Женский день, или Каждому своё

Яна Шталь, 2019

Долгая и непростая история любви Арины и Александра сплелась с запутанной судьбой Валентины… Как закончится история героев, какая любовь окажется истинной, найдут ли они свое счастье?

Глава 2

Алекс

Наверное, я моральный урод. Скорее всего, так оно и есть. Сегодня 7-е марта, и я знаю, что она ждет меня, и уже накрыла стол своей любимой скатертью, расставила парадные тарелки и хрустальные бокалы, положила старинные серебряные приборы, чуточку подкрасила губы, поправила прическу, брызнула капельку любимых горьковатых духов и теперь сидит в кресле, положив руки на колени, и ждет меня. Она ждет, а я знаю, что не приду.

Аришка — мой старый друг, самый лучший, самый близкий, самый дорогой мой человек, самая любимая женщина на свете. Я уже давно это понял, целых одиннадцать лет я болен любовью к ней. Это всегда хуже, когда болен так сильно, а лекарства нет, и ты знаешь, что помочь нельзя, разлюбить невозможно, и надо жить и притворяться просто другом, старым другом детства, и обнимать легонько, и чмокать в щечку, и похлопывать по плечику. Я не могу сегодня к ней пойти — боюсь, что не справлюсь с собой. Я так стосковался по ней, что держать себя в руках вряд ли получится, я даже боюсь ей звонить и сказать, чтобы не ждала меня сегодня. Боюсь, что услышав ее голос, поеду к ней — и будь что будет. Теперь я знаю всю правду, но я трус, я боюсь их потерять, я не могу их потерять.

Я понял, что люблю ее в ту ночь, когда застал свою первую жену с любовником. Дождь лил, как из ведра в тот вечер, и я ходил под этим дождем, чтобы хоть как-то «отмыться» от той грязи, в которую я «наступил», когда увидел свою жену в объятиях пузатенького мужичка и когда услышал, с каким презрением жена называет меня «банкоматом». Мне было так плохо и так больно, и только одному человеку я мог доверять, и я пошел к этому человеку, чтобы она разделила со мной мою боль. А она не стала делить мою боль, она просто взяла и уничтожила ее, она убила мою боль одной фразой:

— Отомсти ей, как она, так и ты, это будет справедливо, — сказала она и прижалась ко мне своим горячим телом, и мое тело ответило таким же жаром.

Когда наши тела соединились, я вдруг понял, что именно ее мне всегда не хватало, именно она мне нужна для счастья, и плевать мне на Ленку с ее любовником, потому что у меня есть такое чудо, как Ариша, моя Аришенька. Я не мог оторваться от нее всю ночь, я бы и под пистолетом от нее не оторвался.

Наслаждение и упоение, которое я испытывал от обладания ее телом, выжгло боль от предательства жены, мои сомнения, мою неуверенность в себе. Я чувствовал, что могу все, мне все по плечу. Я люблю ее, я ее всегда любил, просто не понимал этого, и она меня любит, она просто не понимала этого раньше тоже, мы должны быть вместе, мы теперь всегда будем вместе. Я был пьян от любви, но протрезвел мгновенно, когда под утро она устало прошептала:

— Тебе легче сейчас? Все будет хорошо, вот увидишь…, — и заснула мгновенно с печальной улыбкой на губах.

И все… какой же я подлец… Я был ее первым мужчиной, и она подарила мне себя, принесла себя в жертву, чтобы я, безмозглая скотина, слабак и рогоносец, не заболел нервным расстройством, не спился, не наглотался таблеток и не попал в психушку. Она спасала меня ото всего этого, как могла, она спасала друга, как умела… и спасла… вот только легче мне не стало. Из огня да в полымя! Как я буду с ней разговаривать, когда она проснется? Что мне ей говорить? Как смотреть ей в глаза? Я ее люблю, я любил ее всегда, недаром у меня столько рисунков и акварелей, на которых только она, недаром на всех моих иллюстрациях у главной героини всегда ее лицо. Ленка после свадьбы порвала и выбросила сотни рисунков и акварелей, на которых была изображена Ариша, но я восстановил некоторые из них по памяти и храню их не дома, а в студии. Я уже давно не работаю дома, я хорошо зарабатываю и могу позволить себе снимать приличную студию.

