Вовка. Рассказы и повесть

Юрий Сотников

Что можно аннотировать? – только суету и обыденность жизни. А приключения души и тела всегда необычны, чудесны, волшебны – и рассказать о них в трёх строчках нельзя. Мне для этого понадобилась целая книга Книга содержит нецензурную брань.

============================

ПОМИНКИ

У нас недавно одна старушка померла. Не какой-то там внезапной кончиной, так чтобы все родственники заходились от плача — ой, да на кого же ты нас покинула, бедных сиротинушек. Нет, не так быстро — а в свой срок. Ну конечно, дочка слезу пустила, зять глаза подмокрил, да и внучата у гроба чуточку хмурые стояли — всё как положено, как опытные соседки присоветовали.

Митрий, зять этой старушки, мужик богатый по нашей сельской мерке — а потому друзей у него нет, даже добрых товарищей. Может, кто бы и рад в друзья к нему записаться, да только он никого близко к сердцу не подпускает, боясь что потом душевно взнуздают и сядут на шею. В общем-то, Митрий и прав: наши мужики небогато и с ленцою живут, а поэтому просить обязательно будут, тем боле у друга. И попробуй не дай — самым низменным скрягой окажешься, за то что обидел отказом родного товарища. Так лучше пока чужого послать подальше, чем со своим потом лаяться.

Не имея друзей, Митрий обратился к соседям управиться с похоронами — с могилкой да гробом, с венками да крышкой. Можно даже сказать — наконец-то был вынужден обратиться — потому что до этого он воротил от нас свой курносый нос.

— Доброе утро, Митрий. Прекрасный день, — скажешь ему.

— Здрасте. Ага. — Ответит как плюнет.

Семеро было нас, мужиков, на могилке, и он восьмой. Ну, постояли с непокрытыми головами, вздохнули над гробом, как и над нами кто-то будет вздыхать, по горсти земли бросили и закопали останки. А душу отпустили на волю, сказав ей — лети, родная, неча тебе вечно живой страдать над теперь чуждым прахом.

Бабы тоже на погосте были. Особенно старушки, куда ж от них денешься. Для старушек самое большое развлечение — это гадать, которую следующую бог к себе заберёт. И что самое интересное: они не испытывают никакого страха пред смертью, а лишь чувство, похожее на азарт игрока в казино — на моё ляжет шар, или на чужое. Они уже всё перевидели, ничего нового не ждут, а вот усталость от жизни в душе подкопилась — она бы и рада уйти в избавленье, но пусть сначала подружка.

После захорон к нам подошла жена Митрия, дочка покойницы, дородная симпатичная барыня. Синее траурное платье сидело на ней как на ладони перчатка. Я даже грешным делом подумал — кто их туда втискивает так объёмно, рельефно и соблазнительно — вот бы на ком изучать географию, все её крутые холмы, зовущие бездны, живительные родники и изверженья огнедышащей лавы.

Ох, прости меня, старушка. Но именно на похоронах яснее всего проявляется манкость жизни для нас, молодых.

— Мужчины, я прошу вас всех к нам домой, помянуть мою матушку, — жеманно пригласила мужчин дочь старушки. Само собой, что она позвала и женщин; но чтобы не мешать друг другу разнополовыми разговорами да сплетнями, мы распологлись подальше от баб, в садовой беседке.

Вот это Митрий замечательно придумал, очень расчётливо. Не в обиду, женщины, вам скажу — но мы с вами должны обязательно иногда отдыхать друг от дружки. Хоть на рыбалке ли, в лесу или на охоте, а желается мужицкой душе побыть в тишине — без нервов и визга. А уж пить да веселиться сам бог нам велел без вас, потому что все наши компанейские беседы и хотения вертятся вокруг женских прелестей, родимых тёпленьких манких — и вы будете только помехой для наших сердечных и плотских откровений. В мужской компании, бывает, такое прорывается, что мы пьяные рыдаем от несбывшейся любви — и именно стакан водки, лёгкий расслабленный, становится катализатором слёз. А в другой раз так накатит, что всякую любовь забываешь от распутного рассказа какого-нибудь брехливого замухрышки. И то, что мы собрались на поминки, нашей развесёлой трепотне уже не помеха.

