Дар речи

Юрий Буйда (2023)

Юрий Буйда — автор романов «Пятое царство», «Вор, шпион и убийца» (премия «Большая книга»), «Прусская невеста» (шорт-лист премии «Русский Букер»), «Синяя кровь». Его книги выходят во Франции, Великобритании, Эстонии, Польше, Венгрии, Словакии, Норвегии и других странах. Главный герой нового романа «Дар речи» Илья Б. Шрамм в 16 лет обретает отца, известного телеведущего, а также единокровного брата, любимую на всю жизнь женщину и Семью: старый московский клан советской аристократии. Здесь богемствующие журналисты, офицеры КГБ и красивые женщины ведут остроумные беседы, они ироничны и циничны, блестяще эрудированы и владеют несколькими языками, не боятся свободомыслия и фрондёрства. У каждого из них, помимо общих грехов, есть личный набор скелетов из прошлого, — и некоторые тайны ведут в тридцатые и даже дореволюционные годы…

Любовники из Будапешта

2019

Два года назад я полетел в Будапешт по делам: мне предстояло свидетельствовать завещание нашего клиента, а заодно передать рукописи Аготе Штиль, дочери старинного друга Папы Шкуры, известного в прошлом венгерского диссидента.

Папка с рукописями Штиля-старшего хранилась у Шкуратовых, после смерти Бориса Виссарионовича на нее не обратили внимания, наконец у Дидима и юристов дошли руки и до нее.

Наша юридическая фирма «Шехтель и Дейч» — одна из богатейших в Москве, но у нас не любили, когда сотрудники злоупотребляют роскошью, поэтому поселился я в отеле на острове Маргит. Поездка из аэропорта до острова стоила меньше двух тысяч форинтов — дешевле бутылки заурядного «бока». Утром следующего дня я выполнил поручение фирмы — оставалось подписать бумаги, вечером передал рукопись старушке Аготе, которая жила в Обуде, у моста Арпада. Там же, в Обуде, поужинал в «Чарде» — и понял, что не прочь провести несколько дней в этом городе, полном теплого вампирского обаяния.

Может быть, я не почувствовал Вену, может, не там и не с теми бывал, не так и не туда смотрел, — но мне кажется, что не Вена, а именно Будапешт воплотил и сохранил дух великой империи. Впрочем, в провинции — в Эстергоме, Шопроне, Сомбатхее — этот дух еще сильнее…

На следующий день, когда я допивал кофе за завтраком, позвонили из фирмы: мне нужно было встретить московский самолет, с которым передали последние бумаги, чтобы закрыть дело о завещании.

Я сел в такси на площади Фё, вскоре машина выехала на окружную дорогу и помчалась к аэропорту имени Листа Ференца. Меня забавляла речевая манера венгров, которые ставили фамилию на первое место и только потом называли имя, как в советских казенных бумагах. Таксиста звали Имре, он считал, что знает русский, и пытался вести светскую беседу: «Как поживает господин Путин, Isten óvja őt?^[8]» «Hála Istennek^[9], Имре, вашими молитвами».

Получив от стюардессы пакет с бумагами, я двинулся к выходу и… чуть не сбил с ног Шашу. Она обрадовалась, схватила меня за руку и подвела к полицейским, у ног которых лежала на боку обоссавшаяся Алена.

— Договорились встретиться в этом чертовом городе, она прилетела — и как видишь. Из самолета вышла на своих двоих, а тут рухнула. Извини, я тоже очень рада тебе, но надо же что-то делать с этой сукой…

К нашему счастью, один из полицейских сносно владел английским и близко к сердцу принял беду моей «несчастной жены, страдающей тяжелым алкоголизмом».

Пока Шаша сторожила бесчувственное тело, я сбегал в магазин, купил несколько больших полотенец и влажных салфеток, бутылку виски, бутылку воды и бутерброды, снял в банкомате евро, сунул полтинник таксисту, он застелил сиденье полотенцами, а потом еще за двадцатку помог поднять Алену на третий этаж моего отеля (Шаша забронировала номера в роскошной гостинице на набережной Дуная, но не отважилась везти туда невменяемую Алену).

В коридоре нас остановил рослый плечистый мужчина в халате и с вытатуированной вокруг шеи надписью «Cut Line» — тридцать пять лет назад, когда мы встречали Рождество у Шкуратовых, этой татуировки у него не было.

— Юрий Григорьевич, — сказал я, — Юг, comment ça va?^[10] Боже, да вы сговорились, что ли! Третий рояль в кустах за один вечер! Ты здесь что?

— Дела, — сказал он. — Давайте-ка…

Подхватил Алену на руки и ногой открыл дверь своего номера.

Мы занесли в его номер сумки Алены и попрощались до утра.

— Тебя отвезти в отель? — спросил я на всякий случай.

