Полное собрание сочинений

Юлий Гарбузов, 2023

Юлий Гарбузов родился в 1941, в селе Енакиево, Донбасс. Потом жил в Запорожье, поступил в Харьковский политех, преподавал в Харьковском институте радиоэлектроники. Умер 2018 р. Написал большую часть произведений на пенсии, в свои последние годы жизни. Воспоминания, фантастика.

Птичка

Фантастический рассказ

Я увидел его, когда наклонил рукой густой кустик сныти. Оно лежало на черной земле, покрытое крупными каплями утренней росы. Белое, с едва уловимым розоватым оттенком яйцо, чуть меньше страусиного — того самого, которое я видел в коллекции своего шефа. Я так и стоял, наклонившись и придерживая жмут упругой сныти. А оно смотрело на меня, поблескивая радужными искрами в прозрачных каплях росы. В нем было что-то необыкновенное, что-то ласкающее душу самым невыразимым образом. Оно завораживало, не давая оторвать взгляда. Я протянул руку и погладил его. Поверхность показалась мне бархатистой и неописуемо приятной на ощупь. Капли росы размазались по скорлупе и тут же исчезли. Оно было теплым, чтобы не сказать горячим.

Какая птица могла снести его в этих краях? Самая крупная из наших птиц — это дрофа, но ее уже Бог знает сколько лет здесь не встречали. Однако для дрофиного оно было слишком велико. Я поднял его и стал рассматривать в лучах утреннего солнца. Чувствовалось, что под его прочной скорлупой билась жизнь, какая-то особая, неведомая жизнь, пробуждающая к себе чувство необыкновенной нежности, подобной той, которая возникла во мне, когда я впервые взял на руки моего новорожденного сына-первенца. Я положил его в лукошко, в которое намерился было собирать грибы, и накрыл листами сныти. Мое эмоциональное возбуждение было столь велико, что ни о какой грибной охоте уже не могло быть и речи.

Я повернул к дому и медленно побрел по узкой лесной тропинке, время от времени запуская руку в лукошко под травяной покров и нежно поглаживая столь необычную находку.

Такого прилива нежности я уже не испытывал более трех месяцев — с тех пор, как от меня ушла жена. Она уехала с командировочным, который в последнее время зачастил из Москвы в организацию, где она работала заведующей сектором. Высокий, стройный красавец-мужчина, полковник, доктор технических наук. Мне, конечно, не чета. Она сказала, что наши дети уже взрослые, и нас больше ничто не связывает, а этого человека она полюбила по-настоящему; меня же не любила никогда. Это было правдой. Я помог ей собрать вещи и пожелал им счастья. Когда за нею захлопнулась дверь, а спустя минуту я услышал звук мотора увозящей ее машины полковника, меня охватило неописуемое чувство обиды, горечи и душевной боли. Как же так? Вместе прожито более четверти века. Сколько радостей и горестей мы разделили с нею! И вдруг какой-то незнакомец вот так запросто взял и увел ее из моего дома. А до меня не было дела никому.

Квартира опустела. Образцовый порядок быстро обратился в свою противоположность, а в моем сердце поселилась черная меланхолия. Ничто меня не радовало. Квартира осталась за мной — чудесная трехкомнатная. Многие бабы набивались ко мне в жены, но никаких чувств кроме отвращения я к ним не испытывал. Пробовал пить. Но алкоголь только усугублял мою тоску, снижал и без того низкую работоспособность и вызывал физическое недомогание. Сыновья были далеко, жили каждый своей жизнью и во всем сочувствовали матери. Одиночество давило со всех сторон.

И вот я почувствовал, что необычная находка пробудила во мне что-то доброе и нежное. Так, видимо, люди, прожившие всю жизнь бобылями, находят выход для нереализованных чувств отцовства или материнства в уходе за кошками, собаками или другими животными. Размышляя, я незаметно оказался у порога собственного дома.

— Ну, как, много грибов собрали? — спросила сидевшая у подъезда старушка.

— Да нет, ничего не собрал.

— А в корзинке что? Небось, белые все?

Ничего не ответив, я вошел в подъезд и поднялся на лифте на свой шестой этаж. Войдя в квартиру, я тут же положил яйцо на кровать и пошел мыться и переодеваться, а минут двадцать спустя стал внимательно рассматривать находку, не переставая удивляться.

Вооружившись очками и лупой, я увидел, что скорлупа найденного яйца не сплошная, а вся в мельчайших отверстиях, через которые временами мелкими порциями выходила какая-то вязкая жидкость. Потом пузырек воздуха, проходя, вновь открывал отверстие, а жидкость растекалась кольцеобразно вокруг него и быстро затвердевала, наращивая, таким образом, скорлупу. И яйцо как бы росло. Медленно, но росло.

Я попробовал смыть затвердевающие кольцеобразные наросты, но у меня ничего не вышло. Яйцо всосало воду через отверстия, и процесс роста вроде бы даже ускорился. Я поливал его еще и еще, пока отверстия не закрылись и не перестали вбирать воду. Как видно, яйцо напилось. Я прекратил смачивание и стал наблюдать дальше, забыв даже пообедать. Спустя пару минут, отверстия снова открылись, и процесс роста продолжился. Потом я снова полил яйцо водой, и все повторилось как ранее.

Размышляя над тем, что это может быть за яйцо и что мне нужно с ним делать: то ли отнести туда, где взял, то ли отдать соответствующим специалистам, то ли оставить у себя и отложить все решения на «потом», я не заметил, как пролетело время. Почувствовав голод, я решил не возиться дома с кухней, а выйти пообедать в кафе, находящееся в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома.

Я шел по направлению к кафе, не замечая ни шума улицы, ни прохожих и вообще ничего, что творилось вокруг меня. В кафе было пусто. Мне было все равно, чем утолить голод, и я взял первое, что подвернулось под руку: суп с фрикадельками, паровые котлеты и стакан компота.

— Обедаете? Приятного аппетита. Позвольте составить вам компанию, уважаемый Константин Саввич, — услышал я сзади мягкий женский голос.

Это была давняя приятельница моей бывшей жены. Но после того, как мы развелись, и моя жена переехала в Москву к своему новому мужу, их общение постепенно «сошло на нет». Она чуть более полугода, как овдовела и искренне тосковала по своему покойному мужу. Их единственная дочь, которая еще при жизни отца вышла замуж за молодого шведского предпринимателя, оформила, наконец, выездные документы и переехала к нему в Швецию. Так что наши судьбы во многом были сходны, и мы невольно тянулись друг к другу. Однако наше общение ограничивалось только телефонными беседами и случайными встречами, как сегодня. Нас все время разделял какой-то невидимый барьер. То ли мы еще не успели смириться с потерей супругов, то ли осознание невозможности повторения тех отношений, которые могут устанавливаться только в молодости, подспудно тормозило наше сближение. Я искренне обрадовался встрече.

— Конечно, конечно, Милочка! Всегда рад разделить с тобой одиночество.

— Ну, зачем же так меланхолично, Костя? Ведь я нахожусь в подобной ситуации. Вокруг нас столько интересных людей, а ты — одиночество! Да что, на твоей Светке свет клином сошелся? Одиночество! Ты еще мужчина хоть куда. Любая за тебя пойдет с радостью. Вон сколько женщин вокруг тебя, которые истосковались по вниманию, мечтают о семейном уюте, хотят о ком-то заботиться, с кем-то постоянно общаться. Тебе пока что нет и пятидесяти, при желании можешь и детей еще родить.

— Да каких там детей, Милочка. Перестань шутить. Давай лучше покушаем да поговорим на отвлеченные темы.

Обедая, мы говорили о работе, которая осточертела и ей, и мне. Она работала в поликлинике участковым врачом, уставала как проклятая. Если раньше ее радовало то, что на этой работе она может выгадать для себя часок-другой, то сейчас это было ни к чему, не для кого выгадывать. А моя научная работа стала никому не нужной. Зарплату платили все реже и все меньше, перешли на сокращенную рабочую неделю. Перспектив никаких. Впереди мог быть только базар с его грубыми суровыми законами. Такая жизнь была не для меня. Но надо было как-то выживать, и мы обговаривали возможные варианты.

Закончив обед, мы вышли на улицу и остановились, не решаясь разойтись. С минуту помолчали.

— Куда ты сейчас, Костя?

— Домой, разумеется.

— И что намереваешься делать?

Я замялся в нерешительности.

— Уж не завел ли ты даму сердца? Вижу, что завел. Расскажи. Ну, расскажи, пожалуйста. Как интересно!

— Да какая там дама сердца, Милочка! Просто я не знаю, что делать, понимаешь?

— В чем не знаешь, что делать? Что вызвало такое замешательство? Может быть, я смогу чем-то тебе помочь?

— Может быть.

— Тогда рассказывай.

— Понимаешь, это просто так не расскажешь. Ты никуда не спешишь?

— К сожалению, спешить некуда. А что?

— Тогда давай зайдем ко мне домой.

— А ты не боишься, что твои соседи что-то подумают?

— Да ну их к чертям! Пусть думают, что хотят. Мы с тобой взрослые и свободные люди, в конце концов. Какое нам дело до них?

— Ладно, пошли. Так что там у тебя, что рассказать невозможно?

— Понимаешь, Милочка, сегодня утречком я решил пойти в лес за грибами. Благо, лес через дорогу. Пошел, но грибов не нашел ни единого. Вернее, не успел найти. Едва углубившись в лес, я наткнулся на него в траве.

— На кого это «на него»? — недоумевала Милочка.

— На яйцо, большое такое и живое. Такое приятное на ощупь и теплое.

— Ну и что же в этом удивительного?

— Да то, что оно огромное и живое.

— Яйцо — это будущая жизнь, поэтому не удивительно, что оно живое. А огромное, это какой величины, с дом, что ли?

— Да нет, как страусиное, чуть поменьше.

— Странно, откуда оно могло здесь взяться, страусиное? Такое скажешь!

Мы дошли до моего подъезда и стали подниматься на крылечко. Старушки, сидящие рядом на лавочке, оживленно зашушукались. «Вот стервы любопытные, — подумал я, — теперь им на весь вечер будет тема для обсуждения». Мы с Милочкой встретились взглядами и рассмеялись, поняв друг друга без слов. Войдя в мою квартиру, она ахнула от неожиданности.

— Костя, как ты можешь жить в таком беспорядке! Ведь у Светки всегда был образцовый порядок, на зависть всем.

Я ни слова не ответил, только посмотрел на нее и вымученно улыбнулся. Видимо, в моем взгляде она усмотрела укор, потому что осеклась и замолчала.

— Прости, я не хотела причинить тебе боль… Ну, показывай, где эта твоя таинственная находка?

— Да вот, на кровати. Видишь?

— Ого! Да оно и впрямь страусиное.

Она подошла к кровати и стала рассматривать мою находку сначала без очков, потом в очках, а потом погладила ее рукой.

— Да, на ощупь оно в самом деле приятное, как будто бархатное и чуть-чуть влажное.

Она помолчала.

— Тепленькое. Что за птенчик там, внутри? Интересно бы знать. Знаешь, Костя, а давай разобьем его, и я приготовлю из него яичницу нам на ужин!

Я чуть не задохнулся от возмущения.

— Как это, разобьем? Какая там яичница! Оно же живое, понимаешь? Живое! Как ты могла такое предложить? Это же варварство, живодерство!

— Ладно, ладно, не будем разбивать. Но что ты с ним, в конце-то концов, собираешься делать? Если яйцо не насиживается, оно со временем остынет, и зародыш погибнет. Что тогда? Оно протухнет, а ты все будешь любоваться? Дальше что?

— Не знаю, Милочка. Постараюсь сохранить в нем жизнь.

— Как? Каким образом? Сам будешь его насиживать? Или у тебя инкубатор есть?

— Не знаю. Похоже, что оно не нуждается ни в насиживании, ни в инкубаторе. Оно в лесу жило само по себе. Его нужно только вовремя подпаивать.

— Как это, подпаивать? Оно что, пить умеет?

— Да, представь себе. Сейчас я тебе покажу, и ты сама все поймешь.

Я дал ей увеличительное стекло, осветил яйцо настольной лампой, и она принялась с удивлением рассматривать его поверхность. Потом я мокрой губкой увлажнил скорлупу, и Милочка аж цокнула языком от удивления.

— Вот это да! Оно втягивает воду! Оно действительно пьет!

Я продолжал смачивать поверхность до тех пор, пока не закрылись отверстия, и вода не перестала всасываться. Милочка снова удивилась.

— Смотри, напилось. Это надолго?

— На пару часов. Или даже больше. А потом оно снова начнет пить. По-моему, оно поглощает воду, что-то там с нею делает, затем выделяет слизь, которая, затвердевая, наращивает скорлупу. Увеличивает ее толщину, растет. А может быть и не увеличивает, а растворяет ее изнутри. Таким образом, яйцо растет.

— Возможно. Давай проверим. У тебя есть чем замерить его хотя бы только в длину?

— Конечно, есть.

Я принес метровую линейку и два треугольника.

— Подержи. Вот так. Двадцать четыре сантиметра и три миллиметра. Сейчас запишу. Перемерим через сутки. Если не будет заметно, то где-то через неделю перемерим еще разок. Но неизбежно эффект роста в конце концов заметим. Если он имеет место, конечно.

— Ну и что? Что мы потом будем с ним делать?

— Посмотрим, чем все это кончится, что из него вылупится.

— А если динозавр? — игриво спросила Милочка.