Митрий от желания хоть на вечер стать своим — для нас, пока чуждых — непомерно суетился, бегая туда-сюда за блюдами и напитками. Садовая тропинка от дома до деревянной беседки была похожа на канат, протянутый меж двумя берегами, и он как паром возил на себе мясо и картошку, соленья и салаты — но главное, водочку. Мужики предвкусительно облизывались, и нарошно при приближении Митрия чмокали языком да губами, чтобы сделать приятное и ему, и конечно себе. Потому что каждое новое блюдо навевало — да чего там, наяривало в желудок опустошительный аппетит — казалось, что только сядешь к столу и сразу умнёшь всё зараз, выпьешь всё одним ливом. Но это лишь видимость: на самом-то деле желудки у людей не резиновые, и про них есть много пословиц, которые я не очень-то помню, а своими словами скажу так — глазами бы и слона съел, а в животе мышь не поместится — или, видит око да зуб неймёт.

— Митрий, ну чего ты один как взмыленный носишься? возьми моего внука в помощники, — предложил хозяину дедушка Пимен; и толкнул меня в бок. Чего это он? — думаю.

— Да нет, отец, спасибо вам. Я сам справлюсь. — Митрий так живо сказал ни-ни, будто боялся что я всё понадкусываю по дорожке, не выдержав искушения.

Дедуня с хитрецой попнулся к моему уху: — знаешь, почему он один бегает? чтобы никто не увидел, как он внутри живёт. Вон, даже баб дальше летней кухни не впустили.

Может быть, и вправду дед что-то такое заметил, может привиделось от старости — но во всяком случае, стол был нежадный. Наравне с простыми огородными кушаньями, свойской свининой, курятиной, хозяин выставил и дорогие столичные блюда — балык, сервелат, ветчину — и конечно, неизменную красную икорку, причём не намазанную на бутерброды, а сыпом вместе с ложкой в хрустальном вазоне. Ешьте, мол, гости дорогие — я не скаред, и напрасно вы обо мне думали.

— Димитрий, а что это за грибы? — вопросил диакон, бооольшой знаток, когда увидел на столе широкую миску, до краёв заполненную тягучей взвесью маринада с лавровым листом, чесноком и перцем.

— Извините, мужики, — смутился хлебосольный хозяин, стыдясь показаться нехлебосольным. — Я сначала думал эти солёные грибочки на базаре купить, у старух — там и маслята, и грузди — но всё-таки не решился; не дай бог что случится, так я потом позора не оберусь. Пришлось брать грибы в магазине.

— А зря, — заметил худой да высокий как жердь, которого все звали Фёдором. У него передёрнулся кадык, сглотнувший слюну от смачных воспоминаний. — Я однажды купил банку чёрных груздей у одной задрипанной бабки, потому что очень вкусно они за стекляшкой смотрелись; но поначалу опасался — слепая, отравит. Зато когда раскушал, мужики, да под бутылочку водки, то чуть было в пляс не пустился — так хорошо стало на сердце.

— Хотите, я вам сейчас своих принесу? — привскочил чернявый мужичок, который по причине своего мелкого роста нёс венок вместе с бабами. Ему, наверное, теперь стало неудобно перед товарищами, вот он и выхватился из-за стола в эйфории всеобщего братства.

— Да сиди уже, — одёрнул его дедушка Пимен, тряханув за фалду костюма. — Тут и так полный стол, хоть бы половинку из этого съесть.

— А и вправду, — опомнился мужичок, хитро смекнув, что пока он будет туда-сюда бегать, остальные станут вкусно пить да веселиться. — Я потом занесу.

— Хорошо сидим, мужики, — гласно заметил диакон, и у многих сидящих даже волосы на голове завихрились от предвкушения трапезы, от ожидания долгой интересной беседы. Если, конечно, хозяин раньше времени не погонит домой.

А вот не погонит: он так трудно жил один, зажиточный среди обыкновенных, что теперь ему очень хотелось показаться перед соседями свойским малым, рубахой-парнем. Поэтому он бегал с подносами, суетясь если не услужить, то ублажить точно — чтобы не было больше разговоров будто он зазнавшийся жадина.

