Параллельная вселенная Пеони Прайс

Юстис Рей, 2023

«Будьте осторожны со своими желаниями – они имеют свойство сбываться». Роман от автора «Духовки Сильвии Плат» Юстис Рей. Пенни Прайс – восходящая звезда кинематографа. Она живет в роскошном доме, носит дизайнерскую одежду, снимается в экранизации бестселлера и встречается с одним из самых перспективных актеров Голливуда. Именно так двадцатилетняя Пеони, работающая уборщицей в кофейне, представляет свое будущее. Только на самом деле все куда сложнее: родители не хотят слышать о карьере актрисы, участие в кастингах не приносит успеха, а в карманах свистит ветер. Среди прочих проблем – ненавистные килограммы, последствие постоянного переедания. Пеони верит, что диета и стоящая роль помогут выбраться из бедности и стать знаменитой. Она так отчаянно мечтает о славе и богатстве, что в один прекрасный день ее мечты становятся явью…

«Будь аккуратен в своих желаниях — иногда они сбываются».

© Рей Ю., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Per aspera ad astra^[1], или Невыносимая трудность бытия

Что, если ее поймают?

Скарлетт знала, чем это грозит: прилюдной казнью на городской площади. Столько ударов плетью, сколько не способен вынести ни один человек. Но это не остановило ее, не отвратило от мысли о побеге, не помешало, дождавшись, пока в доме воцарится тишина, выскользнуть черной тенью и бежать что есть мочи. Сердце колотилось бешеной птицей даже за мили от хозяйского дома. Страх попасться был настолько сильным, что что перед глазами все расплывалось и временами исчезало.

Еще одна казнь сделала бы ее калекой или, что более вероятно, мертвецом. Страх проникал глубже под кожу, разливался по венам. Но она бежала и не собиралась останавливаться, потому что сильнее страха смерти был только страх оставить все как есть.

Ричард Бэрлоу «Планета Красной камелии»

1

— Насыщенный вкус, яркий аромат и никаких калорий — это фитнес-коктейль «Хэлси ми». Заменив им всего один прием пищи, вы увидите результат уже через неделю. Скажите «да» идеальному телу. Прямо как у меня.

Подмигивание. Улыбка. Поворот головы к воображаемой камере. Лицо напряжено так, словно сейчас треснет. Правый глаз подергивается.

Внутренний голос, подсознание, альтер эго — чем бы оно ни было — не заставляет себя ждать: «Нет, слишком неестественно! Расслабься! Ты же рекламируешь не лизинговую компанию».

— Насыщенный вкус, яркий аромат и никаких калорий — это фитнес-коктейль «Хэлси ми». Заменив им всего один прием пищи, вы увидите результат уже через неделю. Скажите «да» идеальному телу. Прямо как у меня.

Подмигивание. Улыбка. Поворот головы. Уставший взгляд расходится с наигранно жизнерадостным тоном голоса.

Слишком искусственно!

— Насыщенный вкус, яркий аромат и никаких калорий — это фитнес-коктейль «Хэлси ми». Заменив им всего один прием пищи, вы увидите результат уже через неделю. Скажите «да» идеальному телу. Прямо как у меня.

Чересчур быстро!

— Насыщенный вкус, яркий аромат и никаких калорий — это коктейль… фитнес-коктейль… Коктейль, мать его!

Соберись, наконец!

— Никакого вкуса, никакого аромата… Да, блин.

Оговорка по Фрейду! В «Хэлси ми» столько заменителей сахара, что убьет и лошадь, а с помощью того, что останется, завалит стаю буйволов.

Громко выдыхаю, встряхиваю руками, а потом и всем телом. Но напряжение не спадает: ткни иголкой, и я сдуюсь, как шарик, выпустив напряжение.

— Насыщенный вкус, яркий аромат и никаких калорий…

Глухой стук в двери. Пропускаю его мимо ушей.

–…это фитнес-коктейль «Хэлси ми»…

Более нетерпеливый стук. Ручка беспокойно движется вверх-вниз, как в фильмах ужасов.

–…заменив им всего один прием пищи, вы увидите результат уже через неделю…

— Пеони, ты скоро?

–…скажите «да» идеальному телу. Прямо как у меня.

— Мне очень нужно, иначе я опоздаю в школу, а у меня сегодня тест. — В голосе Энн ни капли злости, только мольба. Но я не поддаюсь. Пусть она моя младшая сестренка, я ее безумно люблю и, если будет нужно, отдам за нее жизнь, но сейчас есть дела поважнее.

Снова выдыхаю, девушка в зеркале делает то же самое. Мне всего-то нужно немного времени, чтобы отрепетировать текст для прослушивания. Разве я многого прошу? Порой личная уборная — непозволительная роскошь.

–…Скажите «да» идеальному телу. Прямо как у меня.

Боже. Какой бред…

Мое тело вовсе не идеально.

Потираю взмокший лоб. Я только умыла лицо! Биение сердца отдается в висках.

Стук.

Нет, последний раз. Еще раз! Уверенно, четко и дружелюбно, но не заискивающе! Хватит заискивать!

— Насыщенный вкус, яркий аромат и никаких калорий — это фитнес-коктейль «Хэлси ми». Заменив им…

Снова стук, он окончательно сбивает с толку.

Помятое отражение смотрит из параллельной вселенной зеркала, как недовольный родитель, вскидывая бровь. С чего я взяла, что попаду в рекламу, где надо выглядеть как модель из каталога нижнего белья? Я ведь просто Пеони — девчонка из штата Калифорния, которая жаждет того же, что и сотни других: денег, власти и славы, как в песне Ланы Дель Рей^[2].

Становись в очередь!

Стук.

— Пеони, пожалуйста…

— Дерьмо!

Слабо ударяю себя кулаком по лбу — пытаюсь привести мысли в порядок. Останавливаю видео, запечатлевшее мой позор, прячу телефон в карман. Лоб блестит, как блин на сковородке. Покидаю ванную.

Иди-иди! Никакая ты не звезда. Ты просто неудачница!

2

— Думаешь, тебя возьмут? — спрашивает Мелани, подавшись вперед.

Мелани — человек-справочник, человек-энциклопедия, ярая фанатка деятельности Рут Бейдер Гинзбург^[3], благоразумная, читающая молодая леди, а ко всему прочему моя лучшая подруга. Кто бы мог подумать? Мелани всегда на моей стороне, но ее рассудительные доводы сбавляют мой пыл.

— Это все-таки реклама… в бикини, — с бо́льшим сомнением продолжает она, произнося слово «бикини» так, словно она Гермиона, бикини — Волан-де-Морт, а я Хагрид^[4], и ставит точку, отпивая давно остывший латте.

— Почему нет?

Я выуживаю из кармана телефон, пробегаю глазами требования объявления, хотя выучила их наизусть.

— Для роли требуется девушка не выше пяти с половиной футов, со светлыми волосами, не старше двадцати пяти, — хмыкаю и вздергиваю подбородок, — и вот она я!

— И вот она ты, — тенью отца Гамлета отзывается подруга. — Но разве там не написано, что требуется девушка не больше ста десяти фунтов?^[5]

— Поэтому… — Я поднимаю чашку. — На завтрак, обед и ужин сегодня и следующие семь дней я буду пить этот отвратительный капучино с обезжиренным молоком. Получи роль или умри — или как там говорится?

— Если подумать, — продолжает Мелани, потирая заостренный подбородок, — такие требования — отличный пример дискриминации и серьезное законодательное нарушение. Да, это их реклама, и они вправе решать, кого хотят в ней видеть. Но мне кажется не очень хорошей идеей поддерживать эту сексистскую кампанию, призванную наполнить карманы белых старых мужиков, которые никогда в жизни не заменяли один из приемов пищи жижей, сделанной не пойми из чего…

Ей легко говорить!

Я прерываю фразу укоризненным взглядом. Дай-ка угадаю, дальше она скажет, что не стоит худеть ради роли, ведь такое сильное урезание калоража вредно, нездорово и противоречит принципам бодипозитива.

Возможно, она права. Но я слишком многим пожертвовала и не намерена упускать роль из-за лишних килограммов! Как бы трудно ни было, я должна это сделать…

— Как это — не пойми из чего? — наигранно удивляюсь я, пытаясь перевести разговор в шутку. — На этикетке есть состав.