Вместо ответа Шаша поцеловала меня в губы.

— Сколько раз мы с тобой спали вместе? — спросила она. — Ты же считаешь, я знаю…

— Одиннадцать.

— Двенадцать — что-то ведь значит? Двенадцать апостолов…

— Двенадцать врат Небесного Иерусалима, двенадцать колен Израилевых, двенадцать рыцарей Круглого стола, двенадцать фракийцев, убитых Диомедом…

— Значит, двенадцать — символ преодоления хаоса, символ космоса и спасения?

В прихожей мы снова поцеловались.

— Надо выпить, — сказала Шаша. — Что-то происходит, а что — не пойму…

Мы вышли на балкон, устроились за столиком со стеклянной столешницей, выпили, закурили.

Отсюда были видны освещенные окна отеля «Аквинкум», фонари вдоль железной дороги, отражающиеся в лоснящемся черном Дунае. По мосту Арпада с протяжным шелестом проносились редкие машины.

— Le presbytère n’a rien perdu de son charme, — прошептала Шаша, не сводя взгляда со светящегося золотого креста церкви Петра и Павла, стоявшей на другом берегу Дуная, между мостом и «Аквинкумом», — ni le jardin de son éclat…

В ресторане за завтраком Алена первым делом сообщила, что Юг сначала вымыл ее под душем с мылом, а потом постирал ее трусы, джинсы и колготки.

— А утром сказал: «Viens à moi»^[11], и у меня был такой секс, какого давным-давно не было. Но на каком французском он говорит, божечки мой боже!

— Выучил в Африке, — сказал Юг с невозмутимым видом. — Там пишут diable, а произносят «джап». Дьявол у них — джап. Одна женщина сказала мне: «Дже ву тва дан ля реф, ту этэ джап».

— То есть — je t’ai vu dans mes rêves, — сказала Шаша, — tu étais le diable?^[12]

Юг кивнул.

— Был. Был дьяволом.

— А что ты делал в Африке? — спросил я. — И каким дьяволом ты там работал? Légion étrangère?^[13]

— Вроде того, но нет. Служил.

— И это оттуда? — Шаша коснулась своей шеи в том месте, где у Юга была татуировка.

— Голова, отрубленная по третьему позвонку, обычно весит не более десяти фунтов. Но это избыточное знание, не имеющее сегодня никакой ценности…

— К счастью? — спросила Алена.

— Надеюсь.

— Юг, — сказала Алена, — ты знаешь какой-нибудь магазин, где можно купить куртку или пальто?

— Это, конечно, не Москва, но у Восточного вокзала неплохой торговый центр… а лучше на проспект Андраши — это и ближе, в двух шагах от святого Стефана, и магазины там приличные… потом можем пообедать в «Калласе» возле Оперы — или в каком-нибудь ресторанчике у базилики…

— Приказывай, о мужчина, постиравший мои трусы!

— Иногда лучше держать свой юмор во аде, а не на кончике языка.

— Да ты совсем не прост, mon cher colonel!^[14]

Они ушли, держась за руки.

— А мы? — спросила Шаша. — Куда мы отправимся, держась за руки?

— Сегодня я проснулся и долго не решался открыть глаза — боялся, что тебя нет рядом, исчезла, растаяла, как всегда, как одиннадцать раз до того…

— Не бойся, — сказала Шаша, — больше не надо бояться. Двенадцать — число спасения.

Мы прогулялись под мелким дождем до моста Маргит, сели в трамвай и покатили по улице Балашши в сторону парламента. И когда трамвай, обогнув здание парламента, вышел на набережную Сечени, из-под серого полога облаков, нависавших над Будайской крепостью, ударило солнце. На Центральном рынке мы выпили палинки, съели по бутерброду. В «Маленьком Мельбурне» выпили кофе. По улице Ваци, отмахиваясь от продавцов сувениров, дошли до площади Вёрёшмарти, но Шаше не захотелось в «Жербо»: «На сегодня свою норму кофе я исчерпала». На площади Эржебет устроились на скамейке, чтобы глотнуть из фляжки и покурить. Обошли кругом базилику святого Стефана, но внутрь заходить не стали. На площади Свободы у бронзового Рейгана, который шагал в сторону памятника павшим советским солдатам, посидели на лавочке рука в руку, по-стариковски. По улице Вечеи вышли к парламенту, через мост Маргит доехали на такси до Будайской крепости, в кафе с видом на президентский дворец заказали мороженое.

— Сто лет не видел Алену, — сказал я.

— Так она сто лет живет то в Италии, то в каком-нибудь индийском ашраме, — сказала Шаша. — В Москве бывает редко, наездами.

— Болеет?

— Не в общепринятом смысле.

