Мотылек в бамбуковой листве

Ян Михайлович Ворожцов, 2021

Выстрелом из ружья в своей квартире убит ветеран отечественной войны Ефремов. Лейтенант милиции Ламасов и следователь Крещеный привлечены к расследованию. И хотя круг подозреваемых сужается, мотивы убийства – остаются неясны… к тому же есть вероятность, что жертвой должен был стать не Ефремов, а его сосед – скрывающийся от кредиторов отец-алиментщик Алексей Акстафой.

Глава 2. В капле дождя муравей

Когда Данила притворил дверь, то мгновенно почувствовал, что нестерпимо-душная, сырая, неприятно-скользкая, липкая и одуряющая атмосфера квартиры Акстафоя осталась позади, а теперь вибрирующие, гальванизованные легкие его надулись, переполняясь режущим воздухом, в котором перемешались приторное амбре проспиртованной стариковской крови и металлический, пульсирующий, вызывающий головную боль когтистый аромат красящих веществ. И все-таки здесь, на тусклой лестничной площадке, где несколько минут назад лежал труп Ефремова, здесь успевшему отвыкнуть от работы после семилетнего затворничества Даниле проще дышалось, чем в пахнущей испариной, куревом и нестиранным бельем квартире Акстафоя.

Отчасти такое осознание ободрило Данилу. И возможно, что в нем самом плещется еще неизрасходованная кровь, энергия и энтузиазм молодых лет, когда он был непосредственным участником, соприкасавшимся с противоправными материями и даже, казалось, наслаждавшимся своей работой. Хотя теперь Данила ощущал, что каждое телодвижение его в застоявшемся воздухе места преступления, пропитанного человеческой кровью и человеческой смертью давалось ему с трудом. Он переучивался на новый лад и одновременно переживал предыдущий опыт, слепящие мгновения осознанности, что напоминали ему ежесекундно, ежеминутно: присутствовать, воспринимать, учиться заново дышать, мыслить, держать осанку при соучастниках, товарищах.

Но тело казалось чужим и далеким. Данила постоял в нем, как в облаке сокращающейся мускулатуры, катящейся по артериям и венам крови, пустого желудка, недвижимой печени, плавающих легких. Постоял как на заимствованных ногах и вновь принялся перемещаться в пространстве, которое в свою очередь стремилось вытеснить его, вытолкнуть — и не только физически, но и умственно.

Ведь Данила ощущал, что будто переменилось за прошедшие годы тонко настроенное, долгими годами учебы и практики отрегулированное и отлаженное для такой профессиональной деятельности магнитное поле его ума, старающееся отгородить его теперь от мыслей об убийстве, о смерти в принципе и в частности о смерти Егора Епифановича, от мыслей о преступлении, о расследовании, обо всем ставшим чуждым и гадким ему, и по-человечески неприятным, что изолировалось не зависящими от него силами, не допускалось, не пропускалось, громоздясь где-то за головокружительной и умопомрачительной пеленой, за накатывающими приступами нарастающей головной боли.

И вот сквозь эту незримую, ничем неощутимую, непреступную психическую ауру, глухо-наглухо обложившую его до тупости, до слепоты, до предобморочного состояния, Данила с усилием стремился проникнуть в мир, в потустороннюю ему область внешних, криминалистических взаимодействий, где все мерещилось ему зыбким и ненадежным, кроме Ламасова. Одного-единственного человека, кому он безоговорочно верил.

Данила шагнул в квартиру Ефремова, где весь пышущий, живой, наэлектризованный, стоял Ламасов, этот высокорослый худощавый мосол, склонившийся, перелистывающий загнутые и интересующие его страницы телефонного справочника.

Данила оглядел коридор: горизонтальные вешалки из реек, одинокое потрепанное пальто на оставшемся крючке. В просторной полупустой общей комнате бросаются в глаза выступающие под подоконником металлические ребра радиатора. Потолок покрыт водоэмульсионной краской. Оконные переплеты окрашены цинковыми белилами и покрыты лаком.

На кухне техника: холодильник, газовая плита, тумбы для посуды, а у окна прямоугольный стол и два стула.

