности ремонтные, не запачкайтесь.

Ламасов заметил еще при входе поролоновый малярный валик, лежащий на расстеленных газетах, там же сетку для отжима в ванночке и ведерко с белой краской.

Акстафой неловко скособочился и ждал, зажав ладонью вибрирующие, стрекочущие перфорации телефонной трубки. Ламасов незаметно и быстро разулся, подперев одну туфлю носом другой, и вошел, а за ним Крещеный — но в обуви.

— Ну что ты верещишь как рыба об лед? — прошипел Акстафой.

— Алле, Леша… ты меня вообще слушаешь!?

— Да тебя и покойник в соседней квартире услышит!

— Я буду звонить в милицию, не верю, что Глеб не пришел до сих пор — сердцем чувствую, что случилось с ним что-то!

— Звони, да, будь по-твоему! Звони, звони хоть куда! Хоть бы сразу на тот свет звони, зазвонись! но если Глеб уже мертвый в какой-нибудь канаве валяется, как тебе хочется воображать, а тебе оно хочется! то торопиться и заморачиваться со звонками уже некуда. Он труп, и от твоих истерических сцен Глеб живее не сделается, а если же жив-здоров Глеб наш, в чем я не сомневаюсь ничуть, то адрес свой он знает, не дурачок ведь какой-нибудь, сообразит, я думаю. Верно? Глеб наш все-таки человек разумный, прямоходящий, гомо сапиенс, не зря эволюционировал ведь, Глебушке уже не пять лет, додумается, как до дома доехать! Я вон с детсадовского возраста один-одинешенек по проселочной дороге километровку отмахивал, когда мы в области жили, и ничего, не умер, а там и дворняги, и волчье, и бомжи всякие…

— Сволочь ты! Ну, если что с Глебом случилось, я тебе глаза твои выцарапаю или лучше расскажу этим темным, что ко мне заявлялись, где ты отсиживаешься, поджав хвост, как дворняга! Пускай они тебе головомойку хорошую устроят, а то я устала, устала как безбожница, как последняя тварь устала, что долги твои из меня трясут! И алиментов Глеб от тебя уже третий месяц не видит, ни рубля, ни копейки паршивой! Ему и работать, и учиться приходится, он как собака уставший, измученный, ни отдыху, ни продыху, а ты все на свою малолетнюю шалаву промотал!

Акстафой крикнул:

— Ну все, хватит! Ты Глеба еще в зоопарк сдай, там за ним обеспечат уход надлежащий, он же у нас вымирающий вид, а хочешь портить парня — флаг в руки!

И бросил трубку, а потом сразу снял с рычагов, опустившихся и звонко поднявшихся; Акстафой знал, знал наперед, знал с определенностью, подобно библейскому пророку, что она ему перезвонит и будет перезванивать, пока последнее слово не останется за ней — и не успокоится, пока все не изольет на него, до конца, до последнего словечка — но сейчас ему просто хотелось остаться в одиночестве. Акстафой глянул в зеркало и торопливо последовал за пришедшими следователем и лейтенантом в кухню.

В продушенном куревом помещении стояла нестерпимая жара. Данила расстегнул куртку и снял шапку.

–…здрасьте, — пробормотал Акстафой.

— И вам того же, — ответил Ламасов.

Акстафой смахнул с табурета невидимые соринки и присел, потянулся к спичечному коробку, сунув очередную сигарету в рот, но ощутил странно-бесчувственный взгляд Ламасова.

— Я нервничаю… Можно?

— Нежелательно, но если невтерпеж, то бог с вами, курите.

— Невтерпеж, ага.

— Вы меня не помните, правильно? — спросил Ламасов.

Акстафой кашлянул:

— Хоть убейте… Да, скверно сказал. Но сейчас не вспомню.

— Я к вам в начале октября наведывался, в штатском, мне Ефремов сказал, что у Рябчикова новый квартиросъемщик.

— Да-а, ну… Это я был. И что?

— Меня Варфоломей Владимирович зовут, если захотите обратиться, а следователя — Данила Афанасьевич.

— Ну, я припоминаю вас.

— Вот и хорошо.

Ламасов вытащил из кармана влажной куртки кассетный диктофон, щелкнул по кнопке, открыв слот, вдвинул кассету и закрыл, включил запись. Бесшумно закрутились валики, пока Ламасов коротко и ясно, в своей манере, так что заученные слова от зубов отскакивали, объяснил курящему, вспотевшему, нервничающему Акстафою права и обязанности, возложенные на него законом как на лицо, свидетельствующее по делу об убийстве.

–…ваши показания могут быть использованы в качестве доказательства даже в том случае, если вы откажетесь от них в дальнейшем — это ясно?