— Ну, динозавр — так динозавр.

— И что мы с ним будем делать?

— Не знаю. Посмотрим.

Наступила неловкая пауза. Мы не знали, что сказать друг другу. Мне не хотелось, чтобы она уходила. Ей, видимо, тоже. Мы оставили мою находку в покое и перешли из спальни в залу. Я включил телевизор. По первой программе говорили о выборах президента. Я переключил на вторую. Там стреляли, бегали, дрались. На следующей гремела какая-то дикая музыка, дальше — реклама, клипы и тому подобное.

— Выключи, — попросила Милочка, — смотреть нечего. А у тебя нет кассеты с какой-нибудь медленной ласковой музыкой? Чтобы нервы отдыхали.

Я поставил Адамо. Нежный голос певца успокаивал и придавал нашей встрече оттенок близости, создавал интимный настрой. Я предложил потанцевать. Она медленно встала с кресла, подошла и положила мне на плечи свои мягкие теплые руки. Улыбаясь, посмотрела мне в глаза, и мы щека к щеке медленно поплыли в танце по совсем еще недавно такой пустой и неуютной комнате. Аромат ее косметики и дыхания, близость ее еще упругого и стройного тела слегка возбуждали меня, но я по началу не хотел заходить дальше, что-либо изменять. Просто хотелось, чтобы этот танец длился бесконечно.

— Смотри, уже вечер — совсем темно. Мне пора.

— Куда это тебе пора?

— Домой. Поздно уже.

— У тебя что, дома дети плачут? Кто-то ждет тебя — не дождется?

Она улыбнулась и посмотрела на часы.

— Но домой-то возвращаться надо. Не оставаться же мне у тебя на ночь.

— А почему бы тебе и вправду не остаться? Мы ведь с тобой оба такие одинокие! И мне было бы так приятно твое общество. Останься, ну пожалуйста.

С минуту она помолчала, а потом каким-то глухим, не своим голосом сказала:

— Понимаешь, Костя, еще ведь и года не прошло после смерти Толика. А я его так любила!

— Я Светлану тоже любил. Что же нам теперь, в монастырь, что ли?

— Ну почему в монастырь? Люди осудят, ведь меня все знали как порядочную женщину, и ты, в том числе.

— Да что мы, ради них живем на свете? Привыкнут, куда им деться.

— К чему? К тому, что я…

— Ну что ты, Милочка! Ведь жизнь есть жизнь, и мы с тобой пока еще живые люди. Останься… Пожалуйста…

Я прижал ее к себе и нежно поцеловал. Она припала к моей груди и, дыша мне за пазуху, отрицательно замотала головой.

— Я ведь не для этого к тебе шла, поверь, Костя… Я шла только посмотреть твою лесную находку, и все.

— И я тоже тебя приглашал без всякой задней мысли. Но мне стало так хорошо с тобой… И тебе тоже, я знаю…

— Ты прав, Костенька. Мне хорошо с тобой, даже очень. Но что будет дальше, потом? Чем это все закончится? Я могу всерьез влюбиться, а ты все о Светлане думаешь, я знаю. Ведь ты ее всегда любил, а куда твоя любовь могла деться?

— Вот ты и помоги мне забыть ее. Ведь я ее просто обязан забыть, понимаешь? А я помогу тебе поскорее забыть Толика…

— А я не хочу, понимаешь, не хочу забывать его! Хочу сохранить о нем память в сердце на всю оставшуюся жизнь.

— И что, так и будешь тосковать все время? Не нужно, милая. Ведь нам не так много осталось в жизни радостей. Мне уже до пятидесяти рукой подать, а ты — немногим моложе. Нужно…

Она заплакала. Я усадил ее на кресло и присел на подлокотник. Через минуту она успокоилась и вытерла слезы. Улыбнувшись, она встала и, тряхнув еще не тронутыми сединой светло-русыми волосами, произнесла свой вердикт.

— Ладно, будь что будет. Я пойду на кухню, посмотрю, что у тебя есть из продуктов и попытаюсь приготовить какой-нибудь ужин. А ты — приготовь постель.

Я отправился в спальню и, чтобы застлать чистые простыни, решил перенести яйцо в залу на диван. Взяв его в руки, я опять ощутил нежное чувство, как и утром, и погладил его. В нем вроде что-то забилось. Мне стало еще приятнее, захотелось прижать его к щеке, и я сделал это. Теперь я отчетливо ощутил, что внутри что-то легонько шевельнулось и чуть затрепетало, и это вызвало у меня еще больший необъяснимый прилив теплых чувств. Мне не хотелось с ним расставаться, но здесь предстояла первая ночь с Милочкой. Поэтому я, превозмогая себя, отнес его в залу и направился на кухню.

Там в моем новом клетчатом переднике по-хозяйски хлопотала Милочка. На сковородке шипела и стреляла яичница с ветчиной, а в кофеварке дымился ароматный кофе, купленный еще Светланой.

— Не боишься пить кофе на ночь? — спросила Милочка.

— Нет. Если я не сплю, то лишь тогда, когда о чем-то думаю, переживаю. А когда я счастлив, как сегодня, я сплю нормально и после кофе, и после чая, и после чего угодно. По рюмочке коньячку?

— Да, но только в кофе.

После ужина она отправилась в ванную, а я — к своей удивительной находке. Погладив ее, я опять ощутил под скорлупой легкий трепет, а по моему телу, разогретому кофе с коньяком и воображением, вновь пробежала волна непередаваемой нежности, сочувствия и желания защитить беззащитное существо, какой-то сладкой жалости, как к грудному младенцу. Я сидел и гладил его, наслаждаясь эмоциями, наполнявшими каждую клеточку моего организма.

— Костя, я уже готова и жду тебя. Поторопись, не то я усну, и ты меня до утра уже не добудишься!

Я отошел от дивана и, оглянувшись на прощанье, вышел из залы. Приняв прохладный душ и, наскоро вытершись, я вошел в спальню. Милочка лежала на спине, закрыв глаза и вытянув руки вдоль туловища поверх одеяла, на светланином месте. Я подошел к кровати и откинул край одеяла. Милочка тут же погасила свет, повернулась ко мне лицом, и мы сплелись в объятиях.

Потом мы лежали рядышком и беседовали тихо-тихо, словно нас мог кто-то подслушать. Ее голова лежала у меня на плече, и я ласкал ее тяжелые светлые волосы. Временами она глубоко вздыхала и тесно прижималась ко мне, нежно целовала меня в шею, а потом снова расслаблялась. Это было так приятно! Светлана никогда так не делала.

— Милочка, ты такая хорошая. Я, кажется, люблю тебя, — сказал я и поцеловал ее в трепещущие губы.

— Костя, милый, можно тебе поверить свой тяжкий грех?

— Конечно, ласточка моя!

Я снова привлек ее к себе и поцеловал в плечо, в шею и снова в губы.

— Я первый в жизни раз изменяю своему мужу…

— А я — жене. Но твоего мужа давно уже нет в живых, Милочка! Он мертв, а мы, слава Богу, пока еще живы.

— А Светка? Она жива. И у меня такое чувство, как будто я ворую…

— Она давно от меня отреклась. Сказала, что никогда меня не любила. И это правда, святая правда.

— А, по-моему, она лгала. Вы же прожили более четверти века. И ушла она из сугубо корыстных побуждений. Ей хотелось роскоши, денег и лживого почитания со стороны окружающих. Скоро ее полковник наскучит ей, и она, как женщина умная, поймет, что к чему, и к тебе снова запросится. И ты не устоишь. Ты ее любишь, она тебя тоже. А то, что мы с тобой сейчас делаем — не что иное, как прелюбодеяние. Она вернется, и вы вместе осудите меня.

— Нет, Милочка, насчет ее любви ко мне ты ошибаешься. Она мне сказала правду, что никогда, понимаешь, ни-ког-да меня не любила. Только лгала, что любит.

— И ты поверил? По-моему, ты просто-напросто не знаешь женщин.

— Да, Милочка. Поверил искренне. Она во мне никогда не видела ничего хорошего. Только выискивала недостатки. Все, что я о ней помню — это упреки, укоры, уколы, макания в грязь да удары рожей об асфальт. Сделай ей на копейку — выругает за то, что не на рубль. Сделай на рубль, выругает, что не на сотню. И так до бесконечности.

— Так почему же ты с нею жил столько лет?

— Не знаю. Вероятно потому, что любил.

— Костя, ты такой порядочный и честный. В этом твоя сила и слабость.

— Не знаю, Милочка. Может быть, ты и права. Но факт есть факт. Она пинала меня в лицо, а я, идиот, пытался делать все, чтобы она заметила мои достоинства.

— Костя, ты действительно идиот. Или святой, не знаю. Как ты мог мириться со всем этим?

— Видимо, просто любил.

— Но рано или поздно эмоции должны были поставить все на свои места.

— Они и поставили. Теперь я должен, наконец, прозреть и сделать переоценку ценностей.

— Ладно, Костя, давай спать. Завтра нам обоим на работу.

Она повернулась на правый бок, сделала глубокий вдох и в конце выдоха уже глубоко спала. А я еще долго не мог уснуть. Все думал о Светлане, о будущем наших с Милочкой отношений и о птенце, который, если будет все в порядке, когда-то вылупится из яйца. Что мне потом с ним делать, как и чем кормить, до каких размеров он вырастет и как себя поведет? Отношения с Милочкой отошли на задний план и совсем меня не волновали. «Время покажет», — думал я. С этими мыслями я и уснул.

В шесть утра нас разбудила трель телефонного звонка. Я давно уже установил телефон в режим будильника. Поэтому моя реакция была спокойной. Я потянулся и медленно стал приходить в себя. Милочка мигом вскочила и, осматриваясь вокруг, никак не могла понять, где она находится. Но тут же все вспомнила и, закрыв лицо руками, попросила:

— Костя, отвернись, пожалуйста, мне нужно встать и одеться.

— Зачем же мне отворачиваться? Вчера же…

— Это было в каком-то водовороте эмоций, воспоминаний, философствований и прочего. Сейчас наступило утро, а с ним пришло прозрение, протрезвление, и все стало на свои места. Забудем вчерашнее. Ничего не было.

— Милочка, не нужно противиться своим чувствам. Все было и будет повторяться еще и еще. Я теперь не смогу без тебя.

— Ладно, Костя. Потом все выясним. А сейчас нам обоим пора на работу.

— Пора.

Она побежала в ванную для утреннего туалета, а я наведался в залу. Яйцо лежало на диване, как и вчера вечером. Я подошел и погладил его. Опять внутри его трепет, но в этот раз какой-то нервный, с короткими перерывами; опять то же щемящее нежное чувство. Поверхность его была сухой, и после прикосновения к нему на пальце остался едва заметный белый порошкообразный налет. Я понял, что оно хочет пить.

В ответ на смачивание зародыш ответил особым трепетанием, которое я почему-то воспринял как знак удовлетворения, радости или благодарности. Когда оно напилось, его поверхность вроде бы чуть-чуть потеплела, и движения зародыша стали более мягкими и спокойными.

— Костя, завтрак готов! Поторопись, — послышался из кухни голос Милочки.

На столе уже стояли две тарелочки с творогом, политым сметаной, и две чашки горячего кофе. А на середине стола — круглая хрустальная вазочка с печеньем. Все было расставлено с особым вкусом, гармонично, логично, одним словом, как надо. «И когда она успела навести здесь порядок и чистоту?» — подумал я, садясь за стол.

— Может, тебе маловато, или ты еще чего хочешь?

— Спасибо, Милочка, мне и этого много. Я теперь очень мало ем, особенно по утрам. Так что этого — предостаточно.

— Ты уже проведал своего будущего питомца?

— Да, только что. Оно хотело пить. Я напоил его, и оно поблагодарило меня.

— Сказало «спасибо» или как-то еще?

— Как-то еще.

— Как же?

— Особым трепетом под скорлупой, приливом тепла к поверхности и чем-то еще, чего не выразишь словами.

— Костя, ты определенно заболел психически. От длительного воздержания, наверное? Но после нынешней ночи все должно было пройти. Или это остаточные явления?

— Милочка, ты в своем амплуа. Сугубо по-медицински ставишь диагнозы.

— Такая уж у меня профессия — ставить диагнозы.

Она допила последний глоток кофе и принялась мыть посуду.

— Милочка, вот тебе ключи.

— Зачем они мне?

— Как, ты же теперь здесь хозяйка.

Она улыбнулась.

— Костя, ты так наивен! Одна ночь — это еще не значит…

— Для меня значит. И я очень прошу тебя, возьми их. Сегодня после работы перенесем твои вещи.

Она демонстративно рассмеялась.

— Ну, что ты, Костенька! Вот так, сразу? Мы даже ничего не обсудили, не проверили друг друга. В общем, это так не делается.

— Кто сказал, что не делается? Как это не проверили? Мы знаем друг друга без малого два десятка лет! К чему откладывать? Что за условности?

— А мой траур? Нужно, по меньшей мере, год выдержать, а ты…

— Какой еще год? Глупости! Переходи ко мне, притом сегодня же.

— А обо мне ты подумал? Что скажут дети? Родственники Толика? Знакомые? Такой поступок мудрым не назовешь.