— И эта шапочка, с которой она не расстается…

— Просверлила себе череп, чтобы установить прямую связь с космосом. Впрочем, иногда звонит…

— Мне тоже раза два звонила по ночам…

— Вредные гейтрогены и полезное кьянти?

— Бароло. А еще — шестнадцатилетний любовник… По совету диетолога ест и пьет голышом перед зеркалом, чтоб было стыдно, но стыда как не было, так и нет…

Шаша вздохнула.

Яркая, манкая, умная, впервые Алена вышла замуж, когда ей еще не было и семнадцати. Потом было еще несколько мужей, множество мимолетных мальчиков и девочек, диссертация о русском барокко, книга об Иване Адольском, работа в крупном аукционном доме, проблемы с наркотиками, неудачные беременности, гормональные проблемы.

Объездила весь мир, пока не перебралась в Италию, в Сан-Джиминьяно. Мужчины, женщины, вино, отели, отели, отели. Стала вдруг спасительницей подруг-эмигранток, которые, не в силах выдержать одиночества, пытались покончить с собой. Мчалась по первому звонку в Амстердам, Париж, Прагу или Нюрнберг, чтобы утешить отчаявшихся, а иных и вытащить из петли. А потом возвращалась в Тоскану, бродила по музеям, вечером в ресторане знакомилась с каким-нибудь мальчиком или девочкой, чтобы не коротать ночь в одиночестве. Но теперь ей приходилось платить за чужое тело.

«Я всё чаще вспоминаю того человека из “Мертвого дома”, который содержался не в остроге, а во внутренней тюрьме острога, — сказала она как-то мне. — За какое-то жуткое преступление его приковали к стене цепью, и сидеть ему на цепи предстояло лет пять или даже десять. Через десять лет цепь с него должны были снять и выпустить в острог, откуда он не мог выйти до самой смерти. Этот человек с упоением мечтал о том дне, когда его выпустят из одной тюрьмы в другую, из тюрьмы страшной в тюрьму чуть менее страшную, и, если б не эта мечта, он, наверное, не выдержал бы, сошел с ума. Это, конечно, про всех нас, но среди этих всех я — первая. Все мои мечты сбылись, и это самое ужасное. Самое-самое. Только теперь я понимаю: если хочешь пожелать злейшему врагу злейшего зла, пожелай ему сбычи мечт. Чтоб у него всё сбылось, как у меня. Сейчас у меня осталось только Il passato maledetto^[15]…»

И цитировала Бродского:

…и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,

и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.

Она ненавидела всех, кому причинила зло: «Когда-то меня все называли талантливой, считая, что это высшее счастье. Но для настоящего счастья талант вовсе не нужен, талант — это счастье обслуживающего персонала. Боги бесталанны, но счастливы и могущественны. А мы всё просим прощения то за то, то за это… Наш школьный учитель литературы как-то сказал, что генеральная линия русской культуры вполне исчерпывается фразой “Пошел просить прощения и убил”. Вот поэтому я и не прошу прощения».

Поздно вечером мы вернулись в отель на острове.

Перед тем как лечь в постель, Шаша вдруг прижалась к моей спине и сказала:

— Больше я не исчезну…

Алена и Юг жили своей жизнью — мы не встречались ни в отеле, ни в ресторане, ни на прогулках по острову.

Мы с Шашей гуляли, катались на велосипедах, бродили вдоль Дуная, а замерзнув, пили глинтвейн в какой-нибудь забегаловке. На набережной перед отелем «Кемпински» любовались работой Ботонда Полгара, который отважно перевел живописное «Тондо» Микеланджело на язык скульптуры.

Как-то вечером в дверь постучали. Это был Юг.

— Алена погибла, — сказал он без выражения. — Убита насмерть.

— Входи.

В старину в русском языке слова «убит» и «избит» были синонимами, поэтому, если речь шла об убийстве, к слову «убит» добавлялось «насмерть», «до смерти». Понятно, что я не стал донимать Юга этими филологическими рассудизмами.

— Где Шаша?

— В ванной.

Мы сели на балконе, Юг выставил на столик огромную бутылку виски.

Выпили.

Я ждал.

— Стреляли в меня — попали в нее, — наконец проговорил он. — Дело было в Еврейском квартале, за нами топали, но я не сразу это понял, а когда сообразил, было уже поздно… — Помолчал. — У меня здесь дела, понимаешь… в общем, это мои дела, не ее, и стреляли в меня, а попали в нее, первая пуля в витрину, остальные в нее, пять пуль в нее, а меня даже не царапнуло…

— Юг, ты можешь ответить на один неприятный вопрос?