— Да, да. Мне все ясно как день божий.

— Скажите, вы сегодня спиртное употребляли?

Акстафой бегло сощурился и тряхнул головой.

— Нет, не употреблял, ни сегодня, ни вчера… И я редко пью.

Ламасов кивнул.

— Если еще кто дома? Если да, зовите их, пусть не прячутся, нам все уши и глаза потребуются, если мы хотим убийцу поймать.

— Никого со мной. Ни души, я один проживаю. Жена с сыном отдельно.

— Ну хорошо. Тогда имя ваше… напомните? Алексей, верно, а отчество?

— Да пожалуйста, Алексей Андреевич.

— А теперь, Алексей, по порядку расскажите, что помните?

— По порядку? По порядку… по порядку…

— Да.

— По порядку? Ну, вы меня с толку сбили. Какой тут порядок!

Данила, стоящий с шапкой в руках, жестким голосом сказал:

— С того, что первым на ум приходит, начните, а там уж поглядим, что к чему.

Акстафой поглядел на следователя, потом на Ламасова, но тот только сухо смотрел на него с отстраненно-холодным видом, и глаза его судорожно вращались из стороны в сторону.

— Что-то не так?

Акстафой отвел взгляд.

— Глаза у вас странные.

— Это врожденное, — сказал Ламасов. — Наследственный нистагм, но бояться нечего. Вернемся лучше к тому, что вы видели или слышали. По порядку или, как сказал Данила Афанасьевич, что первое на ум приходит. Сосредоточьтесь, в данную минуту вам ничто не угрожает. Это самое безопасное место на земле.

Акстафой задумчиво покачал головой, и по спине его, между лопаток, разлилось тепло, приятное, на мгновение он забылся.

— Голоса помню… на лестничной площадке. Мужские голоса, и вроде голос соседа…

— Егора Епифановича?

— Да. Его голос узнал. Хотя точно не скажу.

— А еще чей голос узнали?

— Да я спросонья был, не уверен даже, что это Ефремов был.

— Ссорились?

— Нет, только позже, когда уже в квартире у Ефремова.

— О чем говорили, вы расслышали?

— Слышал, еще бы… конечно, почти дословно, тут ведь стенки тоньше бумаги, ненароком услышишь, когда так орут.

Данила спросил:

— Сколько, по-вашему, там было человек? Двое, трое?

— Вот уж не знаю, но по голосам, вроде бы, двое.

— Ефремов и еще один?

— Да, пожалуй… Ефремов кричал, а вот другого я почти не слышал, но ведь к кому-то же Ефремов обращался, верно?

— Может, по телефону говорил? — допустил Ламасов.

— Нет, не по телефону. Это точно, хотя телефон звонил.

— Да? Когда именно? До или после стрельбы. До или после того, как вы слышали разговор на лестничной площадке.

— Я в туалет просыпался. Перед ночной сменой отсыпался. И слышал голоса на лестничной площадке. Думал, может, это соседи с первого этажа курят на пролете? Они частенько, вы бы им замечание сделали, ведь запрещено в общественном месте. Хотя сейчас никто на первом не живет, у нас прорыв трубы…

— Ближе к делу.

— Я из туалета вышел, а потом в кровать вернулся — и тогда зазвонил телефон…

— Где?

— У него.

— У Ефремова?

— Да, у Ефремова.

— За стенкой.

— За стенкой, где ж еще.

— И долго звонил?

— Кажется, минуту-две.

— Ефремов не отвечал?

— Вроде нет. Потом просто прервалось.

— Ну, хорошо, а что дальше?

— Потом зазвучали голоса у Ефремова.

— Сразу?

— Нет, попозже. Минут через пять-семь.

— А вы не уснули? Бывает, только голову на подушку — и тут же в сон. Могло больше времени пройти, как вы думаете?

— Да бог его знает. Знаю только, что я услышал, как в квартире Ефремова они друг друга костерят, или, по крайней мере, Ефремов костерил другого, а другой то ли молчал, то ли шуму не хотел поднять, а потом вдруг стрельба. Раз-два и готово! Прям как в кино. И тишина, жуть, тишина. Я перетрухнул не на шутку, да и дело нешуточное, и я так отсиделся минуты две-три, не меньше, пока у меня руки да ноги не перестали ватными быть, и бегом звонить в милицию, а когда осмелился к глазку подойти, у Ефремова в квартире уже покойницкая тишина стояла, а дверь нараспашку осталась открытой… И мне показалось, что лежит в коридоре кто-то… а я думаю, это просто-напросто игра света, что мерещится! но я до того еще услышал, прямо из комнаты моей, через стены аж, как мужик какой-то с грохотом и топотом вниз по этажам ломанулся, что черт из табакерки.

