Тринадцатое дитя

Эрин А. Крейг (2024)

Хейзел всегда отличалась от своих братьев и сестер. Ей было суждено родиться тринадцатым ребенком и крестницей бога Устрашающего Конца. Бог наделил ее великим даром — умением исцелять больных. Но божественное благословение обернулось проклятием. Если больному нельзя помочь, Хейзел видит его смерть и вынуждена облегчить страдания. Хейзел мечтает сбежать от призраков убитых ею людей и обрести спасение в королевском дворце. Но именно там ее ждет самое жестокое испытание — чувства к легкомысленному принцу, презирающему всё и всех, и больной король, обреченный на гибель. Все имеет свою цену — дар, любовь и даже смерть. Но какую цену Хейзел готова заплатить?

Глава 1

Восьмой день рождения

— ВОТ И ПРОЖИТ ЕЩЕ ОДИН ГОД, вот и прожит еще один год, — пели дети, собравшиеся за длинным столом. Их голоса становились все громче и наконец добрались до последнего куплета. — Ты стал на год старше, кричи «Ура!». Ты старался и сделал что мог.

Комната взорвалась смехом и криками. Берти, сегодняшний именинник, вскочил на стул, издал радостный победный клич и одним махом задул девять свечек на маленьком ореховом торте.

— Мне первому, мама! Мне первому, да? — спросил он.

Его умоляющий тоненький голос прозвучал громче, чем полагалось.

— Да, да. — Мама протиснулась к краю стола сквозь гомонящую толпу моих братьев и сестер, привычно расталкивая их локтями и бедрами. — После папы, конечно.

Она пододвинула к себе блюдо, взяла большой нож и отрезала кусок торта. Положила его на тарелку и передала ее папе, который сидел во главе стола и наблюдал остекленевшими глазами за ходом семейного торжества.

По случаю дня рождения младшего сына он открыл новый бочонок эля и уже допивал третью кружку. Он одобрительно хмыкнул, глядя на свой кусок торта — первый и самый большой, если я верно рассчитала на глаз. Не дожидаясь, когда угощение подадут остальным, папа взял вилку и принялся жадно есть.

Мои братья и сестры заерзали от нетерпения. Все взгляды были прикованы к маме, разрезающей торт. Второй кусок достался Берти как виновнику торжества. Берти взвизгнул от восторга и объявил, что его порция почти такая же большая, как папина. Реми был следующим, за ним Женевьева, за ней Эмелина, и я начала потихоньку терять интерес. Мы, дети, всегда получали угощение по очереди — в порядке рождения, от самого старшего к младшему, — так что мне предстояло еще долго ждать.

Иногда я начинала бояться, что мне суждено провести в ожидании всю жизнь.

Каждый набрасывался на лакомство, как только ему передавали тарелку. Все ели шумно, причмокивали губами и громко нахваливали мамин торт. Какой вкусный! Какая мягкая и сочная начинка! Какая сладкая глазурь!

Когда свой кусок получила Матильда — по старшинству третья с конца, — я взглянула на оставшийся на блюде ломтик, и во мне зажглась искорка глупой надежды. У меня потекли слюнки, стоило только представить насыщенный ореховый вкус. И пусть моя порция недотянет и до половины той, которая досталась Берти, пусть на оставшемся клинышке торта почти нет глазури, я все равно получу праздничное угощение. Но тут мама схватила последний кусочек и быстро сунула в рот, даже не потрудившись взять вилку.

Берти, пристально наблюдавшему за разрезанием торта и до последнего не терявшему надежды дождаться добавки, хватило совести возмутиться:

— Мама, а как же Хейзел?! Ты забыла про Хейзел!

Мама удивленно окинула взглядом стол, будто и впрямь забыла обо мне, зажатой в дальнем углу между Матильдой и стеной с облупившейся штукатуркой.

— Ох, Хейзел! — воскликнула она и пожала плечами, но не виновато, а как бы желая сказать: «Ну теперь-то ничего не поделаешь».

Я растянула губы в подобии улыбки. Это была не настоящая улыбка. Не улыбка прощения. Просто я дала знать, что все понимаю. Она про меня не забыла, и нам обеим это было известно. Я давно уяснила, что от мамы не стоит ждать ни сочувствия, ни раскаяния, даже если меня обидели несправедливо.

— Можно мне выйти из-за стола? — спросила я, приготовившись спрыгнуть с деревянной скамьи, слишком высокой для моего небольшого роста.

— Ты закончила дела по хозяйству? — спросил папа с таким удивлением в голосе, словно только сейчас заметил мое присутствие.

Я не сомневалась, что он и вправду обо мне забыл. Я занимала совсем мало места и в его доме, и в его мыслях. В толстенной книге папиной жизни я была лишь крошечной сноской, набранной самыми мелкими буквами. Тринадцатое дитя. Дочь, предназначавшаяся не ему.

— Нет, папа, — соврала я, глядя на его руки. Не на лицо. Даже смотреть мне в глаза для него было тяжко. Он не собирался прилагать столько усилий. Ему этого не хотелось.

— Так чего ты сидишь и бездельничаешь, как ленивая коза? — рявкнул он.

— У меня день рождения, папа, — вмешался Берти, нахмурив белесые брови.

— Твоя правда, сынок.

— Хейзел не могла пропустить мой день рождения! — возмущенно воскликнул Берти.