— Варфоломей Владимирович, на минутку вас! — послышался высокий писклявый голос.

Ламасов машинально, живо прошагал на кухню Ефремова, не отрывая глаз от колонок с бесчисленными именами, цифрами и мурлыча, напевая себе под нос:

–…Таганка, зачем сгубила ты меня?! Таганка, я твой навеки арестант…

— Варфоломей Владимирович, почерк это Ефремовский?

Данила проследовал за Ламасовым.

— А-а-а… это! Ну, это, знамо, Ефремов писал. Только к делу по меньшей мере косвенно. Писулька-то трехлетней давности, а справочник вот поинтересней будет. Новехонький среди пользованной макулатуры.

Ламасов, погруженный в свою кропотливую, мелкую, только пальцами осуществляемую деятельность, листал страницы. Данила подошел к письму, написанному решительным размашистым почерком Егора Епифановича на листе бумаги формата А-4, который неоднократно складывали пополам, то раскрывали: по краям желтело от пальцев, а рукописный текст в месте сгиба, ровно по центральной горизонтальной линии, заметно потерся.

Письмо это перечитывали много раз, и хранил его Ефремов еще в бытность свою рачительно, как и положенную в нее дорогую сердцу черно-белую фотокарточку умершего Тараса. Хранил он лист бумаги на чистом и белом, как мел, подоконнике, где ничего лишнего не было, кроме пластмассового горшка с разровненной почвой.

И письмо, а вернее, предсмертная записка — которую Егор Епифанович написал после смерти единственного сына Тараса, заявляя о своем намерении лишить себя жизни, — лежала аккурат рядом с горшком под старой, уже обесцветившейся, пузырчатой и потрескавшейся непромокаемой клеенкой, пока ее не обнаружили и не извлекли, положив перед Данилой.

Он достал футляр из кармана, отстегнул пуговицу и вытащил очки для слабовидящих вблизи, надвинул на нос и, опустившись на скрипнувший стул, повернул к себе записку и вчитывался в слова, написанные Ефремовской рукой, которая направляла пистолет в преступника, сопровождала Тараса в жизни, вязала петлю для несостоявшегося повешения в своей же квартире, и совершала еще множество-множество дел, которым был свидетелем только сам Ефремов…

Данила снял очки, сложил их и убрал в футляр, поднялся и прошел к холодильнику, к дверце которого был примагничен календарик с вычеркнутыми крест-накрест днями:

— А это что… Сегодня?

Ламасов повернулся к Даниле, приоткрыв рот, но глаза его продолжали изучать колонки цифр и имен в справочнике.

— Поминки Тарасовы?

— Они самые.

— Вот так совпадение.

— Ефремов каждую дату поминок свой уход из жизни разыгрывает. Это уже в третий раз. И в последний.

— Слушай, а ведь «Макаров», из которого Ефремов стрелял, это Тарасовский. Табельное оружие?

— Верно, его Ефремову как память вручили. Само собой, изначально он был небоеопасен. Но Ефремов, по-видимому, недостающий курок и спусковую скобу приобрел каким-то образом. Не знаю только, давно ли.

Данила утер лоб. Варфоломей обратил на него внимание, опустил справочник, заложив указательным пальцем, жестом подозвал Данилу к окну в полупустой комнате.

— Вот мне еще известна любопытная деталь, — сказал Ламасов, — помнишь ли… а я вот знаю, что за Ефремовым такая мода числилась — любил он какую-нибудь шпану малолетнюю из форточки или с балкона таким старческим, маразматическим голосом окрикивать, да уговорами всякими заковыристыми себе на побегушки ставить по ларькам да магазинам, за хлебом там, за салом да за бутылкой. Сам-то он поздоровее нашей беспутной молодежи будет… ну, был, вернее, а жилку эксплуататорскую коммунизм в нем не подавил, это — конечно! — увы.