— Видела я этот состав! Порошок киви, шпината, спирулины и, судя по всему, коки, иначе не знаю, кому пришло бы в голову это пить.

Я закатываю глаза и прячу телефон в карман.

— Знаешь, Мел, я ценю твою способность углубляться в подробности, но немного поддержки не помешало бы.

— Прости! Я переживаю за тебя. — Она с силой сжимает чашку, отчего костяшки пальцев белеют. — Но все не так уж плохо. Помнишь, с чего начинал карьеру Аарон Пол?^[6] С рекламы кукурузных хлопьев. А Тоби Магуайр^[7] — с сока.

Я улыбаюсь. Мел всегда подбадривает меня, приводя в пример известных людей.

— А Марк Руффало — с геля для прыщей… — подхватываю я.

–…а Киану Ривз — с кока-колы. И не забывай про Итана Хоупа.

Мелани знает, что его пример действует на меня безотказно. Итан Хоуп — суперзвезда и по совместительству любовь всей моей жизни. Он вырос в пригороде Лос-Анджелеса в семье, где часто не подавали ни завтрака, ни обеда, но пробился благодаря таланту и стал знаменитым.

— Но ты же понимаешь, они упорно работали, чтобы оказаться там, где они есть. — Мелани снова опускает меня с небес на землю. Прирожденный адвокат внутри нее не затыкается.

— Может, тебе кажется, что я ничего не делаю, но я постоянно репетирую, будто вот-вот выйду на съемочную площадку. Я переполнена мыслями, чувствами, идеями. У меня вдохновение! Понимаешь, вдохновение?

— У тебя студенческий кредит и куча долгов, — родительским тоном припоминает она, поднимая указательный палец.

— Не напоминай.

Однако она права. И я никогда из этого не выберусь.

Ее рот изгибается в безрадостной полуулыбке. Я опустошаю чашку с нарисованной на ней зеленой чашкой и надписью «Кофейня». Какой идиот называет кофейню «Кофейней», это все равно что назвать собаку Собакой, верно?

— А если чисто гипотетически предположить, что ничего не выйдет? — спрашивает Мелани немного погодя и заправляет рыжую прядь за ухо. «Гипотетически» — ее любимое словечко.

— Значит, опять же гипотетически, — я специально использую это слово, чтобы поддразнить ее, и Мелани морщится, — придется искать другую рекламу.

— Я имею в виду не с рекламой, а вообще…

Откидываюсь на спинку стула, с силой выдыхаю и скрещиваю руки на груди. Смотрю на белые, в зеленую клетку салфетки — трудно подыскать более неподходящие для места, где продают кофе. Чтобы занять руки, беру одну из салфеток и раскладываю, а потом складываю, но по-другому — глупая привычка, которая на время дарит иллюзию, что перемена мест слагаемых приведет к другому результату.

— Значит, придется придумать план Б. — Я пожимаю плечами и откидываю салфетку.

— Такими темпами не добраться бы до плана Я.

— Да ладно. Прошло всего… — я запинаюсь, мысленно считая, — полгода, как я ушла из колледжа…

Уже шесть месяцев, как я бросила юридический колледж, за обучение в котором платят родители, а я так и не осмелилась сказать им. Вместо занятий и лекций я посвящаю свободное от работы время прослушиваниям и кастингам. Хотя нет, скорее очередям. Бесконечным, душным, напряженным очередям. Два, три, четыре, а может, и пять часов я вымениваю на пять минут и возможность показать себя под пристальным взглядом нескольких пар глаз. Три часа в очереди — и пять минут славы. Где же здесь справедливый обмен? Его нет! Но, когда я добьюсь желаемого, мне будет все равно, как я это сделала.

— Как говорил Альберт Эйнштейн, чтобы выиграть, нужно играть, — заявляет Мелани.

Я хмыкаю. Она любит не только вворачивать умные словечки, но и цитировать известных людей, особенно ей нравятся фразочки Эйнштейна и Платона.

— Ты же знаешь, я верю, что усердная работа поможет добиться чего угодно… — продолжает она, но я отвожу взгляд, будто разрезаю телефонный провод между нами, и она замолкает.

— Знаешь, я хотела тебе кое-что сказать… — признается она, не осмеливаясь поднять глаза.

— О, смотри! — восклицаю я, тыча пальцем в телик.

Она лениво оборачивается. По телевизору, висящему над барной стойкой, мелькают кадры из рекламы хлопьев с моим участием. Не обольщайся, ролик длится всего полминуты, и тебя в нем показывают пятнадцать секунд. Но зато крупным планом! Я мысленно показываю язык вечно спорящему внутреннему голосу.

Звука не слышно, но эта прилипчивая мелодия часто играет у меня в голове, да и слова я прекрасно помню: «Скажите “да” хлопьям “Гиннес” и “нет” лишним килограммам». Улыбка. Поворот головы.

— Это ли не знак? — усмехаюсь я.

— Удивительно. Ты так часто пробуешься на рекламу того, что призвано помочь похудеть, но ничего из этого не помогает…

— Пеони, — раздается вдруг голос, попадая в губы немого клоуна в следующей рекламе.

Мы с Мелани, как сурикаты из программы National Geographic^[8], резко поворачиваем головы, почуяв опасность. Мой коллега Кевин указывает на соседний столик, где в лучах солнца скучают две пустые чашки.

— Ты менеджер, а не посудомойка. Почему он заставляет тебя мыть посуду? — спрашивает Мелани шепотом, наклонившись ко мне.

Потому что это мои прямые обязанности!

Еще один минус в мою карму. Обычно я не вру подруге, но сказать, что меня взяли уборщицей-посудомойкой, я не смогла. Будь Мелани страшненькой неудачницей, мои поражения были бы не столь болезненны, верно? Пожалуй, да. А вот признаваться в собственной несостоятельности стройной рыжеволосой красотке, нашедшей призвание с первой попытки, невероятно трудно. Да, я люблю Мел всем сердцем, однако иногда ненароком закрадывается удушающая мысль: каков срок годности неравной дружбы и когда Мелани поймет, что я недостаточно хороша для нее? Я пытаюсь отсрочить эту дату и считаю, что если небольшая ложь сделает пребывание здесь менее болезненным для моего самоуважения, то так тому и быть.

— Не переживай, мы решим этот вопрос самым цивилизованным способом из возможных, — заявляю я, бросая недовольный взгляд на Кевина, а потом уже тише продолжаю: — А если нет, то придется отравить его кофе.

Шутка не вызывает улыбки.

— Что ж, я пойду. Не буду мешать.

— Созвонимся вечером.

Я встаю, стряхивая с себя невидимые пылинки.

— И помни, я буду любить тебя даже без «Оскара». — Она берет меня за руку и притягивает к себе, заключая в объятия. Вот бы она не уходила! Хочешь, чтобы она лицезрела, как ты таскаешь грязную посуду?

Отстранившись, я киваю и не без усилий растягиваю рот в улыбке. Мелани берет рюкзак со спинки стула и выходит из кофейни. Провожаю ее взглядом и, убедившись, что она ушла, надеваю передник с чашкой на груди и надписью «Кофейня», хватаю наши пустые чашки и подхожу к соседнему столику за двумя другими.

— Вот уж спасибо, — бурчу я, с грохотом ставя чашки на столешницу барной стойки.

Кевин — мой единственный нелюдимый коллега, бариста и гей. Самая большая заноза в моей далеко не тощей заднице. Наши отношения довольно напряженные: не скажу, что хочу убить его, — просто не хочу видеть его среди живых.

Он поднимает на меня непонимающий взгляд, будто не знает, чем я недовольна.

— Слушай, Кевин…

— Я Крег.

Я знаю, в конце концов, мы работаем вместе полгода. Но мне нравится его бесить. В свое оправдание скажу, что он тоже не святой. Я искренне верю, что у него есть занудное альтер эго, которое любит сообщать никому не интересные мысли и факты и раздражать своим присутствием, а так как он раздражает меня бо́льшую часть дня, то я бо́льшую часть дня зову его Кевином.

— Слушай, Крег, — поправляюсь я, — не надо дергать меня, как собачку, когда сюда приходят мои друзья.