Я зарделась от гордости. Брат за меня заступился. Да еще перед папой!

Папа подвигал челюстью, словно жевал кусок табака, хотя уже несколько месяцев не покупал новой пачки.

— Ужин закончен. Торт съеден, — наконец заявил он. — Твой день рождения отпразднован на славу. Хейзел надо заняться делами.

Я кивнула, и две косички хлестнули меня по плечам. Я быстро выбралась из-за стола, сделала реверанс в папину сторону и поспешила покинуть комнату. В дверях я осмелилась обернуться и посмотрела на Берти с едва заметной улыбкой.

— С днем рождения, Берти.

Взмахнув подолом, я выбежала из дома в сумеречную весеннюю прохладу. Близилась ночь. Время тьмы, странных созданий, сотканных из теней, и лесных тварей с длинными лапами и зубастыми пастями. Я представила, что наткнусь на кого-то из них по дороге в сарай, и мое детское сердце забилось в тревожном предчувствии.

Кряхтя от усилий, я закрыла большую тяжелую дверь и пробралась к папиному верстаку в глубине хлева. Было темно, но я знала дорогу наизусть. Я нашла старую жестянку со спичками и зажгла масляную лампу. Тусклый золотистый свет озарил темные стойла.

Все ежедневные дела по хозяйству я завершила задолго до ужина и даже взяла на себя часть обязанностей Берти — вместо подарка ему на день рождения. Я знала, что врать папе нехорошо — мама вечно твердила, что нам надо оберегать себя от грехов, оскверняющих душу, хотя почему-то во время наставлений отвешивала подзатыльники только мне, — но, если бы я не сбежала, если бы пробыла в том радостном праздничном хаосе хоть на секунду дольше, я бы не выдержала и дала волю слезам. Ничто так не портило настроение родителям, как мои слезы.

С трудом удерживая лампу в одной руке, я осторожно вскарабкалась по шаткой лестнице в свою спальню на чердаке. Я ночевала в сарае с тех пор, как выросла из старой рассохшейся колыбели, в которой спали в младенчестве все мои братья и сестры. Для меня не нашлось места в доме. В комнате на втором этаже помещалось только четыре кровати. Дети спали по трое на одной койке, так что им и без меня было тесно.

Я набросила на плечи одеяло и уютно свернулась клубочком под мягким бархатом. Для меня оно было не просто красивой вещью, а единственным доказательством, что у меня и вправду есть крестный отец, что он однажды ко мне приходил и, возможно, когда-нибудь вернется.

А еще оно стало камнем преткновения между мамой и папой. Мама хотела продать его на рынке в деревне. Она утверждала, что за один только бархат можно выручить кучу монет, которых хватит как минимум на три года безбедной жизни. Однако папа решительно запретил к нему прикасаться и заявил, что мы точно не станем продавать подарок бога Устрашающего Конца, рискуя навлечь проклятие на семью.

Я провела пальцем по завиткам букв, вышитых золотой нитью — из чистейшего золота, как шептал в восхищении Берти. Буквы складывались в мое имя: ХЕЙЗЕЛ.

Это бархатное одеяло, разостланное на подстилке из колкой соломы, казалось чем-то странным в хлеву. Совсем не к месту в семье, где много голодных ртов и мало еды, много шума и ругани и мало объятий. Здесь оно было чужим и ненужным. Как и девочка, завернувшаяся в него перед сном.

— Ах, крестный, — прошептала я в темноту. — Может быть, уже в этом году? Может быть, уже завтра?

Я прислушивалась к ночным шорохам. Я ждала и всем сердцем желала, чтобы он мне ответил. Ждала, как всегда. Каждый год в эту ночь, в канун моего дня рождения. Все ждала и ждала. То забываясь тревожным сном, то просыпаясь от жутких кошмаров.

В полночь меня разбудили колокола храма богини Священного Первоначала в городке Рубуле на окраине леса. Один удар, второй, третий… восьмой и так далее, пока в ночи не затих звон двенадцатой ноты. Двенадцать. Полдень и полночь. Двенадцать месяцев года. Дюжина.

Я представила, как мои братья и сестры выстроились в ряд, от самого старшего к младшему. Все красивые, с лучезарными улыбками и сияющими глазами. Полный набор. Идеальное число. А потом появилась я. Щуплая, темноволосая, веснушчатая, лишняя, тринадцатая.

Колокола в храме отбили полночь, и следующий вдох я сделала уже восьмилетней. Я думала, что почувствую себя по-другому, но ничего во мне не изменилось. Совсем ничего. Я поднесла руки к лицу, растопырила пальцы и попыталась понять, не выглядят ли они старше. Я скосила глаза к кончику носа, надеясь, что веснушки исчезли словно по волшебству. Но нет, я ни капельки не повзрослела. Есть ли до этого дело богу Устрашающего Конца? Или ему все равно?

— Вот и прожит еще один год, вот и прожит еще один год, — пропела я себе под нос, уютно устроившись на соломе и бархате. В гулком сарае мой голос звучал еще тоньше обычного. — Ты стала на год старше, кричи «Ура!». Ты старалась и сделала что могла.

Я снова прислушалась. А вдруг крестный все же придет?! Но по-прежнему ничего не услышала.

— Ура, — пробормотала я и закрыла глаза.