Я смотрел на нее, как в последний раз. Я хотел запомнить ее на всю мою оставшуюся жизнь, вот такую, какая она сейчас — спящая, уставшая после ночи моей любви. Темные длинные волосы в беспорядке разметались по подушке, осунувшееся бледное лицо, четкие дуги бровей, пушистые ресницы, губы яркие и припухшие от моих поцелуев, тонкая шея, узкие плечики, маленькие холмики грудей, закрытых простыней, и руки раскинуты в стороны, как будто ее распяли. Вот именно… распяли. Отдали в жертву, чтобы такая скотина, как я, продолжал радоваться жизни. Я встал на колени и поцеловал прядь волос на подушке, хотел поцеловать ее в губы последний раз, но побоялся разбудить. Встал и пошел на кухню, достал из стиральной машины влажный ком из джинсов и свитера, сунул в сушилку, а оттуда достал уже высохшие кроссовки. Принял душ, оделся, выпил чай, написал прощальную записку, не удержался и пошел взглянуть не нее еще раз. Так не хотелось уходить, но я ушел и тихонько закрыл за собой дверь.

А дальше было гораздо проще. Мой отец, используя свои адвокатские связи, помог мне развестись с Ленкой скоростным методом. Мои вещи я перевез к родителям, Ленке оставил квартиру и обе машины, а сам уехал в Даллас, где уже много лет жили мои дед и бабушка. Они уже давно звали меня к себе. Дед был известным астрофизиком, и связи у него остались обширные, и с помощью его друзей я очень быстро получил разрешение на постоянное жительство и работу, а бабушка, бывший искусствовед, успешно создавала мне репутацию. Я стал получать хорошие заказы от издательств и очень любил иллюстрировать сказки для детей. Там в каждой принцессе или доброй фее было что-то от Ариши. Умница бабушка сразу это заметила, и я рассказал ей об Аришке и о том, что произошло, и даже о том, как я мучаюсь от любви, как я тоскую по Арише, и как не могу ей об этом сказать.

— А ты нарисуй, — сказала мне бабушка.

— Что «нарисуй»? — удивленно спросил я.

— Нарисуй свою любовь, не таи ее в себе, и тебе станет легче, — ответила бабушка, и я снова стал рисовать Аришку.

Бабушка была права, мне стало легче. Я рисовал Аришку с косичками, Аришку с ломтем арбуза, Аришку с бабочкой, присевшей на ее ладошку, Аришку на качелях, Аришку в купальнике, Аришку в нарядном длинном платье, и однажды нарисовал ее лицо, как оно выглядело на высшей точке наслаждения — голова повернута слегка набок, длинные пряди волос на подушке, челка прилипла к влажному лбу, полузакрытые глаза за занавеской пушистых ресниц и приоткрытый в стоне рот с распухшими от моих поцелуев губами, зарумянившиеся щеки, и крошечные капельки пота над верхней губой. Бабушка долго смотрела на акварельный портрет моей любви, в ее глазах заблестели слезы, она их вытерла маленьким кружевным платочком, погладила меня по плечу и тихо сказала:

— Бедный мой мальчик, твоя любовь прекрасна, а ты из подмастерья превратился в мастера, может быть, благодаря своей любви. Но если совсем честно, то все мужчины из рода Пушковых слегка ненормальные. Когда дело касается любви, вы все усложняете, а зачем? Ну возьми и скажи ей, что ты ее любишь, а дальше будет видно, что делать и как. А ты мучаешься, страдаешь, а она, может быть, тебя тоже любит и тоже мучается и страдает. Твой дед доводил меня до истерики, рассказывая мне о звездах целый год — вместо того чтобы сделать мне предложение. Пришлось мне самой делать ему предложение, и он тут же согласился на мне жениться. Твой отец ухаживал за твоей матерью три года. Он адвокат, и язык у него хорошо подвешен, но с Машей он мямлил, как второгодник, и никак не мог признаться ей в любви. Пришлось мне снова брать дело в свои руки. Хочешь, я позвоню Арише и объясню ей ситуацию?

