История, в которой что-то происходит

Янос Ли Рувер, 2019

Что есть творческий поиск? Янос успешно продает две книги и не может написать третью. Он копается в людях, в ситуациях, в прошлом, в первой любви, в своей голове, в "интересном" – с переменным успехом. Он пытается сочинить историю, в которой что-то происходит. Содержит нецензурную брань.

5. Шот

В делах, касающихся выпивки, мне запоминается ярко и однообразно — стеклянное осушаемое дно.

От малых рюмок, до больших пивных кружек.

Глоток — стеклянное дно на память в подарок.

И снова.

Разговоры людей вокруг смутны и не имеют значения. Они источники глухого смеха, источники каких-то будущих полунадуманных историй, они как точки опор социального значения.

Искренние источники жизни.

Шот за шотом.

Сегодня день рождения престарелого главы центрального телеканала. С этого же дня он добровольно уходит на пенсию. У его коллег и подчиненных чувство облегчения. Они ощущают новое, им грезятся значимые перемены, свежий бриз свобод и прочее в таком духе. В связи с этим — обстановка на празднике раскованная, воодушевлённая.

Я на тесно усаженном диване. Справа от меня поэтесса, певица и композитор в одном лице — Афина. Она трётся об меня своим голым белым бедром, задрапированным лазурным платьем, рассказывает всем сидящим о том, сколько ей присылают изображений членов и что можно открыть целый музей, посвящённый этому. Слева, разнузданный, с красивой пышной бородой, здоровяк Гавриляйкис. Он работает в министерстве культуры, но в это министерство не верит, мол, это для творчества вредно. Напротив нас сидят странные персонажи с телевидения и странные персонажи с интернета, все они хорошие приятели Афины. Эти две группировки рассказывают о своей недавней эмигрантской жизни, перебивая друг друга и, стараясь обскакать друг друга, жалуются, в плане «кому было тяжелее». Они перемалывают истории про потёкшие унитазы в съёмных квартирах, ночевки на вокзалах, проекты за еду и что-то в этом роде.

Шот за шотом.

К нашему разобщённому столу присоединяется ещё сброда. Продюсер, эскорт-тёлка, телеведущая Майер, пророчащаяся в диктаторское руководство каналом, ещё один писатель, по совместительству мультипликатор, жирный шоумен, неприлично молодой клипмейкер, и мучающийся от происходящего, художник со своей тощей женой.

Задорный корпоратив работников культуры и просвещения.

Я смотрю на художника. Желающий писать симфонии по типу Айвазовского — пишет занудные абстракции и поп-арты коммерческого успеха. Он весь в татуировках. В носу у него кольцо, как у коровы. Мне хочется обнять его и пожалеть. Одновременно мне хочется выдернуть это кольцо, разорвав носовую перегородку, ударить кулаком по лицу и заорать: «Хули ты ничего с этим не делаешь?».

Но вопрос в другом — кто его сюда позвал и почему он согласился?

Он идёт в сторону туалета, и я иду за ним.

В туалете я умываю лицо, раскрасневшееся, горячее от алкоголя, подгадываю момент, когда художник проходит мимо. Я обнимаю его и говорю ему, что всё будет хорошо. Он ниже меня на полголовы, у него тонкие мягкие плечи. Он возмущён. Он толкает меня и говорит, что я пидор и чтобы я держался, нахрен, подальше. Я с силой сжимаю пальцами ему щёки и говорю, чтобы он заткнулся. От него пахнет масляными красками. От этого запаха крыша едет.

Художник мешкается, отбрасывает мою руку со своего лица и бежит прочь, ударившись об косяк, нелепо хлопнув дверью, окатив меня испуганным взглядом на прощание.

За голубоватым зеркалом, в идеально белом освещении, давящем на глаза со всех сторон, в восхитительной уборной хохочет Янос Рувер. Хохочет не как безумный маньяк, хохочет приемлемо. Будто вспомнив приличный анекдот.

Мы сидим в моей старой машине. Мне восемнадцать, Эве то ли пятнадцать, то ли шестнадцать. Она показывает мне свои картины. Толстые мазки масляных красок изображают невероятные фигуры, геометрически искажённые структуры мятых абстракций, напоминающих части тел каких-то уродцев с пружинами вместо голов.

Да, это красиво. Наверное.

Я просто первый раз вблизи вижу рисунок масляными красками.

Я запоминаю этот запах.

К нему примешивается запах бензина и сладкий аромат духов. Что она понимает в духах, чтобы так элегантно ими распаляться?

Я целую Эву, стараясь смять всю её полностью. Мне хочется, чтобы она вся была моей.

Её рисунки валяются по всему салону. На моих руках следы от непросохших красок. Я целую её и это самый лучший поцелуй. И самое приятное тело в мягком свитере.

Что я понимаю в поцелуях?

Вполне достаточно, чтобы понять, что это восхитительно.

Её зеленоватые глаза с вкраплением серого смотрят опасливо. Зрачки в них становятся всё шире. Она барахтается, старается меня слабо оттолкнуть, но поддаётся и её губы смазываются с моими.

Она закрывает глаза.

Это свидание, второе по счёту моей памяти, идёт по странному сценарию.