Ламасов нетерпеливо махнул рукой и скороговоркой продолжил:

— Но речь не о том. Делай мы всем отделением милиции, всей прокуратурой ставки на то, у кого риск высок потенциально оказаться в роли жертвы, я бы на Ефремова нашего, Егора Епифановича, в последнюю очередь поставил, да и ты, Данила, тоже. Но с другой стороны… Персоной он был достаточно конфликтной, а особливо опасным становился под клюквой, а после убийства Тараса сделался невменяемым тем более. Рукава закатывал, с кулаками лез, искал, на ком за горе свое отыграться, даже Рябчиков, хозяин соседней квартиры, человек мирный и интеллигентный, на него жалобу в милицию написал, когда Ефремов к нему в квартиру вломился и бедного Рябчикова его же тростью отлупцевал по спине. Да что уж там! Ефремов, случалось, за прошедшие годы и на меня зубами клацал. Потому я к нему на именины не суюсь, а в траурные дни и подавно. Как-никак ветеран, не какой-нибудь полуголодный портяночник в тулупе вшивом. С ним на ножах быть — себе вредить, вот так…

Данила зло, возмущенно высказался:

— По простецки ты о скорбях чужих рассуждаешь, хотя сам-то не узнал, почем он — фунт лиха. Чтоб затронуло тебя!

Варфоломей понимающе-простодушно, дружески глядел на Данилу, ничуть не оскорбленный и не пристыженный.

— Виноват, — сказал Данила, одновременно покоробленный и обрадованный Ламасовской невозмутимостью. — Не время нынче самообладание терять. Давай-ка лучше за дело браться.

— Ты уж определись, Крещеный, что ж себя самого извинять.

— И то верно.

Ламасов открыл справочник и, всматриваясь, сказал:

— Самое интересное в этом деле — мотив убийцы. Не ограбление, это конкретно. Под клеенкой на кухонном столе восемнадцать тысяч, сам проверил, лежат нетронутые. Да и ценностей в квартире Ефремова — раз-два и обчелся! В целом, обе комнаты практически пустые. Обои если только со стен сцарапывать. Ни телевизора, ни радиоприемника нет.

Данила сказал:

— Я лично пока не вижу никакого мотива… да мне бы и до лампочки, что у бандюги этого в мозгу творилось, чем он, понимаешь ли, руководствовался, когда Ефремова убил. Мне ясно одно, что застрелили старика — это факт. Из ружья. А это бердыш нешуточный, серьезный, с ясным и простым посылом на смертоубийство. Ефремова нет, а убийца — есть. И вооружен он, будь проклят, и опасен. И точка.

Ламасов, в пол-уха слушавший Данилу, кивнул:

–…вот мы с тобой злодея изловим, тряхнем, из него и посыплется — а там уж и судопроизводство не за горами, там уж всю подноготную, экссудат гноящийся, выжмут досуха.

Данила прошел в коридор, осмотреть место, где убили Ефремова. Гул отдаленных людских голосов смазался, слова не имели смысла, статический шум автотранспортного потока на офонаревшем, светофорами напичканном перекрестке становился то надсадным, будто что резко с железобетонным скрежетом оседало, то прерывался, то возобновлялся, наполняя странно пустую Ефремовскую квартиру чуждыми, тягучими, какофоническими звучаниями. И почему-то квартира уже казалась частью улицы, частью большого безымянного города.

Данила оглядел место, где, по выводам криминалистов, стоял убийца Ефремова — а стоял он в конце коридора, у телефона.

— Странно, что стрелявший свободно вошел к Ефремову… Ни следа взлома, ни намека… Что, Ефремов ему сам открыл? — вслух пробормотал Данила, а потом присел на корточки и принялся разглядывать Ефремовскую обувь, полусапоги и сапоги да старенькие полуботинки, и пару резиновых галош, все было расположено аккуратненьким рядком вдоль стенки.

Данила поднялся и развернулся по направлению к двери, подтянул руки к животу, покачал их, и левую переместил скользящим движением вперед, прикидывая взаимодействие с подразумеваемым ружьем. Прицелился в направлении входной двери, где находился в момент выстрела воображаемый Ефремов, затем огляделся по сторонам. Ефремов тоже стрелял. Причем дважды. Из рамы извлекли несколько дробин седьмого номера… по куропаткам летом стрелять самое то… и в Ефремова тоже… а что же по гильзе?