Вообще-то, с друзьями у меня напряженка. Но мне хватает и Мелани, ведь она настоящий друг.

— Прости, — говорит он, наклоняя голову набок, — но разве это не твоя работа?

— Надолго я здесь не задержусь, так что необязательно кричать на весь квартал, что я посудомойка. Может, объявление на двери повесишь?

Его лицо искажается. Он задумывается, темные глаза без зрачков, смотрящие из-под нависших век, не выдают его мыслей, и это бесит, словно говоришь со стеной.

— Как скажешь, — наконец произносит он «иди-на-фиг»-тоном.

Я открываю рот, готовая спорить до последнего, но тут же закрываю его. Взгляд останавливается на грязных чашках.

— Почему нельзя наливать кофе в одноразовые стаканчики? — бурчу я себе под нос.

— Ты хоть представляешь, насколько они губительны для окружающей среды?

— А ты что, Гринпис? — подкалываю его я. — Да и разве они сделаны не из картона?

Он усмехается:

— Попробуй как-нибудь свернуть лист картона и налить в него горячую воду. Тебя ждет множество чудесных открытий.

— Я уже начинаю думать, что все в этом мире искусственное и пластиковое…

— Неожиданно мудрая мысль. Но на твоем месте я не озвучивал бы настолько революционные идеи, так и работы лишиться можно.

Да что ты говоришь, мистер Умный Умник?

— К тому же если все чашки заменят на одноразовые стаканы, что же ты тогда будешь мыть?

Вопрос повисает в воздухе.

— К счастью, — выдыхает Кевин, — Джон кое-что понимает в заботе об экологии и из двух зол выбирает меньшее: ты явно разложишься быстрее, чем одноразовый стаканчик.

Разложишься быстрее стаканчика. Ты разложишься быстрее. Разложишься…

К слову, Джон — хозяин кофейни. Он похож на Джорджа Мартина, но не стар, у него нет бороды и живота, просто появляется с такой же периодичностью, как и новые части «Игры престолов»^[9].

— Что ж, если это мудрая мысль дня, то я не впечатлена.

Мысль дня — один из многочисленных тараканов Кевина. Он всегда придумывает ее либо заимствует, с умным видом сообщая источник. Вчера, например, была такая: «Если ты не живешь, то ты просто умираешь», а позавчера — «Не ты делаешь ошибки, а ошибки делают тебя». Вот такими фразочками наполнена его волосатая голова. Не кофейня, а чертов кабинет философа.

— Надеюсь, ты удовлетворил жажду поучения, — продолжаю я, кривя рот в самой мерзкой ухмылке, на какую способна. — А теперь сделай мне капучино.

Пожалуй, бесплатный кофе и его насыщенный аромат, наполняющий это скучное заведение, — единственная хорошая часть моей работы.

— Напомни, сколько чашек ты сегодня выпила?

Я цокаю. Как. Он. Может. Так. Меня. Бесить? Неужели я прошу невозможного?

— Бесплатно не больше двух, — напоминает он, — иначе у меня будут проблемы.

Настоящая проблема — это его прическа! Ладно, может, и не проблема, если ему плевать на внешний вид. Однако его слегка вьющиеся русые волосы, то стянутые в пучок на затылке, то собранные в хвост, выглядят странновато, он похож на хиппи, кочевавших по стране в конце 60-х годов ХХ века, а сегодня на календаре уже XXI — я проверяла. Ему стоило бы серьезно задуматься над этим.

— С двойной порцией соленой карамели, — отчеканиваю я, давая понять, что не намерена платить или спорить на этот счет. За то, что я батрачу здесь, меня обязаны бесплатно обеспечивать кофе до конца жизни. — Хотя нет, — осекаюсь я, вспомнив о рекламе в бикини, — без карамели. С обезжиренным молоком.

Он стоит как вкопанный.

— Тебе надо послать письменное приглашение?

Выдохнув, он идет к кофемашине.

Через пару секунд открывается входная дверь, и в зал вплывает симпатичная брюнетка лет двадцати пяти. Она подходит к кассе и мило улыбается, заправляя темную прядь за ухо. Боже, я знаю эту улыбку — я называю ее улыбка-флиртун. Жаль, направлена она не на того, ведь Кевин, как обычно, помнется, пробормочет: «Добрый день. Чем могу помочь?» — а следующие пять минут будет делать вид, что не замечает знаков внимания. Может, сразу сказать ей, что он гей? Нет, пусть помучается — я как раз уволилась из благотворительного фонда, помогающего геям-неудачникам и тем, кто на них западает.

Хватаю пустые чашки и несу их на кухню, до меня долетает:

— Добрый день. Чем могу помочь?

Скрываюсь за дверью с круглым окном. Мою чашки в ржавой раковине.

И как меня занесло в эту дыру?

3

К концу дня накатывают бессилие и усталость, хотя я выпила не одну чашку кофе. Раскалывается голова. Пустой желудок то и дело дает о себе знать, превращаясь в мелкого хищника из джунглей — звуки он издает недружелюбные. Все события будто происходят в слоу мо. Смотрю на часы — стрелка волочится нещадно медленно, до конца рабочего дня двадцать минут.

Ты никогда отсюда не выберешься! Ты разложишься быстрее одноразового стаканчика…

Играет музыка из портативной колонки Кевина. Он всегда включает ее, убавляя звук телевизора. На этот раз до меня доносится песня I Want It All группы Queen:

Listen, all you people, come gather ʼround.

Вы услышьте, люди, мой громкий глас.

I gotta get me a game plan, gotta shake you to the ground.

Я попытаюсь серьезно потрясти вас, и не раз.

Just give me what I know is mine.

Отдайте то, что мое и так.

People, do you hear me? Just give me the sign!

Люди, вы слышите? Подайте мне знак!

It ain’t much I’m asking, if you want the truth.

Не так уж много я прошу сейчас.

Here’s to the future for the dreams of youth.

Надежды юных не заботят вас.

I want it all, I want it all, I want it all, and I want it now.

Я все хочу, я все хочу, я все хочу, и все — сейчас.

Устроившись за одним из скрипящих столов, коротаю время, просматривая ленту соцсетей. Хоть кто-то живет красиво, не то что я в окружении столов и чашек! Платья из новых коллекций Chanel и Elie Saab, красные ковровые дорожки, стильные дома в Беверли-Хиллз и Малибу, шикарные спортивные машины и белоснежные улыбки мелькают все быстрее на экране под моим пальцем. Да, хоть над чем-то я имею власть в этой жизни.

— Я протру столы, а ты подмети пол, — доносится голос Кевина.

— Не могу, я очень занята, — отмахиваюсь я, не отвлекаясь от фото на экране старого смартфона. Это же подвеска от Tiffany.

Расслабься, у тебя такой никогда не будет!

— И чем же?

— Ладно, перефразирую: щетка грязная, и мне не хочется.

Кевин подходит ближе. Я неохотно прячу мобильный в карман джинсов и встаю.

— Зачем делать уборку каждый день? Тут и так чисто.

— Потому что я верю в теорию Энгельса^[10].

Я недовольно хмыкаю, упирая руки в бока.

— Не ленись, Пеони! Труд превратил обезьяну в человека, так что для тебя тоже не все потеряно.

Он вручает мне щетку для пола, а сам протирает столы.

В конце дня, когда на город опускаются сумерки, становится ужасно грустно от обыденности вокруг. На фото в соцсетях люди проводят время в модных клубах в стиле лофт, в уютных домах на берегу океана и в дорогих пентхаусах на Манхэттене. Здесь же обстановка располагает к унынию, апатии и неминуемой смерти: плохо освещенный зал, скрипучие столы и стулья, картины в черных рамах с изображением кружек, зеленые салфетницы и сахарницы, полотенца и салфетки в зеленую клетку — все это навевает угнетающую тоску. За дверью с круглым окном и облупившейся ручкой еще унылее: проржавевшая раковина, древний холодильник (тоже ржавый), каморка, где хранится кофе (самое чистое место в кофейне и, что уж скрывать, вкусно пахнущее), и туалет.

За окнами с логотипом кофейни снуют незнакомцы, имена которых я никогда не узна́ю. Какие события их ожидают? Понятия не имею.

Проезжает полицейская машина. Куда и зачем она едет? Это мне неизвестно.