— А для чего нам эта мудрость? Дети наши уже сами семейные люди. Толины родственники знают, что при его жизни ты была ему замечательной женой. Они поймут. Может, со временем, но поймут. Живым надо о живом думать. А остальные привыкнут. Посудачат — и привыкнут. Почему мы должны что-то выдерживать, чем-то себя ущемлять? Мы же не в средневековье живем, верно? Нам хорошо друг с другом, так почему мы должны сами себе противиться? В общем, так. Сегодня после работы будь дома. Я приеду за тобой на такси. А ты к этому времени собери вещи. Все!

— Я и не подозревала, что ты такой настырный. А ты утверждаешь, что мы хорошо друг друга знаем. Я должна подумать, Костя. Это серьезно.

— Вот и думай до вечера. А вечером — ко мне. Может мне прийти помочь тебе собрать вещи?

— Ладно, Костя, пора на работу. А то мы слишком уж с тобой заболтались.

Вечером, придя с работы, я тут же принялся «поить» свою лесную находку. Реакция была той же. Теперь я уже понимал его сигналы о помощи и знаки благодарности. С неохотой покинув своего питомца, я без телефонного звонка отправился к Милочке. Она возилась на кухне и собирать вещи вовсе не думала.

— Костя, садись ужинать. А о вчерашнем забудь. Ничего между нами не было. Все тебе приснилось, понял? Попробуй, какие я приготовила котлеты с жареной картошечкой! Ты же только с работы.

Я решительно отодвинул тарелку с аппетитным блюдом.

— Нет, Милочка, я сюда не ужинать пришел, а за тобой с вещами. Где твои вещи первой необходимости? Я помогу тебе упаковаться, и поедем. Остальные заберем потом. Так! Что ты берешь из кухонной утвари? А поужинаем уже у меня. Вернее, у нас. Давай, давай, а то поздно будет, а завтра нам опять на работу.

— Да угомонись ты, наконец! Никуда я не поеду!

— Поедешь! Я не уйду без тебя, и с вещами, ясно?

— Ничего никому здесь не ясно! Ты понял?

Зазвонил телефон.

— Алло! Аня, это ты? Здравствуй. Да нет, не смогу. Я сейчас занята. Чем? Ха-ха-ха!.. Не поверишь! Мне сейчас предложение делают! Кто? Костя Панчук, знаешь такого? Да вот, пришел и говорит, что не уйдет, пока не заберет меня с вещами, а я…

Она держала трубку в левой руке, а правой что-то помешивала в кастрюле на плите.

— Понимаю, что хороший. Но вот так, сразу… Притом, и года не выдержав… Ой, да ну вас обоих! Вам спектакль, а для меня — вопрос жизненной важности. Под вашу с Вовой ответственность? Хм, интересно! Вам бы только праздновать!

Обессилевшая, она опустилась на стул.

— Ну, вот! Сказала на свою голову! Сейчас Коренцовы припрутся. Что он, что она! Что мне с ними делать! Ой! Из-за них соус пригорел!

Она захлопотала над газовой плитой, а я сидел молча и ждал приезда Коренцовых. Аня и Володя когда-то входили в нашу общую компанию, но после начала светланиного романа с полковником они нас покинули. Из телефонного разговора я понял, что они поддерживают мое предложение и хотят быть активными участниками создания нашей с Милочкой новой семьи.

Милочка жила на втором этаже, поэтому было отчетливо слышно, как под окном остановилась и засигналила коренцовская «двадцатьчетверка», а через полминуты настойчиво зазвонили в дверь. Коренцовы влетели как ураган.

— Молодоженам — гип-гип-ура! Поздравляем! — громко прокричал Коренцов.

— Поздравляем! Совет да любовь! — поддержала его Аня.

Володя откупорил шампанское. Аня стала вытаскивать бокалы из серванта с криком:

— За молодых! Горько!

— Горько! — закричал Володя и поднес мне бокал. А Аня преподнесла шампанское Милочке.

— Погодите, погодите! Кто вам сказал, что у нас свадьба? Никакой свадьбы здесь нет и не будет!

— Вот те на! Ты же мне сама по телефону сказала. А теперь, что? На попятную? Не выйдет! Я ехала отпраздновать вашу помолвку. А что жених скажет? Костя?

— Я — за. Если вы ее уговорите, с меня магарыч. Я приехал уговаривать ее перевозить ко мне вещи, а она что-то заартачилась. Но я знаю, она не против, только разных там пересудов боится: соседей, Толиных родственников и прочих.

— Магарыч! Я люблю распивать магарычи, правда, Аннушка? А вещи мы сейчас же перевезем! На нашей «Волге». Давай, Милочка, собирай вещи, мы поможем, а потом я отгоню в гараж машину, и мы все вчетвером погуляем на славу.

— Это кто же вам дал право моей судьбой распоряжаться? Вы меня спросили?

— Так спрашиваем, — сказала Аня, — Милочка, ты хочешь выйти замуж за Костю?

— Не знаю.

— Как это, не знаешь? Он что, не нравится тебе?

— Нравится! — выпалила Милочка.

— Тогда в чем же дело? Тебе что еще нужно?

— Ну, не знаю… Вот так, моментально, экспромтом… Замуж…

Вмешался Володя:

— Да вам что, по двадцать лет? Вы что, не можете просто сойтись, пожить без регистрации, а потом решить — продолжать или нет? Что вы теряете?

— Не знаю. В жизни так не бывает. В том-то и дело, что нам не по двадцать, — отпарировала Милочка.

— Ладно, решайте. Даем вам полчаса на размышление. Пойдите в комнату, посовещайтесь, а мы с Вовой пока тут посидим. Скажете «нет» — мы тут же уедем. А то, в самом деле, из всех рамок повыходили, — заключила Аня.

Мы с Милочкой вышли в гостиную.

— Соглашайся, Милочка. И автомобиль кстати, и свидетели есть. Действительно, что мы теряем? Не понравится — уйдешь. Не на привязи же я тебя держать буду.

— Да как-то непривычно, ей-Богу. Только на смех людям.

Я видел, что она уже сдалась. Мы помолчали. Потом я взял ее за руку и поцеловал. Мы обнялись и прижались друг к другу щеками. Милочка тихо плакала. Вдруг она резко отстранилась и отерла слезы краешком передника.

— Ладно, Костя, будь опять, по-твоему. Поживем у тебя. До первой ссоры. А потом посмотрим. Иди, скажи им, а я начну собираться.

Я распахнул дверь в кухню.

— Решено! Перевозим Милочку ко мне!

— Но до первой ссоры, — долетело из гостиной.

— Ну, слава Богу, а то я уже подумала, что мы с Вовкой хватили через край. Я помогу ей укладываться, а вы посидите здесь. Понадобитесь — покличем.

И Аня пошла в гостиную, где Милочка уже перебирала свои вещи.

Уже затемно мы подъехали к подъезду моего дома. На лавочке еще сидели старушки. Увидев, как мы таскаем вещи, они начали активно шушукаться. И я, и Милочка испытывали примерно одинаковые чувства по этому поводу.

— Ну, теперь начнут перемывать наши косточки, — сказала Милочка.

— Ты что это, испугалась, что ли? — спросил Володя. — Сейчас мы уладим это дело, пока не выпили.

Он подошел к лавочке.

— Здравствуйте, уважаемые! Новость слышали?

— Здравствуйте. Что за новость?

— Какую?

— Да сосед ваш, Константин Саввич женится! На ком? На Людмиле Григорьевне — вон она, сумку из багажника вынимает. А он ей помогает, видите? Врач, чудесная женщина. Красавица, правда?

— Да, неплохая женщина. А Светочка, она что же, насовсем…

— Никакой Светочки мы больше не знаем, ясно? Вот так! Прошу любить и жаловать новую соседку.

И он занялся вместе с нами разгрузкой вещей. Минут через пятнадцать мы уже сидели втроем и готовили на скорую руку торжественный стол. Вскоре прибыл Володя с бутылкой коньяку. Под крики «горько!» мы умяли плотный ужин, а потом Коренцовы уехали, пожелав нам приятной брачной ночи.

Около часа мы мыли и убирали посуду, вытирали стол, подметали, готовили постель. Потом Милочка пошла в ванную, а я решил проведать своего питомца. Яйцо лежало на кресле в бывшей детской, куда его определила Милочка, готовясь к празднованию нашей помолвки. Я сразу понял, что оно хочет «пить» и стал обильно смачивать его поверхность. Вода активно всасывалась и, как мне показалось, интенсивнее, чем раньше. Потом я начал гладить его и опять ощутил тот трепет, который считал знаком благодарности и удовлетворения. Я наслаждался тем чувством, которое вызывало во мне прикосновение к его поверхности, и был готов ласкать его бесконечно долго и балдеть, балдеть, балдеть…

— Костя, я — уже. Скорей иди, не то усну.

Пожелав яйцу спокойной ночи, я отправился принимать душ. Когда я вошел в спальню, Милочка читала какую-то книгу, прихваченную с собой при переезде. Захлопнув ее, она улыбнулась и протянула ко мне руки.

— Ну, иди же, иди скорей ко мне, насильник несчастный!

— Почему насильник?

— А разве сегодня ты не изнасиловал меня вместе с Коренцовыми?

— Конечно, нет! Ты же призналась, что сама хотела этого. Шалунья, — добавил я, прижимая ее к себе и наслаждаясь гибкостью и упругостью ее еще не начавшего стареть тела.

— Милочка, родная, ты мне так нужна…

— Костя, ты настоящий искуситель! Вчера бесстыдно совратил меня, а сегодня уже заставил перебраться к себе на квартиру. Если и дальше будет так продолжаться, я могу не выдержать. Я не привыкла, чтобы меня водили «на коротком поводке», понял?

И мы, подхваченные потоком любовных эмоций, понеслись в их бурном водовороте.

Как и вчера, меня разбудил телефон. Я лениво поднял и положил трубку. Милочки рядом не было, а из кухни уже доносился аромат кофе и чего-то жаренного. Закончив утренний туалет, я пришел на кухню в надежде на вкусный завтрак и не ошибся. В ответ на мое приветствие Милочка ответила такой эмоциональной, такой проникновенной улыбкой, что я не мог не обнять и не поцеловать ее.

— Ладно, ладно, Костя! У меня же руки заняты! — смеялась она, — видишь — блин подгорает, пусти.

Кислые блины со сметаной были удивительно вкусными и отлично шли к черному кофе.

— Хочешь еще?

— Хочу, но не буду. Предостаточно. После сорока лет в еде нужно быть сдержанным. Все, спасибо, Милочка, — я чмокнул ее в щечку.

— На здоровьице. Костя, ты такой весь правильный, образцовый, а я такая неорганизованная…

— Нет, Милочка, это далеко не так. Не получается быть правильным. А ты — просто прелесть. Я всю жизнь мечтал о такой жене. Почему мы только в молодости не встретились?

— Мы бы в то время друг другу не понравились. Я тогда ценила в людях совсем другое. Это с возрастом я немного поумнела. И ты, видимо, тоже.

— Очень может быть. Пока еще есть время, пойду, подпою яйцо. Ты не наблюдаешь за ним?

— Пока было некогда. Но с удовольствием приму активное участие в этом исследовании. Иди, подпаивай, как ты это называешь, а я домою посуду и присоединюсь к тебе.

Яйцо активно всасывало воду и дольше, и больше обычного. Милочка вооружилась очками и лупой и с интересом наблюдала за процессом. Наконец, яйцо «напилось». Милочка погладила его и нежно улыбнулась.

— Как панбархатом обшито. Костя, оно, по-моему, подросло.

— Нет, это тебе просто кажется. Оно не могло так быстро настолько подрасти, чтобы стало заметно. А вот и линейка, и треугольники. Двадцать пять сантиметров и четыре миллиметра. Посмотри, сколько в прошлый раз было?

— Двадцать четыре и три. Видишь, Костя, подросло на одиннадцать миллиметров, и это всего за неполных два дня!

— Не может быть. Я, видимо, неверно измерил. Ну-ка, еще раз. Двадцать пять и… один!

— И все равно выросло. По этим данным на девять миллиметров, но это тоже ощутимо. Да ты только посмотри на него, явно увеличилось!

— Это я, видимо, в прошлый раз неверно измерил. У меня же не прецизионный инструмент, а так — точность «плюс-минус лапоть».

— Ничего, завтра измерим снова. Идем, а то я уже опаздываю.

После работы мы с Милочкой решили заняться уборкой, перестановкой мебели и прочих вещей. Яйцо лежало на кресле в зале, всеми забытое. Мы начали запланированную уборку. Подметали, мыли, двигали, пылесосили, переносили наши вещи с места на место, оценивали новое расположение, снова переставляли и так далее. При этом мы отчаянно спорили, но до ссоры дело не доходило, у нас обоих хватало такта и выдержки вовремя остановиться, уступить друг другу, трезво оценить, какое решение лучше.

— Милочка, у нас будет идеальная семья. Смотри-ка, мы все вопросы решаем без ссор, без стремления поставить по-своему, взять верх друг над другом. Со Светланой было все по-другому.

— Погоди еще, это же только начало медового месяца.

— Ты такая мудрая, как столетняя старуха. Я хоть и старше тебя, но порой чувствую себя рядом с тобой наивным ребенком.

— А ты и есть ребенок, Костя. Взрослый, большой ребенок, как и большинство мужчин, между прочим. Но ни в коем случае не стремись быть другим, все равно ничего путного из этого не получится. Всегда будь самим собой, ты мне нравишься именно таким, как есть.

— Все мы, Милочка, большие дети. И лучше, когда остаемся сами собой.

— Ты, наверное, прав.