По гильзе!

Учитывая, что убийца, предположительно, рассчитывал выстрелить повторно, чисто механически, чисто инстинктивно… то, выброшенная из ствольной коробки, — Данила провел рукой в воздухе справа, — гильза могла отскочить в гостиную комнату по правую руку и по линолеуму закатиться под диван…

Данила опустил руки, визуализируя все случившееся. Потом опять наклонился к обуви, поднимая одну за другой, услышал тихий нехарактерный катящийся звук, когда взял туфлю и наклонил ее на ладони…

И уже минуту спустя в яростном и зыбком, в бронзово-золотом свете жужжащей коридорной лампы вместе с Ламасовым, который с высоты своего роста нагнулся так, словно вот-вот, целиком и полностью, от головы до кончиков пяток, войдет в туфлю, как джинн в лампу, намереваясь уместиться в ней.

— Запакуй и оформи, по протоколу… Не забыл еще?

— Помню.

— Долго ты по монастырям колесил, друг ситный. Надеюсь, мудрость нашел. Пора теперь возвращаться к работе.

Варфоломей коротко, с ободряющей веселостью ухмыльнулся, опустил глаза в не дававший ему покоя справочник, а спустя минуту неожиданно застыл, и лицо его, худое, вытянулось.

— Черницын!

— Кто?

— А вот смотри, Черницын, Ярослав Львович.

— И кто это?

Ламасов придвинулся к Даниле и, перемещая палец вниз, показал ему вычеркнутые фамилии, Черницына Б.У., Черницына Г.И., Черницына К.О., Черницына Ф.С., зачеркнутые, кроме последнего с инициалами Я.Л.

— Черницын… Черницын, как же так-то? Ну, ты что ж, Данила… Черницын-то, Ярослав Львович, ранее подозревавшийся в убийстве Тараса, вот он, мужик наш! Ефремов, значит, напрашивался, губительного контакта искал с предполагаемым убийцей Тараса. В крестовый поход хотел отправиться, агась! Ясненько все, — Ламасов положил руку Даниле на плечо, — вот тебе спецзадание, Крещеный, бери-ка ты с собой Журавлева, Евгения Васильевича, да Синицына, Сергея Дмитриевича, и езжайте-ка вы всей бригадой на хату к этому Черницыну. Я адресок его не помню уже, но ты к коммутатору нашему в служебной машине спустись, оценишь заодно оснащение новое. В отделение звякни — там тебе быстренько продиктуют, что, куда и как. Ну, за дело!

— Понял, понял… Синицын, Журавлев… ох, серьезно?

— Ага, наши запретные птицы, наши молодчики. И уж поверь, лучше — пьяный Журавлев, чем трезвый Синицын! Ну, бегом!

— Понял.

Ламасов крикнул ему вслед:

— Данила! Стой-ка!

— Что?

— Вспомнил адрес Черницына. Запоминай, Сухаревская шесть, квартира двадцать два. Минут семь-восемь отсюда.

Варфоломей наблюдал, как Данила торопливо уходит, и слышал, как он быстро-быстро спускается по ступеням, минуя марши и пролеты двух этажей.

И когда Данила наконец ушел совсем, и с деревянным звуком захлопнулась ветром подъездная дверь, Варфоломей выдохнул и направился к Акстафою. Опять вошел, не постучавшись, и застал этого негигиеничного жильца, этого эскаписта, будто сюрреалистического персонажа, за курением очередной сигареты, и стоял он, по своему обыкновению, на табуретке, дымя в форточку, и только незаинтересованно, устало оглянулся, когда услышал шаги пришедшего к нему Ламасова.

Акстафой увещевательно, шутливо, злобно-ядовито бросил:

— Будьте как дома, начальник!