Мужики это понимали, и наверное, могли бы уже начинать гульбу: но если в другом доме они сразу хватались за бутылки, не дожидаясь команды хозяина, то тут следовало погодить — тут за тамаду сидел дьякон, а вероятно что за ним подойдёт и сам поп Сила.

Я вот так пишу — тамада гульба веселье — и вы можете здесь подумать, будто мы не уважаем смерть и её остывшего покойника. Ерунда: ну что толку слезить глаза да пускать сопли по старому человеку, коль ясно же, что пришло его покаянное время — так пусть он, вися душою под потолком, возле люстры, в последний раз покуражится вместе с нами.

— Митька хозяин, садись уже, хватит ерошиться, — пробасил диакон, фамильярно обращаясь к сыну божьему по праву своего старшинства. Тут все мужики были примерно одного возраста, кроме дедушки Пимена, но дьякон всё же весомее всех по-церковному — как если бы в пакет магазинной селёдки, серой дешёвой, вдруг попала красная дорогущая сёмга.

И Митрий тут же озвался, пробегая с последним подносом:

— Иду-иду, мужики! — а присев со всеми, счастливо отдулся: — Фууу, упарился. Да вы могли бы меня и не ждать.

— Ну как же можно без хозяина! — Нет, без хозяина нельзя! — Хозяин всему дому голова, — загомонил пышущий здоровьем стол на разные голоса. Но всё же, хоть первому налили хозяину, а всё равно ждали что скажет дьякон — каким словом старушку помянет и как крякнет вослед.

Диакон встал весь в чёрном, похожий на оперного певца; только петь он собирался не какую-нибудь развлекательную арию из Карменситы, а почти поэтическую оду во славу почившей старушки, и хоть старушка та была мелка по сравнению с этим гимном, с сонмом собравшихся вкруг её смерти, да и вообще с целым рабочим днём, посвятившимся её длинным похоронам — но всё же рядом оставалась её душа, безмерная и бесценная.

— Братья мои. Вы, конечно, ждёте от меня длинных речей. А может быть, и наоборот — торопитесь побыстрее, потому что все сидите с уже налитыми рюмками. И я вас проповедями мучить не буду — каждому хватает нотаций от жён да матерей. Но мне хочется напомнить вам о будущем: а оно такое же точно как у этой старушки, и ни одному из вас — из нас, я хотел бы сказать — этого будущего не избегнуть. — Дьякон вздохнул; но светло посмотрел в деревянный потолок, а потом перевёл взгляд на оранжевый горизонт. — Вот вы думаете, где сейчас наша страждущая покойница? на небесах? — ошибаетесь — ещё девять дней её душа будет рядом с нами, где-нибудь над головами у стенки слушать, что о ней говорят. Поэтому всегда помните о том, что каждый из нас, уходя, оставляет свою метку в душах родных и близких людей. А будет ли та метка светлой иль тёмной, зависит от добродетелей и грехов, которые мы нахватаем по жизни как собака репьёв. Даже рай или ад для покойника менее значимы, чем память ближайших родственников, соседей, знакомых. Каждому хочется услышать о себе прекрасные слова — но не лицемерные, от желудка, который мы теперь будем услаждать за этим поминальным столом, а искренние, от чистого сердца, которое в открытую славит, но может и громогласно проклясть. — Диакон поднёс рюмку ко рту, и обвёл дерзким взором сидящих: — Я сказал всё это для вас, для живых — а старушке пусть земля будет пухом и небо покоем.

Всем очень понравилось. И видно было, что выступление дьякона загодя не готовилось: сказал он спонтанно, о чём в сей миг истинно думал, и оттого получилось ещё краше, чем если бы вместо него пришёл поп. Потому что у священника Силы даже из обычной беседы всегда выходила нудная проповедь с казённой моралью — его выпестовала церковная семинария, дьякона же воспитал свой сельский народ.

— Спасибо вам, братцы. — Со слезами на глазах встал Митрий, а за ним следом и все мужики. Минута была такая роковая, нервная, что если бы рядом с ними свистнула пуля, то каждый вышел против неё своей грудью — широкой иль чахлой, всё равно, но лишь бы спасти от смерти всех остальных. — Спасибо за всё — и за похороны, и за поминки, и что все отозвались на мою просьбу добром, что просто живёте рядом со мной — а я прежде не знал, какие вы все хорошие.