— После стрельбы? — уточнил Ламасов.

— Ну да. Я, значит, отдышался и перекрестился, и сперва Ефремову попробовал позвонить по телефону, но никто не ответил. Я не верил, что его труп там лежит, но высовываться, чтобы проверить — мне духу не хватило, страх взял. Тогда я уже и набрал милицию.

— Значит, на все про все было два звонка: Ефремову от кого-то, но он не ответил. И Ефремову от вас, опять безответно. В первый раз он еще был жив, а потом уже мертв, верно?

Акстафой кивнул.

— Пожалуй, да.

— А звуки стрельбы слышали?

Акстафой показал на пальцах:

— Да, по меньшей мере — два. И один громкий. Вот так, бах-бах, бах! — один за другим сразу волной. Громко и четко, я даже и не сообразил, что это, потом уж только, одно понимание за другим подтянулось.

— В квартиру Ефремова не заходили? — спросил Ламасов.

— Я же сказал! Я за дверь носа не высунул до вашего приезда.

— А в окно не выглянули? — показал рукой Данила.

— Не додумался.

— В оружии разбираетесь?

— Немного. У меня друг по молодости интересовался оружием. На войне и сгинул, вроде как…

— Так из чего стреляли, по-вашему?

Акстафой пожал плечами:

— Да по звуку пистолет стрелял. И… ружье? А вы что, сами не видите? Там же следы какие-то должны остаться.

— Ага… — равнодушно ответил Ламасов и спросил: — Что конкретно вы слышали из разговора?

— Ну, Ефремов о каком-то Тарасе говорил.

— О Тарасе?

— Да, это имя я слышал отчетливо.

— Что именно Ефремов сказал?

— Ну… мол, спрашивал, ты моему Тарасу в спину стрелял?

— То есть Ефремов именно спрашивал?

Акстафой промолчал, будто не понял вопрос.

–…Он спрашивал или утверждал?

— Может, и утверждал, но о каком-то Тарасе он точно говорил.

Данила и Ламасов коротко переглянулись.

— Вы не ошибаетесь, Алексей?

— Вот… вы так сомневаетесь, ей-богу, и меня сомневаться заставляете! Но я точно слышал, что Ефремов так и говорил, и кричал он громко, кричал, мол, профурсетка фашистская..!

— Профурсетка фашистская? — с ухмылкой спросил Данила.

— Да, так и сказал, богом клянусь, своими словами… ушами, то есть, слышал, мол — за Тараса ответишь мне, и пошло поехало. У меня сердце в груди скакало бешено, но я четко слышал. У нас ведь, говорю, стены — что нет стен, хотя я за эти месяцы ни одного кривого слова от Ефремова не слышал, а тут — на те! — как понесло, и до стрельбы дошло.

— А имен никаких не слышали, кроме Тараса?

Акстафой задумался.

— Не могу вспомнить, но, по-моему, нет.

— Ясно. Но вы покумекайте.

— Покумекаю.

— Скажите, а Ефремов к вам на днях не заходил?

Акстафой пожал вялыми плечами:

— Он изолированно держался, как и я.

— То есть — нет?

— Нет… Зачем бы ему?

— Он вас не просил ему спиртное купить?

— Ничего я ему не покупал.

— И по квартире ему не помогали?

— Он не просил, а я не предлагал.

— А посторонние вам не попадались на глаза?

— Еще как попадались. У нас тут, товарищ лейтенант, блудилище настоящее, проходной двор, публика тут всякая крутится, по ночам в особенности, кто покурить да потрындычать забежит, кто от мороза погреться у батарей, бомжи да шалашовка всякая дворовая лезет, торчки занюханные, ночью сна нет, орут как резаные да хохочут по нервам, кошек и собак запускают, ишь ты, какие жалостливые, а потом сортирня — мочой воняет, да и сейчас половина квартир-то уже пустует, народ отсюда при первой возможности, при первой удаче когти рвет. Уродливый это район. Но я ничего не могу утверждать. Я и сам-то тут надолго засиживаться не планирую. Дураком буду! А патрулируют пусть участковые ваши, кто здесь чем занят.

Ламасов выключил диктофон — валики синхронно перестали вращаться, пленка перестала накручиваться — и поднялся.

Акстафой спросил, как бы из учтивости, из человечности:

— А сколько Ефремову лет-то было?

— Девяносто семь, — ответил Ламасов. — Он ветеран великой отечественной. Его сын Тарас с нами в милиции служил.

Акстафой, угрюмый и беспокойный, промолчал.

— Еще вопрос. Это вы, значитца, стенку над лестничным маршем закрасили?