— Ну уж нет, бабуля, даже не вздумай, — завопил я в ответ на такое предложение, — это моя любовь, мне с ней и разбираться.

— Ну смотри сам, Сашенька, если уж совсем будет невмоготу, скажи, и я быстро все улажу. Мне не привыкать.

Бабушка засмеялась и вышла из комнаты, а я остался думать, как быть и что делать дальше. А что было делать дальше? Работать, и все. У меня были две успешные выставки, и мои акварели покупались сразу же, вышел даже роскошный подарочный альбом с моими работами, который тоже успешно продавался, но я никак не мог прижиться в Техасе. Мне не нравился климат, меня удручала жара, постоянная жизнь с кондиционером, а хотелось просто открыть окно. Я скучал по прохладе, по снегу, меня пугали термиты, с которыми вечно воевал дед, а на гнездо «огненных муравьев» я однажды присел после купания в бассейне, и теперь буду помнить это всю жизнь. Бабушка ругалась на деда, который не заметил этого гнезда, а дед оправдывался тем, что муравьям тоже ведь надо где-то жить.

У деда с бабушкой дом был очень большой, и они устраивали официальные приемы каждую неделю по пятницам, а неофициальные — по средам. По пятницам была живая камерная музыка, дед надевал смокинг и бабочку, а бабушка — длинное шелковое платье и жемчуг или бриллианты. Из ресторана привозили еду корзинами, бутылки ящиками, и бабушка выдавала официантам свой знаменитый сервиз на 50 персон, хрусталь и серебряные приборы, но гостей всегда приглашали только 22 человека, так как в столовой стол был рассчитан на 24 человека, и не больше, а я по пятницам сбегал из дома, так как парадных обедов не выносил с детства.

Зато в среду народу было не протолкнуться, столы накрывали у бассейна, тарелки были бумажные и пластиковые, вместо хрусталя пластиковые стаканчики. Две девушки привозили из русского ресторана тазы салатов и винегрета, а два повара беспрестанно жарили на углях куриные ножки, крылышки и грудки под разными соусами. Музыка была современная, гости одеты в шорты и майки, или в джинсы и майки. Дед появлялся одетый в треники с белыми полосками по бокам, красную майку и белую бейсболку задом наперед. Бабушка выходила в шортах до колен, «народной» кофточке, вышитой красными розами, и кокетливой соломенной шляпке, либо в косынке, повязанной «под комсомолку» 20-х годов прошлого столетия. В саду зажигались разноцветные лампочки и свечи от комаров. На отдельном столе у бассейна лежала огромная стопа махровых простыней для тех, кто хотел искупаться. Первые раза два мне было интересно, а потом я стал и в среду сбегать из дома или закрываться у себя в комнате. Я никак не мог понять, зачем деду и бабушке такие развлечения два раза в неделю. Ведь праздник хорош тем, что его нужно дожидаться, а тут праздники каждую неделю по два раза. Бабушка на мой вопрос ответила так:

— Сашенька, ожидание праздника даже лучше, чем сам праздник, пока ты молод, и у тебя есть время, чтобы ждать, а в нашем возрасте времени уже почти не осталось, вот мы и стараемся наполнить все оставшееся нам время праздниками. К сожалению, старость это трагедия, но трагизм заключается не в том, что мы стареем, а в том, что душа наша остается еще молодой.

Я любил моего деда и бабушку, но жить так, как они, мне не хотелось. Я скучал по России, по нашему хлебу, по морозу, по лужам, покрытым первым ледком, по нашему дождю, но возвращаться не хотел — боялся, что увидев Аришку, начну снова сходить с ума от того, что больше не могу с ней быть просто другом. Однажды утром позвонил отец и сказал, чтобы я возвращался как можно скорей, если хочу застать мать в живых. Я вылетел в тот же день.