Уборку и наведение порядка мы закончили в четвертом часу ночи, будучи абсолютно без сил. Готовясь спать, я вспомнил о нашем яйце.

— Пойдем «подпоим» его, Милочка.

— Костя, я так устала, что не знаю, хватит ли у меня сил кое-как обмыться и доползти до кровати. Если у тебя есть силы, иди сам «подпаивай».

— Конечно, оно же живое и ему уже, наверное, очень плохо без влаги, которую оно получало бы в естественных условиях. Пойду к нему.

Набрав в ведро воды, я пошел в залу, положил на пол кусок холстины, на него яйцо и стал губкой смачивать его поверхность, наблюдая за всасыванием через увеличительное стекло. Это было очень приятно — давать живому существу то, в чем оно нуждается, и думать, что оно от этого радуется и благодарно тебе.

Оно, как мне показалось, жадно и много пило, как никогда ранее. Когда вода перестала всасываться, я не стал класть его обратно на кресло, а оставил на влажной холстине. Я решил, что в естественных условиях оно лежало бы на влажной земле, и так для него лучше. Потом я стал поглаживать его — это было уже для меня обычным ритуалом после «подпаивания» — и еще долго наслаждался тем сладким чувством, которое при этом испытывал. Я словно отдавал ему все то, что вызывало во мне дискомфорт, и получал от него какую-то чистую, живительную энергию. И мне казалось, что это у нас взаимно.

Какими-то волнами от меня уходили усталость и нервное напряжение. Все проблемы казались второстепенными и вполне разрешимыми. Я ощущал всю полноту и красоту жизни. Не знаю, как долго я мог бы еще просидеть вот так, поглаживая его и балдея, как от какого-то божественного наркотика. Но разум говорил мне, что нужно выспаться. Превозмогая себя, я встал и пошел в спальню, где в глубоком сне сладко посапывала Милочка. Она была до пояса раскрыта, правая рука закинута за голову, а левая лежала вдоль туловища. Ее белые груди, еще сохранившие упругость, с большими сосками, венчающими широкие темные кружки, соблазнительно поднимались и опускались в такт дыханию. С минуту полюбовавшись, я поцеловал ее и прикрыл одеялом, а затем лег и тут же провалился в небытие.

На другой день была суббота. В квартире царил идеальный порядок, продукты были закуплены еще накануне и частично привезены Милочкой. Мы решили провести день в свое удовольствие, отдыхая после вчерашней уборки. Я предложил читать, спать, беседовать и не выходить из дому даже за хлебом, обойтись тем, что есть. И даже телефон выключить, чтобы не беспокоили.

— Нет, пусть телефон включен. Мало ли что? Вдруг что-то важное.

— Ладно, я человек сговорчивый.

После завтрака я предложил проведать нашего питомца, и мы с порцией воды в ведре пошли в залу. Яйцо лежало там, где я его оставил ночью — на влажной холстине, только теперь она была абсолютно сухой. Как и в предыдущий раз, я начал смачивать его губкой, а Милочка — наблюдать через увеличительное стекло.

— По-моему, Костя, процесс всасывания стал еще более интенсивным, да и «пьет» оно дольше обычного. Думаю, это потому, что оно выросло. Присмотрись-ка.

Теперь и я заметил, что оно явно увеличилось.

— Давай еще разок замерим. Где там мой «прецизионный инструмент»? Смотри-ка, двадцать шесть сантиметров два миллиметра. А что было вчера по записям?

— Максимальный результат двадцать пять и четыре, а минимальный — двадцать пять и один. Как ни крути, оно опять выросло.

Милочка взяла его в руки.

— Ого, потяжелело-то как! Попробуй, Костя.

Я осторожно взял его и «взвесил» на одной руке.

— Да, потяжелело изрядно. Когда я его нес из лесу, оно было много легче. Несомненно.

Мы помолчали, размышляя над удивительными фактами. Первой молчание нарушила Милочка.

— Костя, а что потом будет? Давай решим, что мы будем с ним делать. Я предлагаю отдать его ученым, пусть у них голова болит. Зачем нам оно?

— Что ты, Милочка, это же так интересно! Будем его регулярно «поить», пусть растет, пусть вылупляется птенец. Посмотрим, что это за птенец.

— А если не птенец, а динозавр, крокодил или вообще какой-нибудь монстр, который нас пожрет?

— Брось ты, Милочка! Откуда тут монстры? И крокодилы с динозаврами.

— А птицы, несущие такие огромные яйца, которые еще и «пьют воду», и растут такими темпами — откуда? Что-то здесь не то, Костя! Бог его святой знает, что оно потом может выкинуть! Давай отдадим его в Институт Орнитологии и Птицеводства. Там, кстати, моя одноклассница Ирка работает, кандидат наук, докторскую пишет. Через нее все и сделаем. А вдруг мы скрываем от науки какое-то великое открытие? Сам процесс развития зародыша уже проходит мимо ученых. Во всяком случае, начало его уже прошло. Давай позвоним Ирине.

— Ни в коем случае! Что может быть особенного в развитии? Как изменяются его размеры, мы замеряем, можно сказать, регулярно. Будем теперь взвешивать каждый день и записывать. А когда вылупится птенец, передадим его вместе с записями твоей Ирине. Пусть его потом исследуют, если в этом будет необходимость. А мы с тобой научную статью напишем на тему развития яйца нового в наших краях вида птицы, или что-то в этом роде. Принимается?

— Да зачем тебе эта статья?

— Как?! Я же тоже научный сотрудник, тоже кандидат наук, и мне нужны статьи.

— Но ты же технарь, а не биолог! Эта статья тебе веса не прибавит.

— Ошибаешься, сейчас ценятся ученые, работающие в других областях науки, далеких от основного профиля. Кто знает, может быть, это действительно великое открытие, а мы с тобой — великие первооткрыватели?

— Ты все шутишь, а это, возможно, дело вовсе не шуточное. Давай хотя бы позвоним Ирине и узнаем, какие птицы могут нести яйца, пьющие воду и вот так растущие.

— Ладно, звони, но сути не раскрывай.

Милочка полистала свой рабочий блокнот и, наконец, нашла Иринин номер.

— Алло! Надежда Фоминична, это Вы? Здравствуйте. Узнали? Вот это да! Извините, я тороплюсь. Мне Ира нужна. Да? Она что, по субботам работает? А телефончик не скажете? Спасибо. Сейчас, записываю. Готово. У Вас как, все в порядке? Все живы-здоровы? Ира опять развелась? Опять ревнивец? Везет ей на них — третий уже. Как я ей сочувствую! Я бы от такого на другой день сбежала. Внучка как? Уже правнучка родилась? Поздравляю! Пусть растет здоровенькая! Ну, хорошо. Привет всем Вашим. До свидания.

Она положила трубку и задумалась, глядя в блокнот.

— Представляешь, Костя, у нее уже третий муж патологическим ревнивцем оказался. Какой ужас! Бедная!

— А моя покойная бабушка сказала бы сейчас: «Как б…, так и муж ревнивый». И правда, почему так всегда получается?

— Костя, не шути так! Это ужасно, когда…

— А я и не шучу, я с бабушкой вполне согласен.

Но Милочка уже не слушала и набирала рабочий номер Ирины.

— Алло! Институт? Здравствуйте! Ирину Петровну, будьте добры. Две? Извините, но я знаю только ее девичью фамилию. Она старший научный. Аксюк? Пригласите ее, пожалуйста.

— Ирина Петровна? Здравствуй, Ирочка! Это твоя одноклассница, Мила Воловченко, помнишь такую? Ну, прости, Белаш, давно уже Белаш и умру таковой! Я понимаю, Ирочка, а я как раз по делу, по орнитологии у меня вопрос. Существуют ли птицы, которые несут яйца, растущие в процессе насиживания?

— Ну, один мой знакомый в литературе вычитал, будто бы есть. И вполне серьезно это утверждает. Нет, когда вся скорлупа увеличивается пропорционально. Нет, очень заметно — каждые сутки на несколько миллиметров в диаметре. А пресмыкающиеся или какие-либо другие яйцекладущие? Даже ваш доктор наук, говоришь, не знает? Ну, тогда точно нет. Спасибо. Нет, в каком-то журнале для широкого круга, так сказать. Не спросила, просто спор у нас вчера вышел.

Милочка изменилась в лице.

— А ты уже знаешь? Откуда? Понятно. Так уж «карта легла», ничего не поделаешь. Благодарю за консультацию. Всего доброго.

Она положила трубку и посмотрела на меня взглядом великомученицы.

— Ну, вот! Началось… Коренцовы уже разнесли. Я же говорила, что начнутся суды-пересуды.

— Это что, насчет нас, что ли? Да Бог с нею, дурочкой!

— Понимаешь, Костя, она когда-то любила моего Толика, а он предпочел меня. Теперь уколола, что недолго, мол, горевала! Дрянь!

— Милочка, да что ты обращаешь внимание на колкости какой-то идиотки, которая трижды пыталась построить семью, но не сумела? А ты в первом браке прожила в мире и благополучии до смерти мужа и вот уже вторую семью создаешь. И она не сомневается, что и эта просуществует, пока кто-то из нас кого-то не похоронит! Что поделаешь, если жизнь так устроена, что люди умирают? Кто-то раньше, кто-то позже, каждому свой черед. И если я умру раньше, ты должна опять пытаться построить новую семью.

— Говоришь, в мире и благополучии? Ммм… это не совсем так. Мой Толик, царствие ему небесное, иногда похаживал к ней, я точно знала. Говорил, что в командировку едет, а сам с нею с палаткой и рюкзаком на недельную вылазку… На вино и шашлыки в компании ее приятелей. Потом приезжал и врал мне как много и тяжело работал в этой проклятой командировке.

— А что же ты?

— Делала вид, что верила и сочувствовала ему. Ни о чем не расспрашивала, молчала. А ночами тихонько плакала, чтобы никто не видел. Ты первый, кому я призналась.

— А почему ты не сказала ему всю правду-матку? Вот так — в глазки!

— А что бы это дало? Скандал, ссору, развод? А у меня дочь росла. Она бы все поняла и никогда бы не простила этого ни ему, ни мне.

— Да, мудрым человеком была моя бабушка. Впрочем, ты, по-моему, еще мудрее.

— Нет, Костя, переоцениваешь ты мою мудрость. Потом я поняла, что я просто придумывала все это для себя самой, чтобы казаться самой себе благородной, мудрой… А я просто ничего не могла с собой поделать, не могла поступать иначе, потому что любила его… Ладно, не будем корить мертвых. Первый и последний раз вспоминаю об этом. Прости меня, Господи! — она перекрестилась.

Я подошел и обнял ее, но она отстранилась.

— Не надо, Костя. Дай немного прийти в себя и успокоиться.

— Все, оставим эту никчемушную тему. Займемся настоящей наукой. Каждый вечер будем замерять и взвешивать предмет наших исследований. Данные будем заносить вот в эту тетрадь. Я уже записал подробно все обстоятельства появления его в нашей квартире. А потом посмотрим, что делать с этим материалом.

Весь медовый месяц мы провели друг подле друга. День мы проводили, как и положено, на службе, а по окончании рабочего дня спешили домой. Все у нас выходило слаженно, дружно. Размолвок практически не возникало, а если и возникали, то по таким мелочам, что и вспоминать не хотелось. Мы оба стремились вовремя остановиться и всегда ценили мир, доброжелательность и нежные, ласковые взаимоотношения.

Со Светланой все было иначе. Она никогда не могла принести в жертву хорошим отношениям и миру между нами свои амбиции; всегда стремилась настоять на своем, все делала по-своему, чем бы это ей ни грозило в будущем и настоящем. Я не мог ее переупрямить при всем желании, поэтому она, видимо, никогда не считала меня настоящим мужчиной.

После ее ухода я скучал по ней как ненормальный, ходил сам не свой, мучился воспоминаниями о лучших днях нашей жизни. Мне казалось, это будет вечно. Но Милочка с каждым днем все больше отогревала мою душу, все глубже проникала в нее, и мне становилось все теплее в ее обществе. Забота о диковинном яйце и исследование его развития еще больше сближали нас.

День ото дня яйцо росло и тяжелело. Прикосновение к нему тоже становилось все более приятным, все более притягательным. Я мог часами сидеть, лаская его, и стал замечать, что Милочке это не по душе. Тогда я начал делать это в ее отсутствие или когда она спала. Она, разумеется, не могла не догадываться об этом, но молчала. А я уже не мог не общаться с ним таким образом, ибо это было превыше моих сил.

Я попросил Милочку построить по нашим записям графики изменения геометрических размеров и веса яйца.

— Смотри-ка, Костя, поперечники возрастают почти по прямой, а вес — по крутой кривой.

— Логично. Если средняя плотность его остается примерно постоянной, то масса и вес должны возрастать пропорционально кубу линейных размеров. Сегодня просчитаю и скажу, так ли это.

«Пить» оно стало много больше и еще интенсивнее. Если вначале оно весило чуть больше семисот граммов, то теперь, всего через тридцать дней наблюдений — более тридцати двух килограммов! При этом в длину оно достигло более шестидесяти сантиметров.

— Пора бы уже и нашему птенчику появиться, — говорила Милочка.

— А действительно ли птенчику? — спрашивал я.

— Да сколько же оно еще будет расти?

— Похоже, что это действительно динозавр.

Зазвонил телефон.

— Милочка, ответь, пожалуйста, я наношу точку на график.