Ламасов, пропустив его слова мимо ушей, спросил:

— У вас, между прочим, в подъезде весь потолок отсырел…

— Знаю, — небрежно отозвался Акстафой. — Жильцы снизу с полмесяца назад специалистов вызывали, над квартирой Рябчикова трубопровод прорвался, а вода — слава Богу! — в сторону утекла, едва-едва стенку промочила мне, а с улицы — там дай боже! Но, конечно, и соседей снизу — их-то лихо прополоскало!

Варфоломей глядел на него молча. Акстафой опомнился, спросил:

— Вы про отсыревший потолок спросить хотели?

— А вы, Алексей, нечасто, я вижу, на себя чужую работу берете?

— В смысле? Хотите сказать — мне надо было с губками тут стоять или с тазиком, с ведрами, может?! А ради чего? Меня-то оно обошло — и ладно, а сейчас хоть в доме тише сделалось, они все к родне переехали. Скоро, правда, тут ремонтировать начнут.

— Я вот гляжу на вас, Алексей, вы только не оскорбляйтесь, не подумайте, и вижу, что не из тех вы людей, кто добровольно способствует поддержанию общественного порядка, ой не из них.

Акстафой опустился, взял консервную банку и стряхнул пепел:

— Вы на что… Варфоломей Владимирович, или как вас там… намекаете? Уж по-человечески скажите, прямо, пусть мне ножом по сердцу будет прямота, но я как-нибудь переживу.

— Что там было, на стене-то?

— На которой?

— Которую вы закрасили.

Акстафой мотнул головой:

— А-а, это! Творчество народное, мерзопакость всякая, а ко мне, между прочим, сын в гости приходит. Вот я и не хочу, чтобы он лишний раз в человечестве разочаровывался.

— В жизни у него, наверно, разочарований за глаза хватает.

— Глеба жизнь — не моя.

— Это верно, и долги отцовские, я так понимаю, тоже ваши.

Акстафой повернулся к Ламасову и уронил голову в плечи.

— Давайте-ка мы, Алексей, признаемся — смелее.

— Не в чем мне признаваться!

— Что вы, в самом деле, как дите малое, мы оба знаем, что там написано было — или мне у вас шпатель взять да соскрести, отколупать труды ваши, вот там и поглядим… или же вы мне, как человек человеку поможете, время общее сэкономите?

Акстафой процедил сквозь зубы:

— Откуда узнали?

— А я к Ефремову чуть больше двух недель назад наведывался и прочитал творчество народное. Так что от меня увиливать было изначально бессмысленно.

Акстафой слез с табуретки, сел, уперся локтем в столешницу и курил, по-женски как-то, медленно перебросив ногу на ногу.

— Мне-то казалось, что мы с вами, Алексей, начистоту будем разговаривать, что я вам, как милиционер, доверие внушаю.

Акстафой промолчал.

— Давно написали-то?

— С полмесяца как или больше… ближе к концу ноября, что ли.

— Долго у вас руки доходили… чего ж щас-то спохватились?

— Рябчиков, хозяин квартиры, интересовался, почему я плату просрочил, я и подумал, не дай Бог он нагрянет, два плюс два сложит и живо сообразит, а мне потом — расхлебывай зазря.

Ламасов, позабавленный нахальством, покачал головой:

— Кто надпись-то написал?

— Кто-кто… дед Пехто и бабка с пистолетом.

— Они и Ефремова убили?

— Вот уж увольте, — Акстафой сунул в рот сигарету и раскинул руки, — а кто Ефремова убил — один Бог знает.

— И убийца.

— И он, вот его и ищите — у него спросите.

— Найдем-найдем. Так кто надпись написал?

— Поп, наверное.

— Какой-такой поп?

— У которого собака была.

Ламасов сухо ухмыльнулся:

— У вас тут, под носом, понимаете ли, человека застрелили, а вы со мной в ухищрения, в каламбуры играете.

— Шок у меня… а так расслабляюсь.

— А теперь давайте-ка посерьезнеем.

— Если серьезно — то я понятия не имею.

— Вы у скольких человек одалживались?

Акстафой неприятно, скрипуче посмеялся:

— Проще перечислить, у кого я не одалживался.