Четыре года я не видел мать и проклинал себя теперь за свой эгоизм, за то, что не приезжал ни разу за эти четыре года. От моей красавицы мамы осталась тень, но улыбка была мамина, прежняя, когда я прямо с самолета примчался к ней в больницу Она узнала меня и улыбнулась, а я встал на колени у ее постели и стал целовать ее руку Мама улыбалась, а из ее глаз текли слезы и скатывались на подушку Она не могла говорить, но все время пыталась что-то сказать. Мама умерла перед рассветом. Широко открыла глаза и посмотрела на меня, сделала попытку улыбнуться, но губы уже не слушались ее. Она все смотрела и смотрела на меня, а потом закрыла глаза и вздохнула… и ушла, а мы остались… без нее… навсегда.

Я не помню, как мы вернулись домой. Я не помню ничего из тех дней, что прошли до дня похорон. Наверное, я ел и спал и что-то делал, но я не помню. Я помню кладбище и множество людей, пришедших проводить маму. Я помню, как мамин гроб засыпали землей, я помню венки и цветы, много цветов, множество красных роз, и вдруг две желтые розы. Мама любила желтые розы, когда была молодая и сильная. Я поднял глаза и увидел Аришу. Это она положила желтые розы маме в изголовье могилы. Ариша помнила, она всегда все помнит.

Она изменилась, моя Ариша. Уже не девочка, а женщина стояла напротив и не смотрела на меня. Мне говорили друзья раньше, что у нее был роман с каким-то бизнесменом в командировке, а он оказался женатым. Роман закончился быстро, и у Арины от него ребенок — кажется, девочка. Она пополнела после родов, черное платье красиво облегает фигуру, пышный узел волос на шее, длинный черный шарф на голове, печальное лицо, покрасневшие глаза, почти никакой косметики, да ей и не нужно, у нее классическая красота, которая не нуждается в дополнительном приукрашивании. Она даже не подошла ко мне после похорон. Я догнал ее и попросил разрешения прийти, и она равнодушно пожала плечами. Я пришел вечером и принес ее любимое вино. Мы пили вино, она расспрашивала меня о моей жизни, я нудно и скучно рассказывал. Ей был не интересен мой рассказ, я это видел по выражению ее глаз. О себе она рассказывала мало. Да, у нее был легкий, ни к чему не обязывающий роман, после него осталась дочка. Дочку я тоже увидел, очень красивая девочка, блондинка с большими шоколадного цвета глазами. Совсем на Аришку не похожа — наверное, вся в отца. Ревность начала подниматься во мне со страшной силой. Моя Аришка и тот чужой мужчина с ней, а ведь это мог быть я, и его дочь могла быть моей. Я ушел быстро и, на прощанье поцеловав ее в щеку, ощутил, как удар по нервам, нежный и тонкий аромат ее кожи, и весь мир полетел к чертям. Если бы она сделала хоть малейшую попытку задержать меня, я бы остался и все ей рассказал о своей любви, о том, что нет мне жизни без нее, что если она не может меня любить, пусть позволит мне любить ее, быть рядом, быть отцом ее дочери, но она не остановила меня, и я ушел.

Несколько часов я просидел на лавочке в сквере возле ее дома. Сегодня у меня двойные похороны. Я схоронил мать и должен похоронить мою любовь. Я сидел, курил и, наверное, плакал, потому что проходящая мимо старушка с собачкой на поводке остановилась и спросила:

— Что случилось, сынок? Может, я могу помочь?

— Я сегодня похоронил мать, кто теперь будет меня любить, как она?

— Царствие ей небесное, — перекрестилась старушка, — это тело ее умерло, сынок, а материнская любовь умереть не может, любовь смерти не подчиняется, так и останется с тобой навсегда. Иди, иди домой, сынок, ложись спать, мать во сне к тебе придет и сама об этом скажет. Ах ты, горемычный, иди с Богом, сынок, поздно уже, не сиди здесь один.

Я встал и пошел домой, и правда, всю ночь мне снилась мама. Она была молодая, красивая, в веселом фартуке поверх легкого в цветочках платья, жарила мне и отцу картофельные оладушки и кричала нам:

Конец ознакомительного фрагмента.