По телевизору одна реклама сменяет другую: чипсы, смартфон, пылесос, газировка, помада, прокладки…

— Интересно, есть ли в этом мире что-то, что не нуждается в рекламе? — бормочу я себе под нос. — Нечто, что есть у всех и никогда не заканчивается…

— Человеческая глупость, — встревает в мой разговор с собой Кевин, — она, как известно, бесконечна.

Я перевожу на него взгляд:

— Думаешь, я тут навечно?

Он теряется, но все же отвечает:

— Думаю, реклама хлопьев — неплохой старт.

Я поражаюсь тому, как нагло это звучит.

— У меня талант! — восклицаю я и становлюсь на стул, который неприятно скрипит подо мной. Представляю, что это сцена.

–…выводить меня из себя.

Прочищаю горло и с чувством декламирую произведение Роберта Фроста^[11] «Другая дорога» — мое любимое стихотворение:

В осеннем лесу на развилке дорог

Стоял я, задумавшись, у поворота;

Пути было два, и мир был широк,

Однако и я раздвоиться не мог,

И надо было решаться на что-то.

Я выбрал дорогу, что вправо вела

И, повернув, пропадала в чащобе.

Нехоженнее, что ли, она была

И больше, казалось мне, заросла;

А впрочем, заросшими были обе.

Кевин смотрит на меня исподлобья, опершись рукой на столешницу.

И обе манили, радуя глаз

Сухой желтизною листвы сыпучей.

Другую оставил я про запас,

Хотя и догадывался в тот час,

Что вряд ли вернуться выпадет случай.

Еще я вспомню когда-нибудь

Далекое это утро лесное:

Ведь был и другой предо мною путь,

Но я решил направо свернуть —

И это решило все остальное.

Я вскидываю подбородок. Кевин молчит. Вопросительно смотрю на него в ожидании мнения. Что скажешь на это, мистер Умный Умник?

— Убийственно, — отмечает он. По тону я понимаю, что он хотел сказать нечто вроде: «Это самая большая куча дерьма, которую я только видел, скорее убери ее с моих ботинок», но почему-то не стал.

Я спускаюсь на пол.

— Отличное стихотворение, но… что это за голос?

— Мой голос. Для выступлений и декламирования.

— Не надо! Когда ты так говоришь, у тебя сильно кривится рот, будто ты собираешься обзавестись черными усиками и начать мировой геноцид.

Я вскидываю руки:

— Думаешь, я всю жизнь буду вот так подметать полы в забегаловках… — Вопрос становится утверждением, потому что я знаю, что так и будет.

— Этого я не говорил. — Он переходит к другому столику. — К тому же ты и этого не делаешь.

— Когда-нибудь я войду в эти двери, и ты поразишься, насколько я буду шикарна.

— Ты не вспомнишь об этих дверях, если это случится.

Я не спорю.

Снова повисает тишина, я лениво вожу щеткой по полу.

— Так, значит, ты не исключаешь такой возможности…

Он вытирает последний столик, кидает тряпку на барную стойку, подходит ко мне и вырывает щетку из рук.

— Не исключаю возможности, что, проводя меньше времени в соцсетях, ты не забыла бы, как этим пользоваться.

Я корчу гримасу, а он принимается за пол.

— Да что с тобой такое?

— Это со мной что такое? — Он выпрямляется и на пару секунд прикрывает глаза, словно считает про себя, чтобы не сболтнуть лишнего. — Ты в самом деле считаешь, что в обязанности бариста входит протирание столов и мытье полов?

— Наверное.

— Ты меня когда-нибудь слушаешь?

— Иногда, — признаюсь я, едва кивая, — но по большей части я просто смотрю, как движется твоя челюсть.

— Тогда я скажу еще раз и прямо: я получаю одну зарплату, а работаю за нас обоих. И дело тут не в деньгах, но вот немного благодарности не помешало бы.

— Ну что ж… большое спасибо.

— Большое пожалуйста.

Я прищуриваюсь:

— А почему ты это делаешь?

— Потому что… — Он явно теряется. — Потому что мне проще потратить пятнадцать минут и сделать самому, чем просить тебя и полчаса выслушивать, почему ты не станешь, таким образом тратя почти час на плевое дело.

Я пожимаю плечами:

— Это ведь твой выбор, верно?

— Да, определенно мой. — Он кивает и закусывает губу. — Ты… ты знаешь, тебе очень повезло с работой. Ты днями ни черта не делаешь и получаешь за это деньги. В другом месте тебя бы давно выставили.

— Это все?

— Меня ужасно бесит то, как ты ведешь себя с людьми.

— И как же я веду себя?

— Так, будто окружающие — рабы, не желающие продолжать строительство твоей усыпальницы.

— Что, прости?

— Как бы ты ни относилась к этому месту, это твоя работа, ты должна ее выполнять, потому что она приносит тебе деньги.

— Деньги? Да разве это деньги? Едва на проезд и хот-дог на обед хватает. Что это за такая великая работа? Каковы перспективы? Завтра ты позволишь мне отдраить унитаз?

— Нет, — выдыхает он, — этим я займусь сам. Как и вчера, и позавчера, и все дни подряд.

— Вот видишь, а у меня другие перспективы, и для этого мне необязательно чистить унитазы.

— Похоже, природа была не особо щедра, наделяя тебя совестью.

— Зато достаточно щедра, наделяя мозгом, который советует поскорее бежать отсюда. И тебе, кстати, тоже.

— Неужели я обязан все это выслушивать? — бормочет он.

— Чтобы ты знал, я собираюсь на кастинг в рекламу через неделю, а там и до ролей в кино недалеко, а потом и до самых престижных наград в кинематографе.

— Кто же тебя так жестоко обманул? — Глаза-воронки не моргая смотрят на меня.

— Ты хоть знаешь, с чего начинал карьеру Аарон Пол?

— Я даже не знаю, кто такой Аарон Пол.

— С рекламы кукурузных хлопьев! — выпаливаю я. — А Тоби Магуайр — с рекламы сока, а Сальма Хайек — с рекламы сети закусочных… — Он молчит, а я продолжаю: — Брэд Питт в свое время работал аниматором в костюме цыпленка, а Джим Керри вообще был уборщиком, как и Киану Ривз. Так что все, что происходит здесь… — я обвожу рукой зал, — никак не характеризует меня и не определяет мое будущее.

Он еле заметно усмехается. Что бы я ни говорила, он само спокойствие. Я едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. Вовремя останавливаю себя, выдыхаю, выпуская напряжение. Давно пора признать, что невозможно победить соперника, используя остро заточенный нож, если у него в арсенале снайперская винтовка.

— Я не хочу тебя разочаровывать, но, знаешь, мир выглядит совсем иначе для тех, кто видит дальше собственного носа. Брэд Питт, Тоби Магуайр, Джим Керри — исключения из правила. А правило таково, что миллионы Брэдов, Тоби и Джимов прыгают в костюмах куриц и метут полы, оставаясь там, где они есть, до конца жизни. Я не считаю это трагедией, потому что, как ты и сказала, не всякая работа характеризует человека. Но я все равно не стал бы так нагло себя обманывать.

— Думаешь, ты все знаешь, мистер Умный Умник? Пусть так, поскольку сейчас у меня нет весомых доводов. Но я уверена, что стану этим, как ты говоришь, исключением. Эта работа — временное неудобство на пути к моей блестящей карьере.

— Что ж, полагаю, я могу избавить тебя от этого неудобства. — Он опирается на ручку щетки. Кажется, через пару минут он воспользуется ею как копьем.

— О чем ты?

— Почему бы тебе не найти другую, менее неприятную работу?

У меня отвисает челюсть.

— Знаешь что, это отличная идея!

Я снимаю передник, кидаю на скрипящий стул, хватаю рюкзак и вешаю на плечо.

— Книгопечатание было отличной идеей. Открытие пенициллина было гениальной идеей. А это просто предложение — и довольно опрометчивое к тому же…

— Может, твою мать, заткнешься?

Он тяжело выдыхает и косится на банку для платы за ругательства, которую завел специально для меня — он-то в этом плане душка.

Я подлетаю к кассе и запускаю пятерню в банку. Монеты позвякивают, ударяясь друг о друга, падают на пол, когда я вытаскиваю руку. Запихиваю то, что удалось удержать, в карман толстовки.