Ламасов наблюдал за Акстафоем, чей взгляд блуждал по кухне. Потом поднял ладонь и звучно хлопнул по столу:

— АКСТАФОЙ, ДОЛГ ВЕРНИ — А ТО ХУДО СДЕЛАЕМ!

Акстафой вздрогнул от неожиданности.

— Вот такие слова я запомнил. А вы тут плаваете, значитца, спите наяву, в облаках витаете, как школьник нерадивый на уроке алгебры, так сказать, сосредоточьтесь, Алексей! Давайте-ка, по хлопку в ладоши вы мне начнете называть фамилии и имена, у кого и сколько брали, перечисляйте крупные суммы…

Варфоломей негромко хлопнул в ладоши и приготовился записывать в небольшой блокнот на спиральном креплении.

Акстафой тягостно выдохнул:

— Эдуард был…

— Ну-ну.

— Фамилия Кузьмич…

— Дальше-дальше.

— Отчества не знаю.

— Ну что вы, в конце концов! Не в стоматологическом кресле вроде сидите, так что из вас клещами все тянуть надо, ей-богу!

Акстафой сглотнул:

— Эдуард Кузьмич, место проживания не назову, не знаю, что поделать, где работает могу только назвать, запросто, в цеху у нас прессовщик, и еще телефон…

— Вперед и с песней, как пионеры.

Акстафой назвал номер телефона Кузьмича.

— Кузьмич этот… адрес ваш знает нынешний?

— Не должен.

— Но мог узнать.

Акстафой пожал плечами.

— Кто-нибудь к вам приходил недавно? Может, звонили?

— Э-э… н-нет, а я бы все одно не открыл. Пусть гуляют себе на все четыре, у меня так или иначе за душой ни шиша!

— Вот тут вы верно подметили… Так-с, Кузьмича я записал, у кого еще занимали? Сколько у Кузьмича?

— Вы меня стыдите прямо…

— Не думал, что вам чувство стыда знакомо.

— Шутите?

— Говорите.

— А к чему, собственно? При чем тут мои долги и убийство Ефремова, я не пойму? Связи не прослеживается ну никакой.

— О связях оставьте мне и Крещеному думать, ваша задача и забота единственная на вопросы следствия дать четкие, однозначные и ясные ответы. Нам в деле официальном, подсудном, кривда да полуправда без надобности, понимаете?

Акстафой кивнул:

— Ну, у Кузьмича сперва я занял. Около двадцати тысяч.

— Около? Или все-таки двадцать.

— Двадцать.

— А еще кто?

— Жена моя, Юля Лукьяновна. В общей сложности порядка сорока тысяч.

— Дальше-дальше.

— У Селифанова занимал, электромонтер он вроде, не помню сейчас, сколько, но давным-давно, около полугода назад…

— Вы хоть кому-нибудь долги вернули свои?

Акстафою не нашлось, что ответить. И Ламасов все понял, а пока Акстафой вспомнил фамилии и имена Луганшина Ильи и Щитовидкина, Софрона Сильвестровича, а еще Тульчанова, Аркадия Валентиновича, сумел назвать Варфоломею номера их телефонов, а Варфоломей записывал за ним слово в слово.

— Но это, надо полагать, только часть имен?

Акстафой вздохнул.

— Кто-нибудь из перечисленных вами знает, где вы живете?

— Это вы у них спрашивайте. Я не экстрасенс.

— А жена ваша, Юля, не могла кому-то адрес ваш назвать?

— Ей-то… на кой оно? Да и никто не знает адреса ее и телефона, чтобы обо мне допрашиваться да дозваниваться!

Варфоломей хмыкнул:

— Ладно. А кредиты оформлены на вас?

— Оформлены… давнишние.

— И как, тянете?

— Как бурлаки на Волге.

— А с сомнительными личностями дел не имели?

— С какими сомнительными?

— Ну, кто знает?

— Не имел… нынче, впрочем, все сомнительно.

— Ясно. Вы сегодня никого не видели, когда в подъезде стенку красили? Никто от Ефремова не выходил, не входил?

Акстафой поискал взглядом пепельницу, ткнул в нее окурок:

— Нет.