— Да, слушаю Вас! Константина Саввича? Минуточку, сейчас подойдет. Костя, это тебя, — она протянула мне трубку.

— Да, Панчук слушает! Ты, Артем? Здравствуй, сынок, рад тебя слышать. Да. Пассия? Нет, жена. Очень серьезно. Не скорее, чем у мамы новый муж. Как ты можешь? Как ты смеешь так говорить! Не мне перед тобой отчитываться. Почему ты так говоришь? Стыдно! Ты хорошо ее знаешь с детства. Это Людмила Григорьевна Белаш, Маринина мама. Это наше дело, Артем. Уже месяц с лишним. Напрасно ты так думаешь, я никогда ни от кого не скрывал. Да, Коля звонил, но мы об этом просто не говорили. У нее своя квартира, а у меня своя! Как сочтем нужным, так и поступим, это дело только нас двоих! Как там малыш? Поцелуй его за меня. До свидания! Привет всей твоей семье!

— Что, уже допрашивают?

— Никто не смеет меня допрашивать!

— Видишь, Костя, я же тебе говорила, что будут неприятности…

— Никаких неприятностей! Мы пока еще никому не подотчетны!

— А когда будем подотчетны? Когда стареть начнем? Тогда тебе будет отказано в помощи или будет предложено оставить меня, не так ли?

— В какой помощи? Разве что мне откажешь ты? Пока ты мне не откажешь, я ни в чьей помощи не нуждаюсь, ясно?

— Спасибо, Костя. Но мне все же неприятно иметь врагов в лице твоих сыновей.

— А твоя Марина? Она ведь тоже не сегодня-завтра узнает. Что ты ей скажешь?

— Она уже все знает, Костя. Я сама ей позвонила и обо всем рассказала.

— И как она? Обиделась, что траур не выдержала?

— На удивление — нет. Помолчала немного, а потом сказала, что рада, что я теперь не одинока. Обещала сама тебе написать. Ей, разумеется, обидно. Но она рада, искренне рада. Теперь у нее не будет болеть душа, что бросила здесь меня на произвол судьбы.

— Зачем же так? А может быть, она просто рада, что ты нашла второе счастье?

— Не думаю. Все дети эгоисты…

Через сорок два дня яйцо уже весило сорок килограммов и в длину достигало девяноста пяти сантиметров. После этого с каждым днем оно росло все медленнее, но воду впитывало не менее интенсивно.

— Похоже, что скоро появится птенчик. Костя, тебе не страшно?

— А почему мне должно быть страшно?

— А если он вылупится и пожрет нас? Представляешь, громадина?

— Да кем бы он ни был, он все же будет младенец!

— А младенец-крокодильчик? Он такой же свирепый, как и его взрослые родители!

— Но он же маленький! С ладонь величиной, не более!

— Только и всего.

— Ничего, поживем — увидим. Не может быть, чтобы это был какой-то монстр — не было бы так приятно гладить яйцо.

— Может, в этом и есть его коварство?

— Так можно что угодно опорочить.

На пятьдесят шестой день вес и размеры яйца стабилизировались окончательно. Не переставая «пить», яйцо, достигнув веса семидесяти двух килограммов и длины одного метра двенадцати сантиметров, больше не росло. Его температура несколько снизилась, но чувствовалось, что оно продолжает активно жить. В дневник наблюдений мы с некоторых пор стали заносить не только данные измерений, но и наши впечатления. Мои становились все более нетерпеливыми, а Милочкины — наоборот, все более сдержанными.

На случай, если птенец проклюнется ночью, мы, ложась спать, оставляли открытыми двери в спальне и в детской. А чтобы не пропустить это событие днем, мы пошли на уловки на работе. Милочка организовала свой рабочий день так, чтобы работать по вечерам, а я — наоборот, с утра. Мы томились в ожидании, а яйцо словно испытывало наше терпение, оставаясь в одной поре.

— Пусть бы уже вылуплялся кто угодно. А то так, ни дела, ни работы.

— Не спеши, Костя, еще не известно, сколько хлопот нам этот птенец потом доставит.

— Только не нужно пророчествовать, Милочка! Жизнь покажет.

Наш разговор прервал телефонный звонок. Было начало одиннадцатого вечера. Я решил, что это Коренцовы с каким-нибудь предложением на завтра и снял трубку.

— Алло!

Трубка молчала, но чье-то дыхание было ясно слышно.

— Да говорите же, наконец, не то я положу трубку и выключу телефон!

Послышался тяжкий вздох, а потом елейный голосок Светланы.

— Здравствуй, Костя. Как поживаешь?

— Спасибо, Света. Пока на жизнь не жалуюсь, а что?

— Да, так… соскучилась. Решила поинтересоваться твоим житьем-бытьем. Что у тебя нового?

— Так, ничего особенного. Живем помаленечку.

Она замолчала. Милочка сидела настороженная и вся бледная.

— Что ты еще хотела, Света?

— Да я, собственно, ничего. А ты не хочешь спросить, как поживаю я?

— Нет, Света. Я просто не сомневаюсь, что у тебя все отлично.

Трубка вздохнула и продолжала молчать. Чтобы разрядить неловкую обстановку, я продолжил:

— Теперь у тебя муж — настоящий мужчина, с приличным заработком, красивый, статный, доктор наук, полковник…

— Да разве в этом дело? — перебила она, — главное — чувства и нормальные взаимоотношения… — я услышал, что она плачет.

— Ты же сказала, что теперь по-настоящему полюбила его, именно его. Что, уже разлюбила, что ли?

Она продолжала плакать в трубку. Месяца два назад я бы упивался местью, говорил бы ей колкости, издевался бы над нею. А сейчас не знал как себя вести, что сказать. В душе нарастало чувство какой-то неясной тревоги.

— Света, уже поздно, завтра на работу. Пора спать. У тебя все?

— Извини, Костя. Спокойной ночи и… привет Милочке.

В трубке послышались короткие гудки. В задумчивости я медленно положил трубку.

— Она что, хочет вернуться?

— Нет, видимо, впервые серьезно поскандалила с новым мужем. А он-то не я, а «настоящий мужчина». Познала оборотную сторону медали.

— Сердце дрогнуло?

— Не очень. Просто появилась новая причина для тревоги. Еще начнет бузить вместе с сыновьями. Но я все выдержу. У меня хватит сил до конца бороться за свое счастье… Прости, Милочка, за наше счастье.

— Если она вернется, она будет ценить тебя и будет относиться к тебе совсем иначе…

— Что значит «ценить»? Семья, это что, базар или комиссионная лавка? Разбитую вазу не соберешь. Моя психика уже перестроена, я отвык от нее и от ее штучек-дрючек!

— Нет, я, кажется, лишняя в этой игре.

— Милочка! И ты готова так просто от меня отказаться? А как же я? Я же полюбил тебя!

— А Светлану ты всю жизнь любил…

— Хва-а-ати-и-ит! Я не хочу больше о ней слышать! Она специально решила поиздеваться надо мной! Она хочет уничтожить во мне все живое! Это не человек! Это женщина от Сатаны!

— Костя, успокойся, милый. Слышишь, там что-то упало. Не с яйцом ли что? Пойдем посмотрим.

Я замолчал, решив, что Милочка просто отвлекает меня. Мы прислушались. В спальне было тихо. Никаких признаков жизни. И тут послышался звук, словно расколовшейся посудины, а потом — рассыпавшихся черепков — трах-та-та-тах! Мы вскочили с постели и побежали в бывшую детскую.

Когда я включил свет, Милочка уже сидела на корточках возле того места, где раньше лежало яйцо, а сейчас под обломками скорлупы шевелилась какая-то слизистая масса. Милочка осторожно начала снимать осколки и откладывать в сторону, и я начал делать то же самое. Убрав с поверхности осколки, мы увидели, что под ними шевелится не слизь, а что-то живое под оболочкой, покрытой слизью. В некоторых местах оболочка была прорвана, и через прорванные отверстия было видно что-то розовато-белое, шевелящееся, обильно покрытое такой же слизью.

— Ножницы! Надо освободить его от оболочек и очистить от слизи! Неси ножницы!

Я принес ножницы, и она принялась энергично кромсать оболочки, а потом разгребать слизь. Сначала мне показалось, что в слизистой массе копошится большая розовая лягушка и еще что-то темновишневого цвета. Милочка уверенно разгребла слизь и поднялась с корточек, вытирая руки взятой со стола салфеткой.

— Господи, помилуй! Ты видишь, это что-то человекоподобное. Вот пуповина, соединяющая его с плацентой. Смотри, — она указала на темновишневую массу, — это плацента. Такая мощная!

— Откуда ты знаешь, что это плацента?

— Я же врач все-таки. Теперь мне нужен шелковый шнурок или нитка, чтобы перевязать пуповину. У тебя есть? Ищи скорее.

Я принес целую бобину толстых шелковых ниток.

— Годится?

— Отлично годится! Нужно теперь крепко перевязать пуповину, а потом перерезать.

— А ты уверена, что нужно именно так делать? А вдруг ты его убьешь этим?

— Еще раз говорю, я врач и кое-что в этом смыслю.

Она перевернула существо на спину и подняла над ним пуповину.

— Подержи вот так, да смелее ты! Крепко держи, чтобы не выскользнула!

Я сжал пуповину, и в ту же секунду существо сделало вдох, а потом издало гортанный звук, похожий на плач, потом еще, еще…

— Видишь, ты пережал пуповину, и оно начало самостоятельно дышать и даже закричало. Значит, мы все делаем правильно. Держи как прежде, я сейчас.

Она крепко перевязала пуповину у основания, взяла ножницы и перерезала сначала длинный конец нитки, а потом пуповину. Брызнула кровь. Существо вскрикнуло и зашлось плачем.

— Все, теперь оно самостоятельно, свободно от плаценты. Осторожно бери его и неси в ванную.

Оно было все горячее, слизистое, шевелящееся и всхлипывающее. Я поднял его и понес в ванную, куда вперед меня вбежала Милочка и открыла душ. Умеренно теплой водой она стала смывать с него слизь. И в свете яркой лампы я увидел, что это… — человеческое существо!

— Господи Иисусе!.. Милочка!.. Да это же человек! Смотри, все пропорции человеческие!

— Да, девочка! И какая крупная! Только худая-прехудая. Волосы-то, какие белые! Ишь ты, ножками сучит! Вот это да, просто чудеса!

— Смотри-ка, ей нравится купание, улыбается, потягивается, аж глазки закрыла.

— Костя, возьми мою махровую простыню. Дай сюда. Так, теперь вынимай ее из воды, а я накрою и вытру. Отнесем ее в залу на диван и там рассмотрим, как следует. Пропусти меня вперед, я диван подготовлю.

Диван был уже разложен. Милочка застелила чистую простыню и наволочку, и я положил свою довольно-таки тяжелую ношу на белоснежную постель. Милочка тщательно вытерла с нее остатки воды, и мы стали ее рассматривать при полном освещении.

— Да это же вполне взрослая женщина! Смотри, у нее уже и груди есть, и волосики, где положено, и таз широкий! Только худая очень. Принеси-ка из аптечки зеленку и квачик, я ей пупочек смажу. Ах, ты, ласточка моя! Кто же ты такая? Как же так получилось, что ты родилась в этом яйце и сразу взрослой?

Она словно прислушивалась к Милочкиной речи, повернулась в ее сторону и широко открыла ярко-голубые глаза. Потом медленно, постепенно закрыла их, мерно задышала и затихла.

— Кажется, она заснула. Давай накроем ее одеялом и тихонько выйдем. Нам тоже надо поспать. Двери пусть остаются открытыми. Проснется — подойдем. А утром решим, что с нею делать и как кормить.

Мы легли, но сон не шел.

— Милочка, как ты думаешь, она будет нормальным человеком?

— Трудно сказать какой она будет. Может быть, она вырастет пятиметрового роста…

— Нет, что ты! Ты же говоришь, она уже взрослая.

— Да кто его знает, это по нашим меркам взрослая, а она не такая, как мы.

— Только родилась необычно, не по-людски. По-птичьи скорее. А так вроде во всем такая же, как и мы.

— Завтра я сделаю ей полный медосмотр, и кровь возьму на анализ. Попробуем покормить ее молочком, а потом посмотрим. Зубы у нее уже есть.

С минуту мы помолчали.

— Костя, а как мы ее назовем?

— Имя-то мы ей придумаем, а вот как мы ей документы оформим? Кто ей свидетельство о рождении выпишет?

— Да, проблема. Ничего, что-нибудь придумаем… Я засыпаю. Спи и ты.

В шесть утра мы были разбужены ненавязчивым плачем и кряхтением. Прибежав в залу, мы увидели, что новорожденная пытается сбросить с себя одеяло. Милочка помогла ей в этом, и мы увидели, что простыня под ней мокрая.

— Сейчас, сейчас, моя ласточка! Сейчас мы поможем тебе! Костя, неси ее в ванную, а я заменю простыню.

Я отнес ее в ванную и стал поливать из душа теплой водой. Она успокоилась, на несколько секунд зафиксировала на мне взгляд, и на ее личике появилось что-то похожее на улыбку. Ее руки и ноги двигались беспорядочно, но я, как мне показалось, заметил попытку координации этих движений — она явно хотела протянуть ко мне руки. И мне было неописуемо приятно касаться ее, мыть, а затем вытирать и нести обратно в залу.