Мне хочется сказать ей, что никакого сценария нет, есть только желание целовать её сладкий рот, а рисунки и подростковая тупая болтовня — лишь предварительный антураж.

Нас бесцеремонно обрывают стуком в окно, слепя белым лучом фонарика.

Я возвращаюсь из туалета в зал и решаю отсюда уезжать.

Специально делаю крюк, чтобы посмотреть на «свой» диван. Художник бросает на меня взгляд. Его жена смотрит на меня настороженно безотрывно. Я подмигиваю ей. Афина, делая безумные глаза, расталкивает сидящих вокруг, порываясь выйти. Она идёт ко мне. Я стою как вкопанный, уставившись на неё.

Это наша с ней вторая встреча. Первая была сто лет назад, когда я триумфально был представлен свету на странном творческом вечере, где вобло-сельде-образные бесталанные и не очень придурки зачитывали свою писательскую ерунду. А она, Афина — приглашено пела, почему-то с саксофоном наперевес.

Она идёт ко мне, чеканя шаги своими длинными ногами, её прямые волосы, в лаконичном образе, мотает из стороны в сторону.

Мы танцуем как парочка отбитых животных в брачный период. Наши движения архаичны, но они от души. И если Афина, имея опыт певицы и работницы масс-культуры на публике танцует относительно красиво и в такт, то я же чувствую, как мне будет потом стыдно за свои судорожные дёрганья. Но это всё будет потом. В пьяном состоянии мне кажется, что я выбил индульгенцию на такого рода мероприятия и выходки.

Шот за шотом.

— ПОЕДЕШЬ со мной? — спрашивает она слишком громко. Кажется, все певицы так громко разговаривают и так раззявисто открывают рот.

Я вижу её белоснежные зубы, на которых следы помады, на которых блики неприятного света. Мне не по себе, но что-то внутри отчётливо представляет, как я слизываю эту помаду с её зубов, как мои губы размазывают это ало-красное по её белому лицу. Как она лежит у меня в комнате, на мятом ворсе ковра. Голая, мастурбирующая, под сменяющие один за другим изображения членов на белом проекционном полотне, заглушая выкриками гул проектора.

Я показываю головой в сторону выхода, не выходя из танца.

После горячего поцелуя у гардероба, под смущённый взгляд старой уборщицы, за толстыми деревянными дверями — резкий отрезвляющий холод.

КЛИШЕ № 1: «Янос Рувер просыпается ото сна, шумно, с безумным вдохом, резко сев на кровати. Рядом мирно посапывает его жена. Янос успокаивается, вытирает со лба пот, старается дышать глубоко и размеренно. Он безотчётно поправляет одеяло жены, бросает взгляд на детскую кроватку, где ворочается их грудной ребёнок».

Афина ёжится, ковыряясь в сумочке, и поглядывая на меня.

Я в тёплой куртке, потому как соображаю на несколько ходов вперёд. А она не соображает на несколько ходов вперёд, и потому стоит в модном, но тонком пальто. Она находит увешанный безделушками брелок от маленькой машины и жмёт на кнопку. Где-то далеко на парковке скромно запищало.

С неба траурно начинает падать снег.

Мы идём к машине. Мы садимся в машину. Мы едем в машине. В маленькой, тесной, воняющей тропическим ароматом машине. До безумия холодной машине.

Холодный дешёвый пластик.

Афина неумело крутит тумблеры, пытаясь настроить печку.

Я отбрасываю её руки и включаю тепло как надо.

— Может… Я поведу? — спрашиваю я и понимаю, что не поведу — алкоголь мне даже эту фразу нормально не даёт сказать.

Афина многозначительно смотрит на меня. Я отворачиваюсь и представляю.

Представляю.

Пытаюсь представлять.

Как выдавливать из пустого тюбика пасту. С силой сжимаешь дно и давишь до самой горловины. Сука, вылезай, блять, мне надо.

Мне срочно надо…

Мы едем на секретную базу? Мы погружаемся в пучину великого приключения? Что? Мы едем в прошлое? Она откусывает своими белыми зубами жертвам пальцы, раззявив рот? Она делает из них губную помаду?

ЧТО ОНА ДЕЛАЕТ?

И что делаю я?..

Как же воняет.

Мне хочется спать, меня гипнотизируют жёлтые огни светофоров, я подмечаю, что над каждым перекрёстком висит камера. Я подмечаю, что на каждом перекрёстке стоят патрульные.

Стук в окно.

Машина в тёмном дворе с запотевшими стёклами. Кругом сырая стылая осень. Меня окружают трое патрульных, они проверяют мои документы и допрашивают меня.

Эва поправляет свой свитер, свои пышные волосы и не знает, что делать.

Патрульные заботливо советуют мне отключить фары и сесть к ним в машину. Там они спрашивают, где я служил и кто я по жизни. Я поясняю им, где я служил и кто я по жизни. Мы ещё беседуем с полчаса. И они исчезают.

Мы с Эвой едем домой. Я кидаю рисунки на заднее сиденье. Целую и обнимаю её. Она скрывается за дверью подъезда, обернувшись и подняв в прощальном жесте руку.

Отныне мы видимся часто, нелепо, незрело, в соответствии с кодексом подростковой влюблённости.