Тут хозяин всплакнул, потому что до этого выпил уже пару рюмочек с бабами в доме; но мужики его за слёзы не осудили, а ободряюще похлопали по плечам.

И все снова сели; в глазах теперь не было ожидания — они блестели где искрами, где настоящим огнём, ведь праздник уже наступил.

Первую минуту после выпивки мужики закусывали: слышался только стук железных ложек о большую посуду, цвырканье вилок по тарелкам, да возгласы — подай! возьми! компотику, пожалуйста. — А потом сосед шепнул Митрию на ушко, что такая маленькая рюмка не дошла до сердца и неплохо бы повторить.

— Ну конечно! — привскочил хозяин, радуясь, как быстро он становится для соседей своим, а всего-то и нужно было пригласить их всех в гости. И теперь он не жадный затворник, а добрый товарищ. — Наливайте, мужики, не стесняйтесь. Можете сидеть у меня хоть до утра.

— А лежать? — пошутил жердяй Фёдор, вытягивая свою длинную шею над головами и скалясь в улыбке.

— Оооо! Да ложитесь где хотите, места всем хватит.

— Жена-то не сгонит?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Она же понимает, какой сегодня день. Будем лежать, покуривая, под звёздами, и вспоминать мою тёщу. — Тут он спохватился: — Ну и конечно ваших стариков.

Толстенький Толик, самый незлобивый сосед, который никогда не отвечал на выпады недругов — потому что вот таким чебурашкой уродился — пустился по безбрежному морю воспоминаний, кое подпитывается ручьями из детства и юности каждого здесь сидящего, да и просто любого кто ещё придёт в гости:

— Я с пяти лет твою тёщу помню. У неё был такой густой малинник, что можно было часами сидеть внутри незамеченным. Мать моя орёт — Толик! ты где? домой! — а я без устали рот набиваю.

— И не проносило, греховодник? — спросил с усмешкой веселящийся дьякон. — Небось, все кусты обдристал?

Толик под общий хохот махнул на себя рукой: — Было, конечно. Зато теперь посмотрите, какой у Митрия урожай каждый год. Может, кому из вас тоже удобрения требуются? так я готов!

Хорошо, когда человек умеет посмеяться над собой, да и над другими людьми — но не зло, а потешно, чтобы в сердце проявилась не ярость от насмешки, а желание и дальше веселиться.

— Ты вот, Федя, про грибки говорил, — подал свой хрипловатый голосок дедушка Пимен, чувствуя, что если он сейчас не вступит в беседу, то потом на краюшке останется со своим говорливым языком. — Что будто в солёной банке с базара все грузди один к одному. — Он воздел палец кверху, словно указуя мужиков на внимание. — Но ты знаешь ли, что одна маленькая поганка может испохабить целую бочку прекрасных грибов? Она же мелка как гнус, и легко спрячется в огромной шляпке груздя, поджидая своего часа.

— Ты это к чему, дедушка? — подозрительно мигнул дьякон, будучи теперь распорядителем поминок. Он сразу решил пресекать все будоражащие душу разговоры, коль в них попадётся хоть намёк на скандал.

— А ни к чему, — щербато улыбнулся дед Пимен, пару раз ёрзнув тощей жопкой по жёсткой скамейке. — Вот внук мой, Ерёма, неделю назад приволок нам ведро печерицы, а средь них завалялась поганка. Так было не отравил.

Тут я поторопился с ответом, и обидел его, больно нежного: — Не бреши, дедуня — я её сразу ногой притоптал.

— Брешут собаки, и ты вместе с ними. — Пимен взглянул на меня из-под бровей. — Сколько уже раз тебе баил, чтобы не влезал, когда старшие разговаривают.

— Зря ты, — заступился Степан-здоровяка, с которым мы вместе слесарили на элеваторе. — Он у тебя хороший мужик и монтажник.

Но дедушка был непреклонен: — Баб он монтирует, а не железяки. В хате уже сто лет ремонт не делался, ждёт пока всё развалится, и только на свидания бегает.

Ну вот, началось. Я сначала думал, что разговор о бабах заведёт кто-либо из зрелых мужиков, которому водочка ударила в голову, и между ног. Но случайно цепанулся за них своим вялым стрючком мой дедушка Пимен.