— Ты меня не выгнал, ясно? — заявляю я, оборачиваясь. — Я была готова уйти отсюда, прежде чем пришла, и теперь наконец сваливаю! Мне больше не нужна работа в этой дыре для неудачников!

Не дожидаясь ответа, резко разворачиваюсь на пятках, толкаю тяжелые двери и выбегаю в гнетущие сумерки.

Беги-беги! Ты никакая не звезда. Ты просто неудачница!

4

— Мам, пап, я дома! — кричу я, закрывая дверь.

Дом, милый дом. Пусть он маловат для четверых, а мебель не менялась с моего рождения, но он все же милый. Из кухни доносится запах лазаньи. Закатываю глаза. Только не еда! Желудок возражает урчанием.

Я совсем без сил, будто дементоры^[12] высосали из меня все подчистую, как из коробки сока. Опускаю рюкзак на пол, его содержимое напоминает о себе неприятным побрякиванием. Двигаюсь в гостиную. Маленькая комната с бежевыми стенами и деревянными книжными стеллажами — мое любимое место в доме, хотя побыть здесь в одиночестве удается нечасто.

Папа сидит у окна в скрипучем кресле, обитом коричневой рогожкой, и читает бесплатную газету. Делает он это в полумраке, почти темноте, за что мама часто ругает его.

По телевизору сменяют друг друга кадры вечернего ток-шоу Джерри Стоуна — мужчины с безупречной дикцией и улыбкой. Вообще-то, папа недолюбливает Джерри, считая его напыщенным и лживым, однако в глубине души он немного завидует ему, так как уверен, что нет ничего проще, чем получать деньги за болтовню перед камерой.

Я включаю свет и скрещиваю руки на груди, опираюсь плечом на косяк двери. Папа морщится, полуседые брови сдвигаются к переносице, взгляд бегает по строчкам.

— Я и так прекрасно видел, — замечает он, — но спасибо.

— Мама не выдержит, если придется снова менять линзы в твоих очках.

Если придется тратиться на линзы в его очках.

— Но мы же ей не скажем, верно? — Он подмигивает мне правым глазом поверх газеты.

— Где она, кстати?

— Отдыхает наверху — сегодня выдался тяжелый день…

— Быть успешным легко! — утверждает поставленный мужской голос в рекламе по телевизору.

Мы с папой понимающе переглядываемся. В его взгляде читается нечто вроде: успех в телевизионной карьере пропорционален отсутствию мозга. Папа возвращается к газете.

— Интересно, им знакомо значение слова «успех»?

— Или хотя бы значение слова «легко», — продолжает он.

Мы с папой частенько думаем об одном и том же — он часто говорит, что гении мыслят параллельно.

— Пап, я… Дашь мне немного денег?

Я так бездумно сбежала из кофейни, взяв лишь пару центов, что теперь мне едва хватит на проезд. Ты никакая не звезда. Ты просто… Да-да, неудачница. Заткнись уже!

Он опускает газету и обращает на меня зеленые глаза, которые, словно солнце, окружены лучиками морщинок. Он смотрит секунд пять, но, кажется, видит меня насквозь. Видит, как я отправилась в кофейню, а не на учебу сегодня утром, как собирала и мыла посуду, как говорила с Мелани, спорила с Кевином, ковыляла обратно… Как ходила на прослушивание за прослушиванием и получала отказ за отказом. Как врала ему каждый день последние полгода. Может, внутренний голос не так уж не прав?

— Сколько? — наконец спрашивает он.

— Долларов тридцать.

Куплю проездной на неделю, найду новую работу, а потом отправлюсь на кастинг и получу чертову роль. Все так и будет, Пеони, все так и будет… Если бы я могла лишить себя одного качества, то им была бы язвительность, чтобы внутренний голос тоже лишился ее.

Отец ерзает в кресле и кладет газету на кофейный столик, где стоит рамка с фотографией, на которой запечатлены папа, мама, Энн и я у входа в Диснейленд. Я помню этот день так, словно он был вчера. Было жарко и весело. Правда, меня не покидала мысль, что Микки и Минни отключатся из-за теплового удара.

— Не трать на ерунду, — говорит папа и протягивает деньги.

— Спасибо, пап. — Я беру купюры и прячу в карман толстовки к монетам, которые взяла в кофейне. — Тогда… спокойной ночи.

— У тебя все хорошо? — интересуется он. Похоже, он знает ответ, но дает возможность выговориться.

— Знаешь, с каждым днем все чаще кажется, что между мной и этим миром существует какое-то недопонимание.

— Мир — сложная штука, Пеони, но это не значит, что ты не разберешься в нем, — отвечает он и, как всегда, дает небольшую надежду, которая ускользает от меня после каждой неудачи.

Неудачи, неудачи, неудачи — порой кажется, что только на них я и способна.

— Спокойной ночи, — почти шепчу я.

Его рот трогает усталая улыбка.

Отправляюсь на кухню, пропахшую недавно разогретой лазаньей. Я не люблю кухню, здесь либо пусто, либо кто-то ест, заставляя меня поглощать лишние калории и увеличивать и без того немалые формы. Но что поделать? Желание приглушить тревогу посредством лишних углеводов и жира всегда оказывается сильнее желания влезать в самые маленькие джинсы в магазине.

Положив ноги на стул, моя младшая сестра Энн ест лазанью и параллельно читает книгу. Многозадачность — отличительная черта нашей семьи, по крайней мере всех ее членов, не считая меня. В животе урчит от запаха еды.

— Тебе положить? — спрашивает сестра, не отрываясь от книги.

— Нет, я не голодна.

Наглая ложь! Я мечтаю съесть слона, но наливаю в стакан воду и сажусь рядом с Энн. Она дочитывает и кладет между страницами закладку, в качестве которой всегда использует собственные рисунки. Сегодня это набросок пляжа Санта-Моника, на который мы часто ездили всей семьей, когда Энн была крохой.

Она поднимает взгляд и с минуту смотрит на меня, не по годам умное лицо успокаивает. В животе снова предательски урчит.

— Ты точно не хочешь поесть?

— Не могу. Мне нужно похудеть для съемок.

— Ты и так хорошо выглядишь.

— Ты говоришь это, чтобы мне стало легче, или вправду так думаешь?

— Я думаю, что ты слишком много думаешь.

— В таком случае вот одна из моих многочисленных мыслей: я хорошо выгляжу только для рекламы чехла от дирижабля.

Я пью воду, чтобы заглушить голод. Реклама в бикини сама меня не похудеет.

Энн смотрит с укоризной.

— Понимаешь, для этой рекламы нужна очаровательная улыбка, блестящие волосы, подтянутая попа и… ноги.

— Ноги? — удивляется она. — У тебя две. А сколько надо?

Ей не понять!

В отличие от меня ей досталось от родителей лучшее: миндалевидные зеленые глаза от папы, темно-каштановые волосы от мамы и недюжинный интеллект от них обоих. Я же похожа на некрасивую злобную сестру, прямо как в сказке про Золушку.

В детстве каждая девочка, смотря диснеевские мультики, представляет себя прекрасной принцессой: Белоснежкой, Ариэль, Авророй — ни у кого не возникает мысли отождествлять себя со Злой королевой, Урсулой или Малефисентой. Все хотят нежный румянец, упругие кудри и прекрасного принца, а не быть отвергнутыми, побежденными и забытыми.

Только жизнь не диснеевская сказка…

Ты разложишься быстрее, чем одноразовый стаканчик…

Не все девочки могут похвастаться кудрями и ресницами. Вот и я не могу, хотя в детстве никогда не мечтала быть отрицательным героем. Мои волосы, лоб, глаза, губы нельзя описать иначе, чем посредственные. Считается, что истинное горе — это уродство, но нет, быть призраком, тенью среднестатистического — вот что ужасно. Ты есть — хорошо, тебя нет — тоже хорошо. Пожизненный человек-невидимка. Но стоит признать, что я не переживала из-за посредственной внешности. Не переживала, пока не соприкоснулась с миром шоу-бизнеса и рекламы, в котором тут же нашлись люди, нашедшие недостатки, о которых я не подозревала.