Акстафой поднял удивленные, недоуменные глаза:

— Ну я.

— Сегодня, я так понимаю.

— А при чем тут стенка?

Ламасов не ответил, Крещеный молча наблюдал.

Акстафой пожал плечами и безынициативно процедил:

— Да, сегодня.

— Мне просто интересно. Дотошный я. В котором часу?

— После полудня, между часом и тремя.

— Ясно. На минуту мы отлучимся, — сказал Ламасов.

— Мне вас еще ждать? У меня сегодня смена ночная на работе…

— Пока не знаю, но спать больше не ложитесь.

Ламасов на первый взгляд шутливо, хотя и безразлично, пригрозил ему пальцем и совсем неожиданно спросил:

— Оружие огнестрельное у вас имеется?

— У меня?

— У вас.

— Какое-такое оружие? Пистолет, что ли?

— Допустим, пистолет.

— Дома, что ли? Здесь вот… что ли… Да ну!

И, невольно вскинув руку, Акстафой устало заерзал на табурете, пепел с сигареты упал ему на брючину рейтуз.

— Так есть или нет?

Акстафой категорично, оскорбленно запротестовал:

— Нет и не было никогда, подальше держусь от таких вещей. Я привык себя с малолетства человеком умственного труда считать.

— Понимаю.

— А почему тогда спрашиваете? Странный вопрос…

— Просто в голову пришло. У Егора Епифановича пистолет из квартиры пропал. Вот я и подумал, может, вы все-таки к нему заглянули… Или, на крайний, голову в подъезд высунули, а пистолет, пистолет его, из которого Ефремов стрелял — как бы это выразиться, — слямзили у покойного. Он ведь совсем близко мог быть к вашей двери, покойный то на полдлины тела на лестничной площадке распростерся. Только, так сказать, ноги в квартире остались. Вот я и подумал, может, вы себя так защитить хотели?

— Защитить?

— Ругать вас я не буду, чесслово, сам знаю, что среднестатистический человек в экстремальной ситуации склонен к опрометчивым поступкам, но если уж пистолет взяли, лучше не доводите до греха — сознайтесь сразу.

Прежде серое лицо Акстафоя пульсировало нечистой кровью:

— Глупости какие… среднестатистический? При чем тут какая-то статистика! Зачем мне такое вытворять?! Не брал я. Я же не самоубийца, не шизик вроде, чтобы мне на рожон лезть под пули! Кто его убил, вон он пистолет и взял — а мне-то чужое оружие зачем?

— А свое?

— Нет, своего тоже нет. Ни своего, ни чужого, я — пацифист, до мозга костей, как говорится.

Ламасов понимающе кивнул и степенно поклонился:

— Нам надо отлучиться. Спать не ложитесь.

— Уснешь тут теперь с вами, умеете вы успокоить.

— И дверь не запирайте, пока мы не уйдем.

— А скоро уже?

— Как закончим.

— А труп когда увезете? А то как бы дом не продушился… ну, запахом-то. Понимаете?

— Увезли уже.

— Ну, и на том благодарю.

— А стрелял убийца, к слову, из ружья.

Когда Ламасов обулся, и они с Данилой вышли, беззвучно притворив дверь, Данила застопорился на мгновение и опять заглянул к Акстафою, постучавшись костяшками пальцев.

— Алексей?

Акстафой выглянул из-за угла.

— Ну, что еще?

— Я ваш разговор слышал.

— Мой разговор… Какой разговор? Я молчал.

— Не сейчас, раньше. По телефону.

Акстафой пробормотал:

— А-а, и?

— У вас сын пропал?

— Что… сын? А, Глеб. Нет, просто загулялся, парень молодой, ему в жизнь входить, контакты налаживать и перспективы, а мать его на приволье не пускает, будто он только-только ясельную группу покинул! Парень яйца разбить не может, чтобы омлет приготовить, а ей все надо ему шапку да шарфик подвязать, сопли утереть, ползунки подтянуть да пеленки выстирать.

— А сколько ему?

— Да большой уже… Семнадцать лет, главное, что мозги есть.

— Ну, если он до утра не объявится, вы звоните, а то жена вас в покое не оставит. С ума сведет звонками.

— Ничего с ним не будет, найдется, он парень взрослый, а телефон я снял. Потому как с ума она и вправду меня сведет.

Данила напряженно улыбнулся, и глаза его, крохотные и сощуренные, глядели куда угодно, только не на опротивевшего ему Акстафоя.

— До свиданья.

Акстафой небрежно, ущемленно, заносчиво фыркнул:

— До свиданья… и, скептически подтрунивая, добавил, — ни пуха, ни пера, следователи!