Милочка выскочила за покупками, а я стал рассматривать новорожденную. Она была исключительно худая и бледная. Длинные белые волосы с платиновым оттенком, голубые глаза, черные вразлет брови, длинные черные ресницы, аккуратный прямой носик, широкие алые губы, красивой формы уши, длинная тонкая шея. Все было на редкость гармоничным и, как мне казалось, совершенным. Тонкие руки с узкими ладонями, тонкими длинными пальцами, узкими розовыми ноготками и длинные пропорциональные ноги имели также красивую женственную форму.

Она зашевелилась и приоткрыла свои небесно-голубых глаза. Сначала они беспорядочно забегали, но потом ее взгляд зафиксировался, да, я в этом был уверен, зафиксировался на яркой шторе. А потом она перевела его на меня. Наши взгляды встретились, и я улыбнулся, не в силах противиться охватившему меня чувству умиления. Она смотрела на меня, ухватившись за мою руку. И тут она улыбнулась, так непосредственно по-детски улыбнулась, припала губами к моей руке и словно поцеловала ее. Но поцелуй не в меру затянулся, и я понял, что это никакой не поцелуй — она просто сосала мою руку. «Да она голодна», — догадался я.

— Ну, чем же тебя покормить, миленькая? Пока придет Милочка, я могу дать тебе только водички.

Я принес из кухни чашку с кипяченой водой, но не знал, как напоить ее. Соски у меня не было, и я решил попробовать напоить ее прямо из чашки. Приподняв девочкину голову, я поднес чашку к губам. И она начала пить, сначала неуклюже, а потом все более и более координировано. Она выпила всю воду и откинулась на подушку. Ее взгляд опять встретился с моим, и она снова нежно улыбнулась, а потом закрыла глаза и начала засыпать. Когда Милочка вернулась с покупками, она уже спала.

— Как тут наша Дюймовочка?

— Ничего, попила водички и уснула.

— Как попила?

— Из чашки, вот из этой.

— Ну, молодец! А я принесла ей молочка, еще кое-чего детского. Давай подумаем, что будем делать. Посмотрим, что тут осталось от яйца.

Мы подошли к осколкам скорлупы, среди которых валялись розовые оболочки и плацента в луже уже начавшей засыхать слизи и крови. Я принес мусорное ведро и стал убирать, потом мыть место появления на свет нашего «птенца». А Милочка пошла хлопотать на кухню.

— Не выбрасывай, я должна внимательно изучить все это. Какая мощная плацента! Да, она всасывала воду и растворенные в ней питательные вещества. Как это делают грибы. А может быть, в ней имел место и какой-нибудь фотосинтез? Бесхлорофильный, конечно. Наша наука пока не знает ничего такого.

Мы помолчали в задумчивости, по-прежнему пребывая в шоке.

— Костя, что это за существо, по-твоему?

— Ты же сама сказала, что это вполне взрослая женщина, только еще очень худая. И нам предстоит всему ее научить.

— Да, но быть может, она только внешне человек? А внутри у нее все по-другому?

— Что за ерунду ты говоришь? Что у нее не как у человека?

— Еще не знаю. Я обещала сделать анализ ее крови, мочи и прочего и, конечно же, тщательно осмотреть. Нужно также решить, что мы будем с нею делать дальше.

— Как это, что? Пусть живет у нас. Будем заниматься ее воспитанием, образованием. Считай, что мы себе родили дочь.

— Костя, мы пока еще не знаем, кто она такая, как здесь появилась и зачем, как будет вести себя в дальнейшем, а также что она будет делать потом, когда окончательно повзрослеет.

— Да какая нам разница? Кем мы ее воспитаем, тем она и будет! А она мне очень приятна, да и ты тоже будешь ее любить как родную дочь, я уже сейчас вижу.

— Ладно, допустим, что так. А как с ответом на твой вопрос о документах? Где мы их для нее достанем? Как ее воспримет общество? А она его? А как она будет развиваться?

— Не знаю, но пока все в порядке. Ты же сама вчера обещала что-нибудь придумать. Для каждой задачи придет время — вот тогда и будем ее решать. Планировать, конечно, нужно. Но не очень далеко вперед. Жизнь диктует свои условия, ситуация все время меняется. Бог даст день — Бог даст пищу, как говорила моя покойная бабушка.

— Бог уже дал нынешний день, а пищу я принесла, так что давай сейчас покушаем, а потом попробуем покормить ее. Да, ей же нужно придумать имя.

Милочка принялась готовить завтрак, а я — накрывать на стол.

— Я уже думал об этом. Пусть будет Антонина, как твоя мама.

— Нет, пусть лучше будет Галина, Галочка. Она ведь родилась как птичка.

— Да какая же она Галка? Она же белокожая и белокурая! Скорее Светка! Но на это я никогда не пойду, сама понимаешь.

— А я бы и не возражала.

— А я не тебя имел в виду, а ее — Светлану, а также наших детей, соседей и всех остальных.

— Тогда как?

— Давай посмотрим в православном календаре. Вот он. Говоришь, хорошо бы птичье имя? Так… Акилина — орлиная… дальше Лариса — чайка, а вот Лукия — светлая. Больше птичьих имен в этом календаре нет.

— Во-первых, Лукия — совсем не птичье имя, а то же, что Светлана. Кроме того, Лукия, Луша — не звучит. Вот Лариса — ничего бы. Ты как?

— Согласен, красивое имя. Ларочка, Лорочка, Ларик — как будем ее называть мы?

— Лара — это, по-моему, лучше всего.

— Годится.

Лариса проснулась, когда мы уже закончили завтрак. Простыня под нею была опять мокрой, и мы понесли Ларису в ванную — мыть.

— Теперь всегда будем надевать вот это, пока не научимся проситься в туалет. Поняла, Ларочка? Во-о-т так, — приговаривала Милочка, закрепляя на Ларе только что купленные «памперсы» для взрослых, — неси ее на место, будем кормить.

Мы напоили ее теплым молоком, которое ей явно пришлось по вкусу. Она почмокала губами и улыбнулась.

— Милочка, она хочет еще.

— Хватит на первый раз. Теперь я ее осмотрю при дневном свете.

Лара опять крепко уснула, и Милочка принялась ее осматривать.

— Все как у обычного человека. Скелет нормальный, во всяком случае, при прощупывании. Сердцебиение нормальное. Двадцать четыре зуба, но есть места еще для двух с каждой стороны. Если вырастут, будет тоже как у нас, тридцать два. Шейные позвонки в норме. На рентген бы ее. Но и там, судя по всему, тоже все будет в норме. Артериальное давление низковато, но ничего, терпимо. Нужно измерить ей рост. Неси свой «прецизионный инструмент».

— Метр сорок восемь.

— Достаточно на сегодня. В понедельник я принесу все необходимое для анализа крови и сделаю его сама. Лучше к этому никого не привлекать. Чем позже люди узнают о Ларочке, тем лучше.

В обед Лариса уже, как нам показалось, привычно попила молока и, увидев стакан с водой, потянулась к нему.

— Пить, моя птичка? На, на, попей, — и Милочка поднесла стакан к ее губам.

— Пьть… пьть… — неожиданно произнесла Лариса и выпила всю воду из стакана.

— Смотри-ка, она говорить пытается… Вот это да!

— По-моему, Костя, это случайно.

Лариса попыталась еще что-то произнести, но мы ничего не поняли. Я указал на Милочку:

— Ма-ма! Ма-ма!

— М… мм… — произнесла Лариса, глядя на Милочку и улыбаясь.

— Вот это да! Она действительно пытается говорить! А это па-па!

— П… пп… — попыталась повторить Лариса.

— Вот это темпы развития! Ничего себе!

И мы начали учить ее говорить, указывая на предметы, а Лариса все лучше повторяла их названия. Я указал на нее самую и сказал:

— Ла-ра! Ла-ра!

— Ла-а, — повторила она, и мы засмеялись все вместе.

Мы с Милочкой по-прежнему работали по очереди — я с утра, а она вечером. Лариса делала потрясающие успехи в умственном и физическом развитии. Через две недели она уже умела достаточно ясно выражать мысли, садилась на кровати, пыталась вставать. Мы с Милочкой водили ее под ручки по комнате, и ей это очень нравилось. Она любила стоять, ухватившись за край стола или спинку стула, и улыбалась, гордая собой. Быстро поняла, что такое туалет и просилась туда по необходимости. И мы радовались ее успехам вместе с нею.

— Ты знаешь, Костя, я сделала анализ ее крови. Она ничем не отличается от крови обычного человека. Первая группа, резус-положительная. Генетический анализ ее волос тоже не показал никаких отклонений. Чудеса!

— А почему он должен что-то особое показывать? Она и есть нормальный, обычный человек.

— А обстоятельства ее появления на свет? А темпы развития?

— А какое это имеет значение?

— В этом и есть вся загадка.

Зазвонил телефон.

— Тифон! Тифон! — кричала радостно Лариса и хлопала в ладоши.

— Интересно, кто это может быть? Одиннадцать ночи! Не случилось бы чего. Милочка, ответь, пожалуйста.

— Да! Да, это я. Здравствуй, Света… Спасибо, нормально, а ты?

С минуту она слушала молча.

— Сочувствую тебе. Но чем могу тебе помочь я?

Опять пауза.

— Решайте сами, я вам препятствием не буду. Костя, это Света, хочет поговорить с тобой лично.

Милочка протянула мне трубку. Я взял ее и спокойно положил на кнопки.

— Зачем ты так? Она по тебе соскучилась, хотела пообщаться. А ты…

— К чему эти общения? Только нервы трепать.

— Костя, ей плохо, очень плохо. Она нуждается в утешении.

— Я не батюшка в церкви. С мужем поругалась? Со мной она тоже грызлась. Ни меня, ни ее тогда никто утешать не пытался.

— Нет, Костя, она не ругалась. Внешне, говорит, они живут мирно, ладно, лучше некуда. Но ей тяжело в его присутствии. Когда она одна, ей легче. У нее начинается нервный кашель, едва она заслышит его шаги на лестнице. Он чужой ей, а ты, говорит, был родной. Она поняла, что любила тебя и готова начать все сначала.

— А я — нет. Я люблю, оказывается, теперь только тебя. А Светлану и сейчас как вспомню, так вздрогну.

— Но, может, стоит еще раз попробовать? Я вам мешать не буду. У вас общие сыновья…

— А с тобой у нас общая дочь. Ларочка.

— Лаока! — Лариса протянула ко мне руки и, улыбнувшись, кокетливо наклонила голову.

— Я готова забрать ее к себе. Ты будешь навещать ее, когда пожелаешь.

— Избави Бог! У нее должны быть отец и мать, ясно?

Я снял трубку и нажал кнопку вызова звонившего абонента.

— Алло, — послышалось в трубке.

— Светлана?

— Да, Костя, это я. Спасибо, что позвонил

— Слушай, Света! Мы с тобой уже так много потрепали друг другу нервы. Хватит, а? У нас с Милочкой получилась хорошая семья. Не мешай нам, пожалуйста. Прошу тебя.

— Костя, прости… — она заплакала.

— Я все тебе уже давно простил, никакого зла не держу. Больше не тревожь нас. Пожалуйста. Всего тебе доброго. Прощай.

Я мягко надавил на кнопку отбоя и положил трубку.

Еще через месяц Лариса уже самостоятельно шаткой походкой ходила по комнате. Речь ее стала достаточно внятной и четкой. Когда я приходил с работы, она бежала мне навстречу с криком «Папа!», кидалась на шею и целовала. Милочку она обычно встречала восторженной улыбкой и хлопала в ладоши с криком: «Мама! Мама пришла! Мама, что ты мне принесла?» Милочка с радостью обнимала ее и обязательно угощала каким-нибудь лакомством — мороженым, конфетой, апельсином или еще чем-то в этом роде.

— Милочка, нашу дочь пора учить читать.

— Тоже еще придумал. Она толком еще и говорить не умеет.

— Но мы же ей читаем книжки, пусть и она учится.

— А я умею, я умею читать, — вмешалась Ларочка в разговор, — вот, смотрите.

Она взяла в руки лежавшую на столе книгу, которую я час назад читал, и начала декламировать:

— Внимание! Внимание! Сегодня в пять часов работать будет станция для рощ и для лесов.

Я перевернул страницу:

— Здесь читай.

Она бойко затараторила:

— Потом начнутся прения, и скрип, и свист, и пение…

— А вот это слово прочесть можешь?

— Урчанье и пиликанье, и щебет, и чириканье…

— Нет, Ларочка, это не чтение. Ты все на память выучила. Это хорошо. Но нужно выучить буквы, чтобы читать незнакомые слова, поняла? Сегодня же начнем учить буквы.

Лариса оказалась настолько понятливой ученицей, что за один вечер выучила весь алфавит. Мигом сообразила, как сливать буквы в слоги, потом слоги в двусложные слова и так далее. А читать предложения она научилась практически без моей помощи. Ее очень забавляло, как на бумаге выражаются законченные мысли. Она пыталась писать нам с Милочкой послания типа «я тебя очень люблю» и тому подобные. Потом она начала читать названия книг на корешках, а какие ее интриговали, она доставала и пыталась прочесть. Как-то она спросила:

— Папа, а кто такая ведьма?

— Эта такая женщина, которая силой волшебства может делать то, чего не могут обычные люди: летать на метле, превращаться в кошку, собаку и другое. Но на самом деле никаких ведьм, чертей и самого волшебства не существует. Это люди сами придумали.

— Для чего придумали?

— Не знаю, чтобы им интереснее жить было.