Сестра теряется на время, в чем-то сомневаясь, но все же спрашивает:

— Ты им скажешь?

— Кому и что я должна сказать?

Она подвигается ближе, челка падает ей на глаза, она возвращает ее на место наклоном головы. Глаза вспыхивают.

— Ты ведь не ходишь ни в какой колледж, — шепчет она заговорщицки. — Я знаю.

Я замираю со стаканом в руке.

Мы все понимаем — и давно, но предпочитаем не обсуждать. Оказывается, наличие шерлокоподобной сестры не всегда играет на руку.

— Не говори им, — шепчу я.

— Ребята из школы видели, что ты работаешь в кофейне…

— Поверь, о таком социальном дне я не мечтала и далеко не в восторге от этой дурацкой работы…

…К тому же теперь у меня нет и ее.

Она морщит нос, а после качает головой, словно отгоняет надоедливую муху.

— Да при чем здесь это? Родителям будет больно не потому, что ты работаешь в кофейне, а потому, что столько обманывала их. Им обязательно кто-нибудь расскажет, и лучше это будешь ты.

Я понимаю, что им будет больнее, если они узнают это от кого-то другого, но, каждый раз возвращаясь домой с желанием заговорить об этом, я встречаю теплую улыбку и усталый взгляд и не решаюсь признаться. Язык немеет, становится свинцовым, прижимается к нёбу, сердце скачет галопом, руки трясутся, ладони потеют, и я, сглатывая эту новость, снова и снова молчу.

— Ты слишком мала, чтобы давать мне советы, — отмечаю я.

Старшинство — мой единственный козырь в беседах с сестрой, но срабатывает он нечасто.

— Ты не настолько стара, чтобы говорить мне такое, — парирует она, ничуть не растерявшись.

— Туше, — признаю я и киваю на ее книгу. — Что это у тебя? — спрашиваю я, хотя и без того знаю ответ.

— «Планета Красной камелии» Ричарда Бэрлоу, — объявляет она, поднимая книгу так, чтобы я увидела черную обложку с красным цветком.

— О чем она?

На лице Энн появляется улыбка. Я знаю, что это значит: сейчас она сядет на любимого конька под названием «Книги Ричарда Бэрлоу».

— Эта история о девушке Скарлетт, которая живет на планете страшных существ — камелоидов. Люди для них рабы, и Скарлетт тоже. У нее нет никого, кто поддерживает ее. Но потом она сбегает из дома и отправляется в путешествие за красной камелией и находит любовь…

— Надо же, читать об этом так же скучно, как ты рассказываешь? — Я выпиваю воды, в животе все сворачивается от запаха лазаньи.

— Вообще-то, это международный бестселлер, переведенный более чем на пятьдесят языков.

— Почему же?

— Потому что отлично написано.

— Или потому, что в этом мире можно бесконечно смотреть на три вещи: огонь, воду и несчастье других.

— Ничего ты не понимаешь, — выдыхает она.

— Может, и так, но, знаешь, мне и без выдуманных проблем хватает забот.

— Ты не осознаешь своего счастья.

— Понять бы какого.

— Посмотри вокруг… — поддается она вспышке бессильной досады, вскидывая руки, — тут столько всего, за что можно благодарить.

В детстве сестра обожала играть в семью с куклами, она укладывала их спать, мыла, одевала, кормила и учила так, словно они были живыми. С тех пор мало что изменилось: Энн ведет себя как курица-наседка, хотя ей всего четырнадцать.

— Да, например, за тебя, — усмехаюсь я и щиплю ее за щеку, а она картинно морщится и отодвигается.

Я встаю.

— Тебе тоже стоит прочитать…

— Ты же понимаешь, что в жизни все намного сложнее, чем в книгах…

— Роман планируют экранизировать, — как бы невзначай добавляет она.

Я сразу оживляюсь.

— Кто сыграет главную роль? Будет прослушивание?

— Кажется, Эль Фаннинг.

— Из «Малефисенты»?^[13] Как по мне, роль моли — единственное, на что она сгодится.

— Ты просто завидуешь.

Естественно, Шерлок!

— Не завидую. Мне лишь грустно, что удача поворачивается лицом к ней, а не ко мне.

— Удача и к тебе поворачивается лицом.

— В этой дыре я вижу только ее задницу, — отвечаю я и иду к выходу.

— Пеони!

Я оборачиваюсь.

— Так ты им расскажешь? — понизив голос, спрашивает она.

— Как?

— Просто берешь и открываешь рот. Там шевелится нечто под названием язык.

— Не сейчас… Сейчас не могу.

В ее взгляде упрек. Я приближаюсь к столу и обхватываю ладонями спинку стула.

— Что сказать? Что бросила учебу ради карьеры актрисы? Что работаю уборщицей в кафе? Они не поймут… — От этих мыслей на сердце появляется еще одна трещина, поэтому я и не завожу такие разговоры, иначе оно окончательно разлетится вдребезги.

— Ты не будешь есть все время до кастинга? — спрашивает она, немного помолчав.

— Мне это не помешает. — Я сжимаю кожу на щеках, показывая, что не истощена. — К тому же я где-то слышала, что те, кто голодает неделю, чувствуют себя гораздо лучше.

— Лучше кого? Тех, кто голодает две?

— Я же не навсегда отказываюсь от еды.

До первого обморока.

Она качает головой.

— Я обязательно все расскажу родителям, — продолжаю я, — когда что-то подвернется.

— Что подвернется?

— Когда меня возьмут на роль. Тогда у меня будут доводы.

— Но… — Она смущается, опуская глаза, а потом, решившись, смотрит на меня. — А если это никогда не случится?

На этот вопрос четырнадцатилетней девочки у меня нет ответа.

5

Я поднимаюсь на второй этаж и заглядываю в спальню родителей. Мама сидит за столом и что-то пишет при желтом свете лампы. Прохожу в комнату. Мама пишет, не отвлекаясь, а потом пересчитывает деньги, лежащие перед ней.

Она страховой агент и беспокоится о рисках не только десятков других людей, но и нашей семьи. Ее страсть к деятельности не знает предела: она работает на работе, работает дома, работает, когда здорова и когда больна. Мне кажется, ее мозг не отдыхает даже во сне.

Если сравнить нашу семью с библиотекой, то папа — это книги, прочно стоящие на полках, Энн — смотритель, заботящийся о них, спасая от пыли, а мама — свет, помогающий им встретиться. Какое место в этой стройной системе занимаю я? За двадцать лет мне так и не удалось выяснить.

Смотрю на ее серьезное выражение лица, сложив руки на груди. Мама напоминает дракона из «Хоббита», чахнущего над златом. Она настолько сосредоточенна, что это вызывает невольную усмешку.

— Папа думает, что ты отдыхаешь.

Она заканчивает считать.

— Да, а еще он думает, что у меня нет седых волос. Мужчинам не нужно все знать — для их же блага.

Я мельком заглядываю в ее записи. С каждым разом количество строк в колонке «Расходы» становится больше, а в графе «Доходы» — остается прежним. Одна из главных статей расходов, которая тянет нас на дно, — мое обучение. Вина поглощает меня, становится настолько гнетущей, что немеют пальцы, а во рту появляется привкус крови от того, как сильно я прикусываю щеку.

— Все хорошо? — спрашиваю я, когда мама встает из-за стола.

— Что нам станется? — отвечает она, но, судя по тону, понятно, что станется, и скоро, однако беспокойство скрывается за улыбкой. За двадцать пять лет брака она стала такой же, как у отца: доброй, но усталой.

Мама часто так отвечает, и я знаю, что это значит: до следующей зарплаты Энн ожидает обед из тостов, намазанных самым дешевым джемом, папу — чтение бесплатной газеты, меня — старая одежда, всех нас — полуфабрикаты на ужин, которые больше похожи на подошву вонючих ботинок. Но все же нечто хорошее в этом есть: я села на диету и смогу сэкономить. Разве не здорово?

— Если хочешь, в следующий раз посчитаем вместе, — предлагает она, снимая серьги с жемчугом, которые отец подарил ей в прошлом году на годовщину.

Еще чего!