— Да, — сказал он, — я бандит. Ну или как хочешь называй, но в сухом остатке — бандит. И дела у меня здесь были бандитские. Понимаешь? — Выпил, снова закурил. — Ты не понимаешь, Шрамм, что такое Герой Советского Союза. И никогда не поймешь. Сейчас над этим смеются, а мне не до смеха. Потому что Героя давали не просто так. Я еле выжил, я спас роту и еле выжил. Семь пулевых, четыре осколочных и контузия, но я спас восемьдесят девять человек и выжил. Восемьдесят девять. Там и тогда я не думал, что́ мне дадут, Героя или что. Могли бы дать и «За отвагу», почему нет? Не думал об этом. Там и тогда я был офицером, который… который был офицером… ну и дали Героя… — Помолчал, давя окурок в пепельнице. — Герой — когда ты становишься лучшим из лучших. Самым красивым, самым высоким, самым белокурым и голубоглазым, самым сильным и самым добрым. Ты не можешь быть сволочью, мразью, подонком, как бы ни поворачивалась жизнь. Не имеешь права. Ты выше всех — выше всех, Шрамм! Образец, идол, идеал. Идеал. Дальше всех кидаешь мяч, лучше всех ебешь бабу, одним хлебом утоляешь голод сорока тысяч бродяг. Не смей смеяться!

— Я не смеюсь, Юг, — тихо сказал я, разливая виски по стаканам. — Кто я такой, чтобы смеяться над тобой…

— Я таким не был, но должен был таким быть. Le meilleur des meilleurs.^[16] А я убил женщину…

— Но ты не виноват, Юг…

— Другую женщину, Шрамм. — Он смотрел на меня страшно. — В Африке. Она ни в чем не виновата была — ее просто захватили и привели в лагерь. Мы там сидели в яме — трое французов, итальянец, один местный и я. Нам не повезло. Охранники на нас ссали сверху и смеялись. Раз в день бросали в яму две-три связки бананов, бутылку воды. Или две. Однажды у них что-то случилось, ни еды, ни воды не было неделю… потом еще несколько дней… без еды и воды — на жаре трудно это, голова сначала перестает слушаться, а потом начинает отдавать приказы, да такие, что… В общем, почти две недели без еды… А потом они столкнули в яму эту женщину и сказали, что мы можем делать с ней что угодно, но лучше всего ее съесть, потому что в ближайшие дни другой еды не будет. Ее звали Фам. Может, это от femme, не знаю. Что угодно мы не стали делать… Кинули на пальцах — выпало мне. Я ее задушил…

Он замолчал.

Краем глаза я заметил Шашу — она стояла в дверном проеме, сунув руки в карманы халата, и не сводила взгляда с Савы.

— Ночью, набравшись сил, мы смогли выбраться из ямы. Я разломал бутылку из-под воды, по плечам товарищей выкарабкался из ямы и куском пластика зарезал спящего охранника, остальных расстрелял из его автомата. Нам повезло: их там было меньше десяти человек. Прежде чем уйти, мы закопали яму. Взорвали гранатами края — земля обрушилась внутрь. Так похоронили Фам. Через два дня нас заметил патрульный вертолет, и французы нас спасли. Потом я вернулся сюда. — Он снова выпил. — Я перестал быть героем, Шрамм. Я им был, это да, но после Фам перестал быть. Ну а потом… это был девяносто четвертый год, мужики вроде меня всегда найдут дело, я и нашел. Когда встретил Алену, мне показалось, что я… нет, героем я больше быть не мог, но человеком… появилась надежда… надежда на надежду… и вот — тоже нет, просто человеком — нет… Алены нет, а моя жизнь — tout comme toujours^[17], вот так, прощай, Шрамм, и ты, Шаша, прощай…

Он вышел, тихо притворив за собой дверь.

Мы переглянулись, оделись, вышли из отеля, поднялись на мост Арпада и двинулись куда глаза глядят. Обошли, наверное, весь Будапешт, к рассвету вышли на набережную Бельград в районе площади Фёвам, остановились, и вдруг Шаша сорвалась с места и запрыгала на одной ножке вдоль цепочки тускнеющих фонарей, прыг, прыг, прыг, и я бросился за нею, догнал, схватил, обнял, но сил осталось только на одно слово: «Всегда… всегда… всегда…»

По возвращении в Москву Шаша даже не заглянула в свою квартиру — сразу поехала ко мне.

А в сентябре прошлого года врач сказал, что она беременна, и мы решили оставить ребенка.

Примечания

8

Да хранит его бог. (венг.)

9

Вашими молитвами. (венг.)

10

Как дела? (фр.)

11

Иди ко мне. (фр.)

12

Я видела тебя в своих снах; ты был дьяволом. (фр.)

13

Иностранный легион. (фр.)

14

Мой дорогой полковник. (фр.)

15

Проклятое прошлое. (итал.)

16

Лучшие из лучших. (фр.)

17

Всё как всегда. (фр.)