— Жалко, что не бывает. Я бы так хотела быть ведьмой, — сказала она разочарованно.

— А откуда ты узнала это слово?

— Вон из той книжки, где написано «Гоголь», стоит на полочке.

— А что ты еще тут читала?

— Стихи Есенина, Лермонтова, Рождественского. Только я там мало что поняла. Но ничего, я разберусь.

— Откуда ты знаешь, что разберешься?

— Потому, что если разбираться, то всегда поймешь. Это мама так говорит.

— Милочка, нашей дочери нужно планомерно учиться. Сегодня я составлю план занятий.

Но потом я увидел, что темпов обучения Ларисы нельзя было предусмотреть никакими планами. Она усваивала все с первого раза и ничего не забывала. Стоило один раз сказать ей, что такое существительное, глагол или еще что-либо, и она это уже твердо запоминала и совершенно свободно владела этим понятием в пределах усвоенной информации. У нас оставались кое-какие школьные учебники еще от наших детей. Мы подкупили еще некоторое количество, и обучение пошло полным ходом. Я один не справлялся. Пришлось Милочке взять на себя биологию, химию и еще кое-что. А я учил ее точным наукам, литературе и истории.

К весне Лариса уже, по нашим понятиям, достигла уровня восьмого класса, а то и более. Она еще читала художественную литературу, черпала информацию из радио и телевидения. Только мы пока еще не решались вывести ее на улицу. Свежим воздухом она дышала только в лоджии. Но шила в мешке не утаишь. Лариса часто отвечала на телефонные звонки, открывала двери звонившим. Мы с Милочкой отработали версию, что взяли на воспитание детдомовскую больную девочку. Как только подлечим, мы будем вводить ее в общество.

Но иногда она удивляла нас своими вопросами. Мы разъясняли ей как могли положение вещей, но это было очень нелегко.

— Мама, почему зоология так называется?

— Это от греческих слов «зоо», что означает «животные» и «логос» — учение, понятие. Ясно?

— А почему существует так много языков? Если бы был один, люди бы все всегда друг друга понимали.

— Люди, говорящие на одном и том же языке тоже часто не понимают друг друга, так что это мало что дало бы. И вообще вся прелесть мира в его многообразии. Вот если бы на свете были только яблоки, и никаких других фруктов. Плохо, правда?

— Да, ужасно. Но все равно я мало что поняла.

— Ладно, хватит философии. Уже наполнилась ванна. Пойдем, я помогу тебе выкупаться, — сказала Милочка.

— Пусть лучше папа.

— Нет, это нехорошо.

— Почему? Это же мой папа? Что в этом плохого?

— Потому что он мужчина, а ты — женщина. И нехорошо, чтобы мужчина смотрел на женщину, когда она раздета, тем более купается.

— Почему?

— Этого не разъяснишь. Просто такая традиция, что ли.

— А почему же папа заходит в ванную, когда купаешься ты?

— Потому, что я — его жена.

— А я не могу быть его женой?

— Конечно, нет! Ты его дочь, а на дочерях не женятся.

— Почему?

— Чтобы дети были здоровы. В общем, хватит болтать, идем купаться.

Мы долго продумывали, как свести Ларису с ровесниками, чтобы постепенно, без стресса. И чтобы она по возможности не смотрелась странно. Осенью мы собирались определить ее в школу.

— Сначала ей нужно найти подругу, по возможности немного старше нее, — рассуждала Милочка, тогда у нее появится «доверенное лицо», и нам станет несколько легче. Я хочу пригласить на эту роль десятиклассницу Галочку с шестого этажа.

— Под каким предлогом?

— Скажем, помочь решить трудную задачу. Подбери ей задачу по материалу, которого вы еще не проходили.

— А если она ее решит? Ты же знаешь, какая она способная!

— Ничего, подбери несколько задач. Галя недавно заняла какое-то призовое место на математической олимпиаде.

— Но если и Галя не решит?

— Ну, это уже не имеет никакого значения. Лишь бы они познакомились и подружились. А для этого мы должны постараться сделать все возможное и невозможное.

— Логично, а я — раб логики. Заметано!

Галя робко вошла в квартиру, неловко озираясь по сторонам.

— У вас все так чисто, опрятно…

— Это у нас традиционно. Знакомьтесь — наша дочь Лариса.

— Приятно познакомиться. Галя.

— Садись, пожалуйста, Галя. У меня трудности с задачей по алгебре. Вот, посмотри, это условие.

Галя в задумчивости стала грызть конец ручки.

— Смотри, здесь получается система из двух нелинейных уравнений с двумя неизвестными. Я могу предложить только графическое решение.

— А аналитического не существует?

— Решение кубических уравнений в школьную программу не входит.

— А нельзя здесь применить какой-нибудь искусственный прием?

— Не представляю.

— Ну ладно, Бог с ним. У тебя красивое платье.

— Правда? Это мне старшая двоюродная сестра подарила на день рождения. Ну, я подогнала его под себя и вот — надела в первый раз. А какие есть у тебя платья?

— Да, разные.

— Ой, покажи, а?

Вмешалась Милочка:

— У Лары пока ничего особенного нет. Вот когда она пойдет в школу, осенью, мы позаботимся о ее гардеробе.

— А в какой класс ты пойдешь?

— Мама говорит, в девятый.

— А где ты раньше училась?

— Дома.

— Тебе нанимали учителей?

— Нет, меня мама с папой учили.

— Только-то? Как же ты собираешься в школу?

— Она сдаст осенью вступительный экзамен, — сказала Милочка.

— Ну, успеха тебе, Лара.

— Спасибо.

— А чем ты еще занимаешься дома помимо учебы и лечения, конечно?

— Какого лечения?

Галя вопросительно посмотрела на Милочку.

— Ларочка уже совсем здорова и никаких лечений не принимает. Она читает книги, изучает компьютер.

— О, да у вас чудесный компьютер. И ты умеешь на нем работать?

— Ну, не то, чтобы очень, но кое-что умею.

— А у меня нет компьютера. Можно к тебе приходить иногда, чтобы позаниматься на компьютере? Подучишь меня тому, чего я не постигла еще.

— А мама говорила, что ты отличница и знаешь все.

Галя усмехнулась.

— Ну, это громко сказано. Всего никто не знает, разве что Господь Бог. А быть отличницей — это еще не значит знать лучше других.

— Почему же ты тогда отличница?

— Вот пойдешь в школу, сама поймешь. Ну, ладно. Я пойду. Звони мне и приходи в гости, когда сможешь.

— Спасибо, Галочка. Ты такая хорошая! Прелесть!

— Да нет, обыкновенная. Ты мне тоже нравишься. До свидания.

Галя вышла, а Лариса проводила ее до выхода. Она вернулась в приподнятом настроении.

— Галя мне понравилась. Очень. Можно, я буду с нею дружить?

— Да, Ларочка, дружи, это просто необходимо.

Галя и Лариса, к нашей радости, быстро подружились. Теперь Лара требовала наряды, просилась в компанию Галиных друзей, часами болтала с нею по телефону. Потом она стала интересоваться ее подругами. Все меньше она задавала глупых вопросов. Галя ей приносила книги, а Лариса буквально глотала их. Она перестала смотреть все телепередачи подряд, быстро оценила классические произведения. Галя диву давалась, как можно так быстро все запоминать и соображать.

— Ну, Лариска, ты — потрясная! Еще месяц тому назад ни бельмесы не смыслила в физике, а сейчас вот меня консультируешь! А все же, где ты раньше училась?

— Я тебе уже говорила, помнишь? Нигде. Меня папа с мамой учили.

— Папа с мамой? — Галя удивленно посмотрела на Милочку. Она-то знала, что никакие мы с нею не папа с мамой, и что Милочка сама здесь появилась всего лишь немногим более года тому назад.

Чтобы разрядить обстановку, я сказал, что Ларочка всегда была очень способной и умной девочкой. Но неловкая обстановка после моих слов не исчезла. Через несколько минут Галя ушла домой, а Лариса, едва закрыв за нею дверь, спросила:

— Папа, а сколько мне лет?

Мы ожидали какого угодно вопроса, только не этого. Я усиленно думал над ответом, но ничего подходящего в голову не приходило. Выручила Милочка.

— Чуть меньше, чем Гале — пятнадцать.

— Пятнадцать… А почему я не помню ни одного дня рождения? Гале вот, каждый год справляют.

— Раньше в этом не было необходимости, а двадцать второго августа обязательно справим.

— Это мне уже шестнадцать исполнится?

— Нет, пятнадцать. Это я приблизительно сказала.

— А почему вы меня в школу не отдали в семь лет, как Галю?

— Ты болела, Ларочка.

— Чем? Какой болезнью?

— Ну, это сложно объяснить. Ты же не врач, не поймешь.

— Я никогда не была глупой. Расскажи, чем я болела? Ты же врач. Скажи диагноз.

— Понимаешь, это связано с потерей памяти. Когда ты была маленькой, ты заболела гриппом и получила осложнение на голову. Но теперь все в порядке, голова у тебя нормальная, даже лучше, чем у многих других.

— Странно. Я помню, как вы с папой меня учили ходить, рассказывали, где стол, где окно, учили читать. А вот маленькой я себя совершенно не помню.

— Я же сказала, что ты потеряла память.

Лариса не сказала в ответ ничего, только как-то грустно посмотрела на Милочку, потом на меня и ушла в свою комнату.

— Как достать ей документы?

— Я уже думала над этим. Один мой пациент согласился помочь за двести долларов. Только спросил, какие данные записать ей в свидетельство о рождении.

— Имя и фамилия у нее уже есть, отчество тоже…

— Ты хочешь, чтобы она носила твою фамилию? И отчество по тебе?

— Разумеется. А как же еще?

— А матерью меня запишешь?

— А ты что, против?

— Нет, не против, но она потом спросит, как это так, что мы с тобой состояли в браке — я с Толиком, ты со Светкой, а родили ее вместе. Да и все люди будут задавать ненужные вопросы.

— Что поделаешь, история появления на свет нашей Ларочки прямо скажем, невероятная. Все равно придется выкручиваться.

— Лучше давай выдадим ее за дочь либо твоих, либо моих родственников, которые, скажем, погибли в автокатастрофе. А ей вроде как признаемся потом.

— Согласен, только мог же мой родственник иметь такие же имя и фамилию, как и я?

— А мать?

— Пусть ее тоже зовут Людмила, а фамилию сама придумай. Сразу в глаза не бросится, а потом выкрутимся. А как этот твой пациент бумагу выпишет?

— Не знаю, за это мы ему деньги заплатим. При нынешней неразберихе…

— А уголовщины в этом нет?

— Тогда само рождение Ларочки тоже уголовщина?

— Ладно, уговорила.

Так у Ларисы появились документы. Осенью мы ее определили в школу. Милочка все формальности уладила опять-таки через своих пациентов, так что Лариса пошла в девятый класс после вступительного экзамена, который выдержала великолепно. Только на два-три вопроса она дала наивные и удивительно странные ответы. Но учителя на это не обратили особого внимания, девочка болела и жила до сих пор где-то в Средней Азии. Ничего, мол, удивительного.

А училась она всем на зависть. Английский усваивала на ходу. Я купил ей кассеты, компьютерные диски с уроками. И все это она запоминала с первого раза, после первого же прослушивания. Слушала англоязычные радиопередачи, смотрела фильмы, читала книги, беседовала на улице с иностранцами. Параллельно сама собой она стала усваивать немецкий, французский и другие языки, просила меня покупать ей книги, кассеты и диски для их изучения. При этом она не прилагала никаких героических усилий, никакого особого прилежания. Все получалось само собой. Учителя даже опасались за ее здоровье — не слишком ли мы девочку нагружаем.

Вскоре у нас в доме не осталось ни одной книги, которую бы Лариса не причитала и не запомнила до мелочей. В библиотеках она стала частой посетительницей и удивляла библиотекарей и скоростью чтения, и качеством запоминания. Так что нам с Милочкой было чем гордиться.

Наши дети и знакомые вскоре привыкли, что мы с Милочкой составляем супружескую пару. Никто больше не злословил. Только Лариса вызывала у многих массу вопросов: чья она, да как у нас оказалась. Мы выкручивались, как могли, но вскоре привыкли и к этому.

Лариса вела себя как любящая дочь. Особую привязанность она проявляла ко мне. Любила меня обнимать, целовать, садиться ко мне на колени, ложиться рядом на диван, гладить меня и прижиматься ко мне. Мне это было неописуемо приятно, но Милочке — явно пришлось не по вкусу.

— Ларочка, так нельзя себя вести. Папа — мужчина. Дочь должна стесняться отца как мужчины, а ты ведешь себя с ним как с любовником.

— Но почему? Это же мой папа!

— Все говорят, что ты — очень способная ученица, а тут элементарных этических норм усвоить не можешь. Существуют определенные рамки поведения, целый ряд неписаных законов, которые невозможно объяснить и в то же время нельзя нарушать.

— Нет, мамочка, ты просто ревнуешь.

— Что за глупости! Чтобы я этого больше не слышала! А ты, Костя, тоже должен суметь ей разъяснить.

После этой беседы Лариса в присутствии Милочки стала вести себя явно осторожнее. Но в ее отсутствие она так и льнула ко мне. Я хмелел от ее нежностей, особенно когда касался ее тела — то ли руки, то ли лица. Неописуемо сладкое чувство разливалось по мне, и я забывал обо всем на свете. Только огромным усилием воли я заставлял себя оторваться от нее и придумать какое-либо дело. Я вспоминал чувство, охватывавшее меня, когда я гладил то самое найденное в лесу яйцо.