Я морщусь, давая понять, что думаю насчет ее предложения. Да, я знаю, насколько важны деньги, но не имею ни малейшего понятия о соцобеспечении, налогах, ОМС^[14] и прочей ерунде, связанной с финансами, и, честно говоря, не хочу иметь. Цифры пугают и вгоняют в уныние. Не понимаю, как мама не спятила на почве постоянной нехватки денег.

— Как думаешь, я когда-нибудь стану актрисой?

На самом деле я спрашиваю, перестану ли когда-нибудь трястись над каждой копейкой.

Мама оборачивается.

— Думаю, ты станешь, кем захочешь, а с дипломом юриста тем более.

Страшно представить, что произойдет, когда они узнают, что у меня его никогда не будет…

Окончательно раздавленная мрачными мыслями, желаю маме спокойной ночи и ползу в свою комнату. Хотя назвать это помещение комнатой можно с большой натяжкой — так, каморка для человеческого детеныша: поцарапанный шкаф, кровать с железным изголовьем, небольшой деревянный столик у окна и выцветшие плакаты на стенах — знаменитости, многие из которых мне уже не нравятся, но я слишком ленива, чтобы снять надоевшие постеры.

Открываю скрипящую створку окна и вдыхаю полной грудью. Тишина. Только где-то вдали едва слышатся гудки автомобилей — вязкая густота воздуха приглушает их. В доме напротив гаснет свет. Высоко в небе, словно привязанная невидимыми ниточками, висит полная луна, красивая, но такая далекая… как и мои мечты о Голливуде.

Плюхнувшись на кровать, достаю из кармана телефон и снова захожу в профиль в соцсети. Количество подписчиков давно не растет, но хотя бы не падает. Двести пятьдесят три человека все так же готовы лицезреть мои селфи, обеды и закаты — больше в моей жизни смотреть не на что.

Из любопытства проверяю профили бывших одноклассников. «Бытовой» сталкинг^[15] — пагубное времяпрепровождение, с которым я не расстаюсь последние полгода и которое соцсети превращают в ежедневную пытку. Странички пестрят яркими фотографиями: кто-то учится в престижном университете, другие тусят по клубам с утра до ночи, третьи переехали в Европу, четвертые завели блог, пятые нашли любовь, а я… я там, где я есть. От этой вселенской несправедливости сердце ноет и скачет галопом. Сначала хочется выйти в окно, а через секунду — показать им, что я могу добиться всего и даже больше, чтобы они сталкерили меня в соцсетях, а потом снова выйти в окно — дурацкий непрерывный круговорот самобичевания.

От ярких фото и нескончаемого потока информации голова увеличивается, как воздушный шарик. Если где-нибудь на лбу располагался бы индикатор, издающий звук при критической ситуации, то он уже мигал бы красным и пищал.

Казалось бы, что может быть проще, чем переместить палец с экрана на кнопку блокировки и одним движением потушить этот яркий выдуманный мир? Но я не останавливаюсь. Я буду листать, не всматриваясь, пока у телефона или у меня не закончится заряд, пока из ушей, глаз и носа не польется кровь. Может, это остановит меня от бездарной траты времени?

Почему у всех получается, а я стою на месте? Словно попала в Неверландию, где обречена до конца времен быть никем. Что в них такого, чего нет во мне? Я недостаточно упорна, умна, талантлива, красива или худа? Неужели я ошибка природы? Сбой в системе? Что со мной не так?

Стоп!

Резко блокирую экран, закрываю глаза и выдыхаю. Веки — тонкие складки кожи, шторки из плоти, не уничтожающие мир, но на время отгораживающие от него. Как же хорошо, что они существуют… Но спасительной темноте под веками не ответить на главный вопрос: что со мной не так? И следующий за ним: как это исправить?

Чтобы оставаться на месте, нужно бежать со всех ног, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее. И я бегу! Несусь, стирая ноги в кровь, полгода бьюсь во все двери, а снялась лишь в одной рекламе чертовых хлопьев. Возможно, если бы родители поддержали меня, стало бы легче, но они, пусть и считают меня умной, прилежной и талантливой, не воспринимают всерьез мое намерение сниматься в кино, да и Энн хоть и не говорит, но тоже считает, что мои желания имеют мало общего с реальностью. Конечно, ей легко говорить — она вундеркинд, а что делать тем, кому повезло меньше?

Что я здесь делаю? Переживу ли я это? Боже мой, как сложно жить. Господи, помоги мне!

Я резко открываю глаза.

— Разве я многого прошу? — Встаю на кровати и кричу в потолок: — Я хочу быть богатой и знаменитой! Хочу жить в Беверли-Хиллз, носить модную одежду, мелькать на экранах и встречаться с неотразимым парнем…

Мою речь прерывает сигнализация на улице, от звука я вздрагиваю и падаю на кровать. В кармане позвякивают монетки. Достаю пенни и кручу в руках. Улыбаюсь сама себе, вспоминая, как в детстве Мелани где-то вычитала, что если кинуть монетку в унитаз в полнолуние, то сбудется любое желание. Даже в десять лет это казалось бредом, но мы все-таки кинули монетку и загадали одно желание на двоих: дружить до самой смерти. Пока что туалетная магия работает вполне успешно.

— Это ненадолго. Такие, как Мелани, не дружат с такими, как я…

Резко говорю с собой вслух, хотя в этом процессе есть нечто высвобождающе приятное. Можно ли из-за этого считать меня чудной? Философские вопросы нередко остаются без ответа. Если никто не видит, то можно ли считать преступление несовершенным? Если никто не раскрывает ложь, то можно ли считать ее правдой? А если одиночка временами разговаривает с собой и вспоминает о монетах, кинутых в унитаз, то можно ли считать ее нормальной? На последний вопрос могу ответить утвердительно, ведь я не жду от потолка ответа, прекрасно понимая, что большинство моих вопросов риторические, и к тому же знаю, что так делают сотни, если не миллионы людей, которые в этом, как и я, никогда не признаются.

Хватаю с прикроватного столика номер Entertainment Weekly^[16]. На обложке мой любимый актер Итан Хоуп, рядом с ним красуется надпись: «ПЛАНЕТА КРАСНОЙ КАМЕЛИИ: отправляемся в путешествие с восходящей звездой Голливуда ИТАНОМ ХОУПОМ».

Итан улыбается, обнажая белоснежные зубы, голубые глаза, цвета воды, омывающей пляж Санта-Моника, сияют будто бы только для меня.

— Я ведь не прошу многого. Просто хочу узнать, что значит быть богатой, не занашивать одежду до дыр и не есть полуфабрикаты.

Лицо Итана ничуть не меняется, но, кажется, он слушает. Полюбовавшись им, я прижимаю журнал к груди, закрываю глаза и представляю, как комната кружится и исчезает. Вижу, как стала известной, как снимаюсь в фильмах, живу в огромном доме и встречаюсь с Итаном Хоупом. Он с любовью смотрит на меня прекрасными глазами и прижимает к себе сильными руками… Вокруг вспышки камер — фотографы снимают нас, ища выгодные ракурсы. Щелк-щелк-щелк! Все так и будет, Пеони, все так и будет…

Из мечт и полудремы, словно из горячей ванны в ледяную реку, меня выдергивает телефонный звонок — песня Билли Айлиш My Strange Addiction — одна из самых недооцененных в ее творчестве, по моему мнению:

You are my strange addiction,

Ты моя странная зависимость,

You are my strange addiction.

Ты моя странная зависимость.

My doctors can’t explain

Доктора не могут объяснить

My symptoms or my pain.

Мои симптомы и мою боль.

But you are my strange addiction.

Но ты моя странная зависимость.

— Ты как? — слышится усталый голос Мелани.

— Мечтаю об Итане Хоупе, если ты понимаешь, о чем я…

Даже слишком часто.

— Извращенка, — усмехается она, — хотя я тебя не осуждаю…

Мы с Мелани ходим на все фильмы с его участием и договорились, что, когда познакомимся с ним, он сам выберет, с кем из нас ему встречаться.

— Почему таких парней нет в реальной жизни? — сетую я. — В фильмах они само совершенство, будто из другой вселенной: умные, заботливые, понимающие, романтичные и при этом чертовски красивые.

— Ну… — протягивает Мелани, — не только в фильмах.

На том конце повисает тишина.

— Да иди ты! — восклицаю я. — Ты с кем-то встречаешься?