— Это со всей уверенность?

— Категорически.

— Ну, пусть так.

Варфоломей поднялся из-за стола.

— И еще одно…

Акстафой поднял недобрые глаза:

— Рожайте уж, я готов.

Варфоломей, пригибаясь, прошел по коридору, развернул к себе туфли, начал обуваться и скороговоркой проговорил:

— Десятикилограммовую гирю на вытянутой руке легче удержать на протяжении сколько-нибудь долгого времени, чем до краев наполненный водой стакан — и при этом не расплескать ни капли. Научный факт вам из энциклопедии.

— Из энциклопедии вымысла лейтенанта Ламасова? А то у вас и статистика, и физкультура, и наука, и все в одном флаконе…

— Не будь вы столь кичливым, не бросались бы со мной в напрасные словопрения, а покумекали лучше над смыслом услышанного. До свиданья, Алексей.

— И вам не хворать, лейтенант.

Варфоломей сдержанно поклонился и пожелал Акстафою доброй ночи и, обувшись, вышел из прокуренной квартиры.

Зашел к Ефремову, взял со стола упакованную в полиэтиленовый пакет для улик бутылку и, сунув за пазуху в широченный карман куртки, направился вниз по лестнице, покосившись на неумелую мазню Акстафоя на стене. Спустился и открыл дверь, сразу заметив, как молодой участковый инспектор, работающий по району и оперативник уголовного розыска, закадычными приятелями с дурным видом стоят-постаивают, куря стрелянные сигареты в расхлябанных позах, распахнув одежки и перетаптываясь с ноги на ногу, с раскрасневшимися угреватыми носопырками, с прищуренными от ехидной, глупой веселости мальчишескими глазками. Стоят, с кривыми оборотническими ухмылками на губах, а смятые окурки втаптывают в бесформенную пену растаявшего снега. И снежинки, громадные и невесомые, как стаи жидкокристаллических бабочек, почерневшие от траурных облачений, все кружатся, мечутся и стелются, и расстилаются, и увлажняют дорогу и тротуар, и небольшую хорошо освещенную площадь, и двое хихикающих ловят их языками.

Варфоломей застопорился и недобро глянул на парочку.

— Эй… вы не ополоумели ли, архаровцы! Что за гримасы кокетливые на рожах, как у шалашовок привокзальных! Вы на службе при погонах или в притоне застойном? Уберите свой мусор отсюда, полудурочные — а то каждого по окурку съесть заставлю! Боже ж мой, что за молодежь такая пошла, что ни мент — то мусор, честь милиционера унавоживаете! Акимов где?

— Слушаюсь, товарищ лейтенант! Да, Акимов…

А Акимов с поисковой овчаркой, двумя оперативниками и добровольцем, по фамилии Романов, уборщиком мусоропроводов, вызвавшимся их сориентировать, прочесывали местность по следам неизвестного стрелка. И Романов этот со своими коллегами и друзьями, договорился предоставить видеоматериалы с камер скрытого наблюдения за дверьми внутридомового склада, которые они всей артелью дворников и слесарей установили; на складе том свою рабочую экипировку запирают и инструменты, в том числе и сотрудники жилищно-коммунальных, живущие в этом районе. Романов сообщил, что несколько раз на склад ворье да хулиганы влезали, и чтоб поймать их, в переулке расположили две камеры: дешевенькие, больше для испуга, так что на картинку рассчитывать не приходилось…

–…и очень ему хотелось лично с руководителем поговрить! Вот как вернутся они…

— Вот как вернутся, там и говорить будем, — отозвался Ламасов, с каждым произнесенным словом выдыхая из груди курящийся, насыщенный жаром воздух. — А пока что больше самоотдачи, мальчики и девочки, как искры от молота, как железом по железу, больше жажды правосудия, стиснув зубы, с голыми кулаками сжатыми, чтобы всякому злоумышленнику неповадно было, овчарка Акимова и та инициативу проявляет, а вы!..

Широкими шагами, сунув ладони в карманы, Варфоломей направился к магазину, где Ефремов затаривался спиртным.