Сейчас это было то же самое, только во много крат сильнее. Лариса чувствовала, что мне приятны ее ласки, и она всячески стремилась снова и снова проявить их. Милочка явно начала подозревать меня в тайных связях с Ларисой, но я, будучи абсолютно чист, с возмущением отчитывал ее.

В субботу Милочка решила сходить со мной на базар, но я предложил взять вместо себя Ларису, чтобы самому посидеть за компьютером.

— Костя, мне нужно, чтобы ты носил тяжести, а ты подменяешь себя ребенком.

— Она уже не ребенок, может и сумочку поднести.

— Ладно, Костя. Сиди за своим компьютером, а я сама поеду. Только завтра. Троллейбусная остановка у самого дома, дальше метро. Таскать недалеко. А что не куплю, потом докупим.

Зазвонил телефон. Лариса, как видно, ожидая от кого-то звонка, подлетела к нему и сняла трубку.

— Алло! Слушаю Вас. Да, квартира Панчуков. Нет, Лариса. Их дочь. Да, успели, а что? Мне? Пятнадцать. Папа, это тебя.

Я нехотя взял из ее рук трубку.

— Панчук слушает. Света? В чем дело? Я же просил тебя не звонить больше. Будь счастлива со своим полковником, а нам с Милочкой не мешай. Мы дружно, слаженно живем, чего и тебе желаю. Да, дочь, а тебе-то что? Значит бывает. Все наши с тобой дети — мои дети, а это наша с Милочкой. Привет твоему доктору наук! Все, прощай!

— Зачем ты так с нею? — спросила Милочка.

— А как я должен с нею разговаривать? Она же была инициатором развода, а теперь вот интересуется, как мы живем да как это мы дочь родили.

— Все равно надо помягче. Ей там не так сладко, как она рассчитывала.

— А нам-то что до этого?

— Папа, а действительно, как вы могли чуть больше, чем за год родить меня, вырастить и обучить? — неожиданно спросила Лариса.

Мы молчали, поверженные в шок. Милочка робко начала выпутываться:

— Ты же знаешь, что болела…

— Да ничем я не болела! Я же все помню. Я всегда была здорова. А как так получилось, что я за год успела…

— Ладно, Ларочка, станешь чуть постарше — все поймешь. А сейчас иди заниматься.

Она вышла с гордо поднятой головой, самодовольно улыбаясь.

В воскресенье в шесть утра Милочка ушла на базар, а я, едва продрав глаза, лежал в постели, отгоняя от себя остатки сна. Я слышал, как Лариса вышла в туалет, потом в ванную и тихими шагами подошла к двери нашей с Милочкой спальни. Тихонько приоткрыв дверь, она заглянула и нежно улыбнулась, встретившись со мной взглядом.

— Доброе утро. Можно к тебе?

— Входи, доченька. Чего тебе в такую рань не спится?

— Пообщаться с тобой хочу.

Она подбежала к кровати и, прежде чем я успел опомниться, нырнула под мое одеяло. Не зная как себя повести, чтобы не обидеть ее, я попытался отодвинуться. Но она крепко обхватила мои плечи и обняла меня коленом.

— Ларочка, так нельзя с папой. Это нехорошо.

— Почему нехорошо? Просто я люблю тебя, вот и все.

— Любовь к отцу нужно проявлять иначе, моя радость.

— А не к отцу?

— Но я же отец тебе.

— Папа, я все уже знаю.

— Что, что это ты уже знаешь?

— А то, что никакие вы мне не родители, а я никогда не болела. Вы все выдумали, чтобы объяснить мне мое появление на свет.

— Это кто тебе сказал такие глупости?

— Никто. И никакие это не глупости. Я все прочла в твоей коричневой тетради. Ты нашел в лесу яйцо, за которым ухаживал, а потом из него появилась я. Теперь мне все стало понятно. Непонятно только откуда взялось это яйцо и как можно объяснить появление из него человека, внешне не отличающегося от всех прочих.

— Кто тебе позволил рыться у меня в столе? Ты ничего не поняла. Это все выдумка, материал для фантастического произведения!

— Нет, папочка, ты обманываешь меня. Я же понятливая, ты знаешь. Я люблю тебя, сколько себя помню. Маму… ее тоже люблю, но по-другому. Я твоя… вся твоя…

Она обнимала меня, извиваясь и страстно дыша. У меня потемнело в глазах. Я забыл обо всем на свете, хотелось только впиться в нее губами и целовать, целовать без конца. Но она, не дожидаясь этого, сама в меня впилась страстным поцелуем, потом еще, еще…

— Ларочка, что ты делаешь?… Полюби лучше молодого парня… А я, я… стар для тебя…

— Нет, меня тянет только к тебе… Остальные мне безразличны. Ты мой… мой… А я твоя, только твоя…

Близость молодого, теплого, упругого женского тела, ее горячее дыхание и страстный шепот помутили мой разум, и я накинулся на нее, как хищник на жертву. А она стонала и вскрикивала, закрыв глаза. Ее белые тяжелые волосы разметались по подушке, ее влажные губы, раскрасневшиеся щеки и белое как мрамор тело — все в ней было неописуемо прекрасно и дышало, кипело огненной страстью. И мы сливались воедино вновь и вновь, пока я окончательно не обессилел.

— Ларочка, зря ты это сделала. Как нам теперь дальше быть?

— Не знаю. Все решится само собой, вот увидишь.

— Да, но как решится? Чем все кончится?

— Во всяком случае, ничем плохим это кончиться не может.

Она любовно погладила мои плечи и грудь, наклонилась над моим лицом и нежно поцеловала меня в губы. А когда она снова откинулась на подушку, я увидел, что дверь в спальню приоткрыта, и на пороге стоит Милочка. С минуту мы все пребывали в оцепенении.

— Так вот почему ты отказался идти на базар! И давно это у вас?!

— Милочка! Пойми… Прости ради Бога, — лепетал я как провинившийся школьник.

Лариса лежала, довольная собой и радовалась, что все так получилось.

Милочка круто повернулась и вышла в залу, а Лариса, еще раз поцеловав меня, встала и, запахнув на ходу халат, вышла с высоко поднятой головой. Я остался лежать в одиночестве, мучимый раскаянием и невозможностью возврата к прошлому, хотя бы на пару часов назад.

Я вошел в залу как побитая собака. Милочка сидела в кресле, обернувшись к его спинке, и, уткнувшись в нее лицом, сотрясалась в рыданиях. Я подошел к ней и попытался обнять, но она решительно откинула мою руку.

— Милочка, дорогая! Давай поговорим. Понимаешь, это произошло не по моей воле… Я не соображал, что делаю…

— Как ты мог, Костя? Ты… с этой… с этим… существом! В нашей супружеской постели! Ты осуждал моего покойного Толика за то, что он ходил к Ирке, а сам? Только на словах ты порядочный!

Я снова попытался обнять ее, но она опять оттолкнула меня с остервенением, и в ее взгляде было столько презрения, столько искренней брезгливости, что я невольно отпрянул.

— Фу! Как ты гадок! Как ты мерзок мне! Не прикасайся, слышишь?

— Милочка, послушай! Даже преступнику в суде дают оправдаться!

— Здесь тебе не суд! А ты… ты для меня больше, чем преступник! Ненавижу и презираю предателей! Я ухожу от тебя!

И она начала поспешно складывать вещи.

— Хорошо, что я тебя не послушала и не продала свою квартиру! Хоть есть куда уйти!

— Милочка, не горячись, успокойся, пожалуйста. Я тебе все разъясню.

Она молча сложила свои вещи и села к телефону.

— Алло! Такси можно заказать?

Лариса сидела в своей комнате и спокойно читала книгу. Когда я вошел, она подняла на меня томный взгляд и одарила обворожительной улыбкой.

— Видишь, Ларочка, что ты наделала… Мама ушла от нас.

— Значит, она тебя не любила по-настоящему.

— Ты своим поступком разрушила нашу семью.

— Ну почему разрушила?

— Я лишился жены.

— Наоборот, ты приобрел молодую, красивую жену. Да ей до меня, как до Киева на четвереньках!

— Ларочка, ты же понимаешь, что мы не можем быть мужем и женой.

— Почему? Мы уже стали ими.

— Глупости! Мы не подходим друг другу ни по какой статье!

— Наоборот, подходим по всем статьям. Она хорошая и со временем все поймет. А я быстро научусь и готовить, и за чистотой следить, и все остальное делать. Ты же знаешь, я очень способная.

— Даже слишком.

Милочка приехала еще раз на такси, чтобы забрать остальные вещи, улучив момент, когда ни меня, ни Ларисы дома не было. Ключи она оставила у соседки, и всем сразу стало ясно, что Милочка ушла от нас насовсем. На мои телефонные звонки она не отвечала. Вернее, отвечала, но, едва заслышав мой голос, сразу клала трубку.

А Лариса тут же, как и обещала, полностью взяла на себя роль жены. Через недельку-другую она уже умела и стирать, и поддерживать идеальную чистоту и порядок в доме, и вкусно готовить, и все прочее, что обычно делает в доме женщина.

Я, разумеется, не мог устоять перед напором ее красоты и страсти. В который раз я убеждался, что женщина в этом плане намного сильнее мужчины. Мы проводили бурные ночи. Вскоре об этом заговорили все вокруг: и соседи, и сотрудники, и знакомые. Школьные друзья и подруги отвернулись от Ларисы, но ее это никак не трогало. Таким образом, мы превратились в изгоев.

Лариса подробно расспрашивала меня об обстоятельствах ее появления на свет, и я выкладывал ей все «на чистоту». Как-то она сказала, что хочет сходить со мной в лес на то место, где я нашел то самое яйцо.

— Да я уж точно и не помню этого места, вряд ли смогу найти.

— А я помогу тебе. Мы быстро найдем, вот увидишь.

— Каким образом?

— Этого не знаю. Знаю только, что смогу, вот и все.

— Тогда зачем тебе моя помощь?

— Так быстрее.

— Но какая тебе разница, где это место? Зачем тебе это нужно?

— Не знаю. Просто чувствую, что нужно, — и все.

— Ларочка, ты меня все больше удивляешь, родная моя!

Ответом было молчание.

На другое утро (это была суббота) мы с Ларисой отправились в лес на поиски места, где я обнаружил то самое яйцо. Июньское солнце уже припекало основательно, и в лесу было так хорошо! Лариса шла рядом, и я был счастлив вдыхать аромат ее тела, чувствовать близость ее упругой женской плоти. На ней были джинсы в обтяжку и легкая голубая блузка. Один только вид ее фигуры, стройной и грациозной, приводил в трепет мое сердце, и я шел, слепо выполняя ее волю.

— Это где-то здесь, в зарослях сныти.

— Нет, мой любимый, это дальше. Где-то чуть-чуть дальше, в ту сторону.

Мы пошли дальше и вышли на небольшую поляну, густо заросшую снытью.

— Это место тоже похоже.

— Да, да! Это где-то здесь, рядом!

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю, и все.

Да, это было то самое место. Я увидел две кучки земли, вынутой кротами наружу, уже поросшие двухлетним засевом бурьяна.

— Вот это место, Ларочка, между тропинкой и этими кучками, готов поклясться!

— Да! Это оно.

Она присела возле этого места, окунувшись по грудь в буйную зелень сныти, и начала, наклоняя траву, водить по земле руками. Потом стала лихорадочно рыть землю, ломая розовые ноготки и раня пальчики о щепки. Я хотел помочь ей и начал разгребать вместе с нею землю.

— Я сама! Не трогай! — зашипела она на меня как разъяренная кошка и так сверкнула своими небесно-голубыми глазищами, что я невольно попятился.

Она вырывала траву и разгребала землю, пока не нашла какой-то прозрачный овальный камешек, похожий на белую кварцевую гальку, отполированный до зеркального блеска. Отерев о бедро, она сунула его за пазуху и поднялась с корточек.

— Все, пойдем домой. Я устала.

Всю дорогу до самого дома она молчала и на мои вопросы не реагировала никак.

— Ларочка, что ты там нашла и для чего это тебе?

— Еще не знаю, — устало ответила она и пошла в ванную.

С этих пор Лариса преобразилась коренным образом. Она стала задумчивой и серьезной. Многие мои вопросы она не удостаивала ответами, отмалчиваясь. Мы почти не разговаривали. Но едва наступала ночь, мы, забыв обо всем на свете, предавались любовным утехам. И ее страсти стали еще более пылкими.

Так продолжалось с неделю. Однажды я увидел, как она, выходя из ванной, что-то несет, завернутое в полотенце.

— Что там у тебя, Ларочка?

Она улыбнулась усталой улыбкой.

— Это наши с тобой детки. Вот, посмотри.

Она развернула сверток на диване, и я увидел три яйца размером с утиные. Я оторопел. Вот это да! Она снесла яйца!

— Потрогай. Они такие приятные!

Я погладил одно, потом другое, потом третье. Опять меня охватил тот же трепет, что и в те времена, когда я гладил то самое яйцо, из которого появилась Лариса.

— Что же теперь будет, Ларочка?

— Да ты что, не рад, что ли? Это же наши с тобой дети! Я буду ухаживать за ними, пока они не выйдут на свет, а потом — учить, как ты учил меня.

Конец ознакомительного фрагмента.