Вообще-то бабы неисчерпаемы. Потому что их и так уже пять миллиардов, а каждую секунду ещё на одну становится больше. Будь она хоть старушка, хоть маленькая карапузка, а всё равно по-своему интересна: бабуля опытна и многому может научить, подсказать — на карапузку же приятно смотреть, как она с виду небыстренько, но с каждым днём превращается в девочку, девушку, женщину. А ещё они разных наций, и рас — и говорят даже, что…

— Мужики, а правда что у негритянок манда поперёк? — В глазах чернявого мужичка было только истинное любопытство; и не подумалось, будто он задал этот вопрос от нечего делать, для поддержанья беседы: нет, ясно же — его эти мысли гнетут, что вот мол, промотал на ерунду целых полжизни, а негритяночку с пылом и с жаром так и не попробовал.

Тут наконец-то вступил Митрий, хозяин, которому до сего мгновенья было неловко молчать в своём доме; и вот:

— Не верь! Я дрюкал в городе негритоску. — Он горделиво оглядел мужиков, вперивших в него свои очи — они сидели на хвостах как орлы на гнезде.

— Расскажи, а. Расскажи, Митя.

Все глухо загомонили, посматривая к дому, не подслушивают ли их жёны; только дьякон продолжал терзать зубами жирную селёдку, довольно и сыто облизывая пальцы.

— Но это должно остаться между нами. Не дай бог, моя от кого узнает.

— Само собой. Не сомневайся.

Заговорщицким шёпотом, словно какой-нибудь анархист террорист, подзывающий на революцию, румяный Митя начал свой распутный рассказ: — В тот раз мы с напарником распродались хорошо, и пошли отметить это дело в стриптиз.

— Где голые девки? — воскликнул чернявый тихонько.

— Ну да. И среди них танцевала одна африканочка — ох, и вертлявая. Грудки, жопка — прямо кажется будто пламя из трусов вылетает. Я даже обжёгся, когда ей туда деньги засовывал.

— Прямо в трусы? — восхитился чернявый.

— Ну да. И вижу, что я ей тоже понравился. Вышла она в зал, и села мне на колени — у меня тут же встал. Тогда она шепчет мне на ухо — сто долларов.

— Настоящих американских? это же ползарплаты! — видно было, что чернявому проще вымазать сажей жену, чем отдавать такие деньжищи.

— А как же ты думал. Они, сучки, цену в городе держат. — Тут Митрий налил себе в рюмку, и все мужики следом, даже дьякон. Хряпнули, выдохнули, закусили. — Если б вы только знали, как она надо мной изгалялась. И сверху, и снизу, и…

Тут я бы вам рассказал обо всём, что наплёл нам Митя, да боюсь, не будет мне после этого прощения ни от дьякона, ни от дедушки Пимена. Они ведь тоже всё это слушали, и теперь им стыдно. Так что представьте в меру своего жгучего воображения.

А Митрий, закончив городскую былину, медленно подкурил чужую сигаретку, дав и мужикам сглотнуть густую тягучую слюну: — Вот так вот бывает.

Всеобщее обалдение длилось около минуты: кто кашлял, кто кряхтел, а иной и вздохнёт от воображаемой услады. Но потом каждого из мужиков словно прорвало: плотина заточения мечтаний и грёз, фантазий и придумок, среди которых попадались редкие обрывки настоящей правды, вдруг стала разрушаться мужицкой бравадой — так всегда случается, когда кого-либо из нас сильно цепляет за живое любовная зависть. Ведь самое тяжкое для настоящего мужчины — не узнать в женщине того, что знают все остальные.

Даже дедушка Пимен в пылу всеобщего похотливого ража хрипло выкрикнул: — а вот у меня было однажды! — и тут же обернулся ко мне: — Закрой уши, а то сквозняком надует.

Пока они хвастались, дьякон, низко склонив голову к столу, делал вид будто жуёт свою любимую селёдку — но на самом-то деле он смеялся. Видно было, как от сдерживаемого хохота тряслись его широкие костистые плечи, как вздулись щёки и гусиные лапки у глаз. Он-то, мудрила, всё про них знал, про своих дорогих мужиков — только не хотел расстраивать эту победоносную трепотню.

Конец ознакомительного фрагмента.