— Не встречаюсь, успокойся. Он просто сын папиного знакомого.

— А что, в Калифорнии существует закон, который запрещает встречаться с сыновьями папиных знакомых?

— Он всего лишь помог мне с заданием по литературе.

— Но он тебе нравится?

Она невнятно мычит.

— Он хоть симпатичный?

— Не знаю, пока что мы общались только в снэпчате.

— Не боишься, что он окажется похожим на ящерицу?

Пусть и считается, что мужчина должен быть немного красивее обезьяны, но я в корне не согласна с этим утверждением.

— Это неважно, главное, что мне с ним интересно.

Да уж, ей легко говорить, ящеры обычно достаются мне. Но это означает, что новый знакомый Мелани может стать как минимум доктором наук, ведь у нее ужасно высокие стандарты.

— Почему ты не рассказала? — спрашиваю я.

— Хотела, но ты так увлечена прослушиваниями в последнее время, что я решила подождать.

В последние месяцы мы только и говорили, что обо мне. Но парни приходят и уходят, а исход моей карьеры отразится на дальнейшей жизни.

— Нужны подробности, — отчеканиваю я.

— Сейчас не получится. У меня куча заданий на неделю. Зашиваюсь с историей права.

История права, этика, латынь. Я сжимаю челюсти и зажмуриваюсь. Качаю головой, отгоняя непрошеные чувства и воспоминания…

Меня ждет намного больше, чем корпение над учебниками!

— Но что поделать, — продолжает Мелани, — как говорится, к величию есть только один путь, и этот путь проходит через страдания.

— Платон?

— Эйнштейн, — поправляет она. — Завтра расскажу. Может, загляну в кофейню после занятий.

Я неуверенно мычу в трубку.

— Вообще-то, я там больше не работаю.

— Что случилось?!

— Ничего особенного, я просто поняла, что это не мое. Как там говорил твой Эйнштейн? Нельзя оценивать рыбу по ее способности взбираться на дерево. Вот я и перестала лезть на дерево. К тому же эта работа портит репутацию. Лучше уж надеть костюм хот-дога и раздавать листовки, так меня хотя бы никто не узнает.

— Пеони, мне жаль. Что мне сделать?

— Не переживай. Я вовсе не расстроена. Я достойна большего, чем носить туда-сюда грязные чашки, так что это, скорее, хорошая новость. — Я говорю бодро, но на душе скребут кошки.

Я не способна выполнять даже работу уборщицы, куда уж мне до голливудской звезды…

— Ладно, — соглашается она. — Встретимся где-нибудь после занятий?

— И я от тебя не отстану, ты мне выложишь все подробности. — Я грожу ей пальцем, хотя знаю, что она не видит.

— Спокойной ночи!

Меня радует, что Мелани нашла свое счастье. Несказанно радует. Но в то же время внутри неприятно покалывает, ведь мое счастье, даже если есть, прячется от меня слишком умело и профессионально. Я недостаточно красива, чтобы быть счастливой.

Полежав пару секунд, я сую руку под кровать и достаю коробку хлопьев «Гиннес». В них нет ничего такого, что отличало бы их от обычных хлопьев, но, видя ярко-зеленое название на упаковке, я вспоминаю о своем успехе в рекламе и не кажусь себе стопроцентной неудачницей.

Прохожу в ванную и закрываю двери, ведущие в мою комнату и комнату Энн. Становлюсь около унитаза и засыпаю хлопья в рот, тщательно пережевываю, чувствую сладость во рту, распространяющуюся по всему телу. И как кто-то худеет с их помощью? Здесь столько же сахара, сколько в «Сникерсе».

Жую, пока они не превращаются в безвкусную мякоть, а потом выплевываю. Я делаю так с того злополучного прослушивания. Прошел целый год, а я никак не забуду об этом: «Видимо, вы в восторге от своего подбородка, раз решили обзавестись еще одним». Я вмиг оцепенела от обиды и стыда, кровь прилила к лицу. Я молчала, пытаясь сохранить самообладание. Может, я и больше девочек в подростковых сериалах, но я не толстая. В конце концов, мне не пятнадцать.

Я никому не рассказывала о том случае, даже Мел. С тех пор я не отказалась от сладкого, но и нормально есть его не могу. Приходится искать компромисс: жевать, но не глотать — да здравствует вкус, прощайте, калории. Вероятно, я бы сгорела от стыда, если бы кто-то узнал, что я занимаюсь этим. Провалилась бы сквозь землю, если бы хоть кто-то узнал о мыслях, что посещают меня, когда калорийная пища все же попадает в желудок. Два пальца в рот — и нет проблем? Пока я не дошла до такой степени отчаяния.

Засыпаю в себя пятую порцию. Запрокидываю голову, закрываю глаза, чувствуя, как хлопья тают во рту, отдавая сладкий вкус. Представляю идеальную жизнь, в которой мое лицо мелькает на экранах и улыбается с обложек. Жизнь, в которой я не прячусь в туалете и не выплевываю еду, потому что она слишком калорийна. Жизнь, где я не чувствую себя пожеванными хлопьями, просыпаясь утром. Представляю, а потом выплевываю кашицу в унитаз. Поразмыслив немного, кидаю пенни туда же, ругая себя за глупость, и нажимаю на слив.

Возвращаюсь в спальню, прячу хлопья под кровать и растягиваюсь на ней.

Словно кассету, я прокручиваю в голове произошедшие сегодня события: ложь Мелани, ссора с Кевином, увольнение, вранье родителям и разговор с Энн — тоннель воспоминаний затягивает меня бурным водоворотом, как вода то самое пенни, которое пару минут назад я кинула в унитаз…

* * *

Темнота и беспамятство сменяются резким потоком света.

Я стою перед зеркалом во весь рост, рассматриваю собственное отражение и морщусь. Поднимаю брови — проверяю, действительно ли оно принадлежит мне.

Протягиваю руку к холодной поверхности, указательный палец проникает внутрь зеркала, как в воду, оставляя круги, размывая отражение. Погружаю руку в зеркальную жидкость по вторую фалангу пальцев, по костяшки, по запястье — шевелю ею на другой стороне, не ощущая ни холода, ни тепла. Когда рука оказывается по ту сторону до локтя, нечто бестелесное хватается за нее и рывком втягивает меня в зазеркалье.

Ты разложишься быстрее, чем одноразовый стаканчик. Разложишься, ничего не оставив после себя, ведь никакая ты не звезда. Ты просто неудачница.

Примечания

1

Через тернии к звездам (лат.).

2

Строка из песни Money Power Glory.

3

Рут Бейдер Гинзбург — американский юрист и судья Верховного суда США, занималась защитой гендерного равенства и прав женщин.

4

Персонажи серии романов о Гарри Поттере английской писательницы Джоан Роулинг.

5

Не больше 50 кг.

6

Аарон Пол — актер, звезда сериала «Во все тяжкие».

7

Тоби Магуайр — актер, известен как исполнитель роли Человека-паука.

8

National Geographic — американская телевизионная сеть, транслирующая научно-популярные фильмы.

9

Джордж Мартин — автор популярной саги «Песнь Льда и Пламени», которую экранизировали, назвав сериал «Игра престолов». Мартин славится тем, что очень долго пишет книги.

10

Центральным понятием теории Энгельса является понятие о труде как о первом основном условии всей человеческой жизни — в такой степени, что можно сказать, что труд создал человека.

11

Роберт Фрост — один из крупнейших поэтов США, четырехкратный лауреат Пулитцеровской премии (перевод стихотворения Григория Кружкова).

12

Дементоры — жуткие существа, которые питаются человеческими, преимущественно светлыми, эмоциями. Упоминаются в серии романов о Гарри Поттере.

13

«Малефисента» — американский фэнтезийный художественный фильм с Анджелиной Джоли и Эль Фаннинг в главных ролях.

14

ОМС — обязательное медицинское страхование.

15

Киберсталкинг — навязчивое преследование в интернете, включающее назойливые звонки, сообщения и мониторинг обновлений на страницах жертвы в социальных сетях.

16

Entertainment Weekly — американский еженедельный журнал, рассказывающий в основном о фильмах, телевизионных сериалах, мюзиклах на Бродвее, книгах и прочих объектах массовой культуры.